Беседовал Петр Ореховский
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2010
“Без Белинского все-таки не было бы Гоголя… ”#
Георги Борисов о литературном процессе и жизни в Болгарии. Беседовал Петр Ореховский.
Петр Ореховский. Одна из важнейших характеристик города или страны — литературный процесс. Поэтому первый мой вопрос к вам — что, на ваш взгляд, означает литературный процесс, что вы под этим понимаете?
Георги Борисов. Процесс — не литература в ее окончательном виде, а незавершенные произведения. Какая-то невидимая, неуловимая вещь…
П. О. Но что такое литературный процесс для вас — нечто высшее, метафизическое, или все же встроенное в структуру общества?
Г. Б. Я думаю, это нечто, встроенное в общество. Метафизика — это неожиданно явившийся гений. Скажем, таким гением был наш поэт Яворов. То, что трудно его переводить и болгарский — маленький язык, это отдельный вопрос, но поэт он гениальный. И вот Яворов засверкал совершенно неожиданно на небе болгарский поэзии почти сразу после нашего освобождения от турок. Или возникновение ХристоБотева — другого гениального поэта, погибшего в 27 лет… О каком литературном процессе до него могла идти речь в порабощенной Болгарии? Ни о каком. Была народная песня, авторов во время турецкого ига не было. До османского нашествия в Болгарии существовала богатая средневековая духовная литература, но потом — пустота. Только народная песня, фольклор; никаких таких литературных процессов. И вдруг возникает гений, откуда он берется? Может, это именно метафизика?
П. О. То есть литературный процесс — нечто, имеющее отношение к формированию души народа? В том смысле, в котором, в частности, определял это понятие О. Шпенглер?
Г. Б. Не всего народа, по-моему, а определенной его части.
П. О. Элиты?
Г. Б. Да, я думаю, что литературный процесс создается элитой, а не народом в целом.
П. О. Если говорить о душе народа — и Россия, и Болгария были литературоцентричными странами. Оба наших государства возникли вокруг каких-то мифов, идеалов, которые создавались в первую очередь литературой. Сейчас, как мне кажется, в России все это ушло, страна перестала быть литературоцентричной, и непонятно, что будет дальше. А как в Болгарии?
Г. Б. Мне кажется, в Болгарии сейчас литературного процесса нет. В социалистическое время он был, а сейчас — нет.
П. О. Тогда у вас была борьба, во главе Союза писателей стоял Богомил Райнов, который преследовал часть литераторов за несоответствие их творчества коммунистическим идеалам; во всяком случае, как он и болгарские коммунисты их понимали. Была линия размежевания, были свои предпочтения. И процесс был не только литературным, эстетическим, но и политическим?
Г. Б. Именно. Поэтому я и считаю, что литературный процесс — социальный феномен, его нельзя назвать метафизическим явлением. Он отражает настроения в обществе в данный момент. Это все взаимосвязано, писатель пытается отразить то, что сейчас творится в его стране. Когда целая когорта писателей работает в одном направлении, значит, идет какой-то определенный литературный процесс. Но можно ли назвать постмодернизм литературным процессом?
П. О. Вы предупреждаете мой вопрос…
Г. Б. Что такое болгарский постмодернизм? Совершенно запоздалое явление, если вспомнить то, что произошло в начале прошлого века во Франции, скажем. Сейчас у нас преподносятся как последний писк моды произведения и эксперименты, которые родились век назад на Западе. Это считается очень оригинальным. А на самом деле это недоизжитое детство. Вся наша литература, да и, наверное, не только наша, но и балканская литература вообще, страдает комплексом неизжитого детства. Это такая детская болезнь… К сожалению, все наше развитие происходило ненормальным образом.
Постмодернизм, на мой взгляд, — это не литературный процесс. Он искусственно привнесен в Болгарию. Он неорганичен для нас по духу и поэтому распадается внутри себя; писателей-постмодернистов у нас мало, и их никто, кроме самих же постмодернистов и их переводчиков, не читает…
Я, например, полгода тому назад издал книгу Андрея Симеонова, врача-пульмонолога, описавшего одиссею одного своего пациента, который болел неизлечимым раком. Сам Андрей умер от болезни, которую лечил всю жизнь, — от рака легких, но перед смертью он отдал мне свою рукопись. Он не был профессиональным писателем, но первым за все эти последние двадцать лет вывел новый тип литературного героя. Нашел то, чего искали все болгарские литераторы, — нового героя. Все пытались писать по-новому, но думали по-старому. Описывали новую действительность, но описывали ее так, как и до падения Берлинской стены. Думали именно в русле старого литературного процесса.
П. О. А в Болгарии не было такого мощного андеграунда, как в России 70-80-х? Самиздата?
Г. Б. Нет, потому, наверное, что у нас было как-то посвободнее. ТодорЖивков был очень хитрым человеком, слегка приоткрывал клапаны, выпускал пар, и, хотя нельзя было уехать на Запад и работать там легально, у некоторых из более крупных и благоустроенных наших писателей даже создавалось ощущение, что они свободны и могут высказываться против режима — правда, завуалированно, сугубо художественно, эзоповским языком — и могут перехитрить власть. Но чтобы, как в России, “писать в стол”, это делали только Георгий Марков и Константин Павлов, два наших единственных литературных диссидента. Маркова, поскольку он позволял себе выступать по радио Би-би-си против коммунистического режима и едко критиковать Живкова и его клику, убили в Лондоне, уколов зонтиком, в котором была спрятана капсула с ядом рицина, изготовленным в лаборатории вашего КГБ. Таким образом он написал — с ботевской силой — свои “Заочные репортажи”, которые стали одним из немногочисленных объективных документов той эпохи, потому что сейчас уже трудно восстановить те времена по официальной прессе и литературе. И другой — Константин Павлов, гениальный поэт, которого не только не печатали, но ему и не разрешали нигде работать. Когда он изредка переводил, чтобы заработать на водку и сигареты, то делал это под чужим именем. Кстати, у нас Павлов сделал лучшие и самые живые переводы с русского, например, “Гаврилиады” и “Маленьких трагедий” Пушкина.
П. О. Но постмодернизм — это общее течение, оно есть и в США, и в Германии, и во Франции… В России оно возникает в андеграунде, тот же Пригов начинает писать уже в 70-е годы прошлого века. Но у российских постмодернистов не было прямых идеологических конфликтов с советской властью, конфликты были в первую очередь эстетические. Это похоже на то, что случилось с Павловым?
Г. Б. Да. Павлов своим творчеством разрушил официальную эстетику.
П. О. В России в 90-е годы после краха коммунизма эстетика постмодернизма победила. Однако тут же обнаружилось, что, кроме этой новой эстетики, предложить-то и нечего, каких-то общих идей, которые бы имели значение для сколько-нибудь широких масс читателей, у этих писателей нет. А как у вас, в Болгарии?
Г. Б. Поскольку нам при социализме не разрешили развития, мы все так и остались недоразвитыми.
П. О. Что значит “не разрешили”?
Г. Б. Все делалось “сверху”. Как в семье, скажем, тебе родители в детстве что-то запрещают. Например, есть сладкое. Потом родители умирают, ты остаешься один, и начинаешь делать во взрослой жизни то, что тебе запрещали в детстве. В этом смысле я и говорю, что сейчас у нас — свобода, и пришло недоизжитое детство. Это несерьезно и смешно.
П. О. Реализация собственных комплексов?
Г. Б. Да, именно. Для меня постмодернизм — это комплекс, и сейчас мы постепенно освобождаемся от него. К сожалению, этот комплекс виден во всей нашей литературе, во всем, что пишется — неинтересно и непонятно, даже антихудожественно и чисто декларативно, или же запутанно, сумбурно, без знаков препинания, скажем, без заглавных букв… Ну и что? От этого появился какой-то дополнительный смысл? Суть творчества — не в этом. Просто мы не знаем, как пользоваться свободой, поскольку снова получили ее даром. Свобода обнажила некую пустоту, и на глазах у всех нас раздевает и сковывает. Как написал мой друг по Литинституту Игорь Бехтерев — такой простор, что негде развернуться!..
П. О. Вы говорите о болгарских постмодернистах, а еще кто-нибудь у вас есть? Какие литературные группы выделяются?
Г. Б. Дело в том, что после падения Берлинской стены в Болгарии совершенно разрушилась литературная жизнь. Главное — у нас нет серьезной критики, нет такого аппарата, который бы анализировал и все-таки определял, нащупывал русло литературной жизни, определял, в каком направлении она движется. А ведь это — важнейший элемент литературного процесса. Нет критики — нет и процесса. Без Белинского все-таки не было бы Гоголя… Мы сейчас — в поисках нового художественного языка. Старый — мы разрушили, но пока наплодили только эпигонов, подражателей таких поэтов, как Константин Павлов. И они обломками этого языка пытаются создать постмодернистское нечто, думая, будто что-то творят. Но ничего они не творят. Только издают нечленораздельные звуки.
Поэтому я и рассказал о враче, который написал роман и создал нового героя. Пациенту вырезали опухоль, потом она снова появилась, он должен был умереть, но выжил. После чего эмигрировал, работал нелегально по всей Европе и всей Америке, а потом рассказал врачу свою немыслимую одиссею. Он накопил сказочное богатство, потерял его, наконец опять вернулся в Болгарию. В отчизне родная мафия, однако, заставила его от бизнеса отказаться — альтернативой было отдавать половину всего зарабатываемого. Современный болгарин — он очень живучий и изобретательный, и именно этого болгарина описал врач Симеонов. Рассказал, что творится вокруг нас сегодня, и книга его прошла с огромным успехом.
Сегодня в Болгарии один из лучших и самых успешных писателей — поэт и прозаик Георгий Господинов. Его “Естественный роман” переведен уже на немалое количество языков, сейчас вышел и на русском в “Иностранке”[1], но соверешенно безыскусный рассказ доктора Симеонова ближе читателям и порой ценится выше того, что пишет один из лучших наших современных литераторов.
П. О. Это, наверное, тот самый новый реализм, о котором говорят?
Г. Б. Не знаю. Но пока мы говорим, я сам пытаюсь уяснить себе, что ценнее — ведь без специальной литературной подготовки, без знания чужих языков, без знания того, что творится в других национальных литературах, создавать высокие произведения, писать на высоком художественном уровне невозможно. Вдруг появляется этот врач, конечно, очень интеллигентный, читающий и так далее, однако без особых профессиональных литературных навыков и знаний, не Чехов все-таки… Но в силу того, что он ввел новый жизненный материал, он успел и художественно постичь новую действительность, создать очень незаурядное литературное произведение, причем без всяких претензий.
Может быть, потихонечку наши
современные постмодернисты уже сходят на нет. Я не
могу абстрактно говорить, мне всегда нужно называть конкретных авторов. Одна из
лучших болгарских современных писательниц вообще молодая Елена Алексиева, талант и характер которой много обещают в
будущем. Кроме нескольких романов написала два великолепных сборника рассказов
— “Читательская группа
П. О. У вас в Болгарии была такая секта богомилов, про которую много писали историки. Что сейчас от них осталось?
Г. Б. Не осталось ничего, кроме, может быть, неверия в Бога и нетерпимости к власти.
П. О. Были же катары…
Г. Б. Катары — это болгарские богомилы, которые пошли по миру, их называли еще альбигойцами. Богомильство — разрушительное движение, это самая страшная для всей истории Болгарии ересь (если бы она была только сектой…), печать ее лежит на нас по сей день. По сравнению с другими народами очень мало болгар по-настоящему верят в Бога. Болгарин вообще не верит в положительный ход вещей, или как говорят сейчас — не настроен позитивно, он просто несозидательный человек, и, хотя строит прекрасные дома, может разрушить все, что построено в его душе Богом. Болгарин сам по себе очень успешно существует за границей. Но когда собирается много болгар, как у нас на родине, то проявляется наше национальное чувство — зависть. Все завидуют друг другу, что и мешает развиваться. Если кто-то выше их, они просто уничтожат его, есть разные способы удушить человека, не убивая его до конца. Это в нашей литературе и проявляется. Тоталитаризм — тоже наследие манихейства, из которого произросло богомильство…
П. О. Но это же во всех странах так. Веблен[2] писал, что завистливое сравнение — это то, на чем держится общество вообще.
Г. Б. Мы — люди, которые все делают наоборот. Болгарский знак согласия это так (мотает головой из стороны в сторону), а не как у всех остальных (кивает вниз-вверх). Может, это тоже пошло от богомильства.
П. О. Габрово — это же ваш город?
Г. Б. Наш (смеется)… Но после освобождения от турецкого ига мы сильно европеизировались. Все умные парни учились за границей — в Швейцарии, Франции, Германии… Старая София — вполне европейский город.
П. О. Извините, что перебиваю, про образование — чуть позже. Возвращаясь к литературному процессу — у вас есть какие-то обособленные литературные группы вообще?
Г. Б. Сейчас? В данный момент?
П. О. Да. При социализме понятно — был официоз, были люди, которые так или иначе противостояли ему.
Г. Б. При социализме был Союз писателей и очень небольшое количество талантливых писателей, существовавших вне Союза. Все-таки если человек тогда был талантливым и издавал книгу, его всегда замечали и за редким исключением принимали в Союз, а дальше как будет — это уже от него зависело. А сейчас все больше какие-то мелкие, обособленные, хвастливые литературные секты…
П. О. Но как они заявляют о себе? Например, как они позиционированы по отношению к левым и правым, по отношению к православным, католикам, мусульманам, по отношению к славянам или европейцам, скажем, с ориентацией на Германию или на Францию?
Г. Б. В целом писатели сейчас делятся на две группы по политическому признаку. Остались два объединения писателей — бывший, коммунистический, Союз и возникшее сразу после падения Стены Сдружение либеральных и демократических писателей. Сдружение — против бывшего Союза писателей, где две третьих были членами коммунистической партии, против нынешней БСП (Болгарской социалистической партии), а Союз, напротив, — за бывших коммунистов, которых представляет сейчас БСП. В общественном плане Союз намного активнее Сдружения, издает цветную газетку, но произведения его членов безнадежно старомодные, а сами они сочиняют, как сочиняли до падения всяких стен вообще; и там бóльшая часть — бездари. Они пишут, как писали раньше очерки в газете “Правда”, выступают регулярно перед своими лирически настроенными единомышленниками в провинции, хлопают друг друга по плечу и утирают слезы, скорбя о прошлом и трагически погибшем человеческом в человеке.
П. О. Видимо, когда вы говорите, что в Болгарии нет критиков, вы имеете в виду, что нет идеологии. Но не значит ли это, что большинство болгарских писателей ориентируются больше на отзывы зарубежной, европейской прессы, нежели на свою аудиторию, на своих коллег?
Г. Б. Конечно. Более того, у нас в стремлении дойти быстрее и легче до иностранного читателя, до модернисткого мышления почти перестали писать классическим стихом — на Западе же переводят поэзию подстрочником или интеллигентным пересказом. Пeревод с рифмами и с ритмом — это славянская школа перевода, я сам так перевожу. Вот, например, однажды сижу я и второпях перевожу песни Юза Алешковского, которого пригласил в Софию на премьеру его книги, и он вот-вот приезжает. И в это время одна наша поэтесса захотела взять у меня интервью для какого-то журнала. И звонит, настаивает на встрече. “Если ты переведешь несколько песен Юза — ради Бога!” — отвечаю я. А она: “Да я вообще не могу писать в рифму, а тем более переводить…” Это ее признание меня потрясло. Не уметь писать классическим стихом для поэта то же самое, как не уметь нарисовать человеческое лицо, лошадь для живописца… Это совершенно обязательное требование, чтобы дальше развиваться и открывать новые средства выражения. Возьмем Кандинского, да он все умел рисовать, каким только живописцем он был, перед тем как шагнуть, да и то очень условно, к абстракционизму; а мы хотим перепрыгнуть весь этот обязательный для любого творца период и сразу огородиться стеной абстракционизма и модернизма. Наш постмодернизм — это такое же перепрыгивание… Теперь мы знаем, что за коммунизм построило перепрыгнувшее капитализм феодальное общество на Востоке…
П. О. То есть, в сущности, вы переживаете распад философии, не пережив ее расцвета?
Г. Б. Да, хорошо сказано… Но — какой мог быть расцвет философии в условиях коммунизма?
П. О. Как ни странно, в России в Москве и Ленинграде у столичной интеллигенции был доступ к современной философской мысли. И даже собственная школа была с очень яркими представителями — Московский методологический кружок.
Г. Б. А наши просто ушли за границу. Цветан Тодоров — крупнейшее имя на Западе, чья философская рефлексия о самоопределении имеет большое значение для антропологии и социологии. Еще — Юлия Кристева… Вот они — философы, но стали такими на Западе, когда начали думать и писать на французском. Болгария — страна не для философов. У нас очень сильная поэзия. А проза и литература в целом — на провинциальном уровне. Неинтересна она миру, неинтересна Европе, потому что этнографически описывает жизнь и, скажем, болгарскую деревню, а не человека с его вечными проблемами и страстями, которые везде одни и те же. И все оттого, что Болгария взирает только на себя и не может соотнести себя с миром.
П. О. Но у вас сейчас больше 70 % городского населения. Какая же это деревня?!
Г. Б. Современная болгарская провинция по быту и духу — на уровне деревни. Нет, ничего против деревни я не имею, есть прекрасные и богатые болгарские села, которые не сравнить по своей зажиточности с вашими…
П. О. Почему я спросил про богомилов — ведь это же религиозный, духовный, философский раскол. Была напряженнейшая духовная жизнь, через Византию это доходило и до России, причем мы не различали откуда — от греков, болгар…
Г. Б. Если бы не турецкое иго… У нас действительно были средневековые философы, возможно, мы были бы сейчас страной орфической и христианской метафизики, а не только богомильства, но при османской Турции это стало невозможно.
П. О. Болгария теперь — член Евросоюза; внешне это выглядит так, что она вместо одной из “столиц” СЭВ стала окраиной, периферией Европы. Но что вы получили от Евросоюза взамен?
Г. Б. Контроль. Потому что мы и до сих пор тесно связаны с республиками бывшего Союза — в Болгарии мафия и государство сиамские близнецы. У нас самый высокий уровень коррупции в Европейском союзе. И я даже боюсь, что он может изменить свой устав и удалить, исключить ранее принятую страну. Европа давала нам миллиарды, но как только убедилась, что деньги, отпущенные на разные программы, идут не по назначению, а просто разворовываются, сразу заблокировала их. Так что мы сейчас не получаем из Европы ничего, зато находимся под пристальным вниманием: сможем ли мы посадить хоть одного преступника и мафиози и доказать, что мы действительно намерены бороться с организованной преступностью и бандитами, засевшими в управлении страны. Сиамских близнецов нельзя разделить и оторвать друг от друга, их можно только разрубить.
В этом плане — мафии и коррупции — влияние России сейчас очень сильное. Пример большого брата всегда заразителен.
П. О. На мой взгляд, это неправильно определять как коррупцию; скорее, как “рентоориентированное” поведение. Причем оно характерно не только для чиновников, но для всех — врачей, журналистов, учителей… Приглашают ли соотечественников, живущих и работающих за рубежом, работать в Болгарию? Тех же Тодорова и Кристеву?
Г. Б.Кристева во многом сделала себе имя на Бахтине, популяризируя на Западе его “открытие диалогизма”; Тодоров же утвердился как ученый своими переводами русских формалистов; у нас всегда была очень популярна русская общественная мысль, русская литература. Год тому назад во Франции, благодаря Тодорову, издали “Жизнь и судьбу” Гросcмана с предисловием Тодорова; роман Гроссмана издал на болгарском только что — наконец-то! — и я. Представьте себе, огромный том, кирпич, стоящий у нас четверть минимальной пенсии, который идет нарасхват. Так что никакой смерти читателей нет, наоборот, ясно, что настоящую литературу ждут и воздают ей должное. Хотя более миллиона самых интеллигентных, грамотных болгар уехали из страны… Остались полмиллиона турок, половина из которых не знает болгарского языка, миллион цыган, безработных и нечитающих, чьи дети вообще не ходят в школу, два миллиона пенсионеров, у которых нет денег на книги, — они только телевизор смотрят, миллион детей… Итого? Три миллиона, из которых нужно вычесть богатых — они книг не покупают. У бедных нет денег, но именно они изредка покупают книги. Так что издатели и писатели у нас не могут рассчитывать на книжный рынок. Никто из наших писателей не может прожить литературным трудом, поэтому в Болгарии не существует такого понятия, как “профессиональный писатель”.
П. О. В вашей стране сорок вузов. По каким программам сейчас готовят новых специалистов? Что у вас с образованием?
Г. Б. К сожалению, у нас полностью уничтожена средняя школа. Раньше было прекрасное классическое образование. Вплоть до становления “народной демократии” образование у нас было гимназическое, на сегодняшнем университетском уровне. И его традиции сохранялись и при “социализме”. Когда я поступил в московский Литературный институт, мне показалось, будто я уже окончил университет — школа дала достаточную подготовку, чтобы все давалось легко. Я закончил “французскую” школу (с углубленным изучением французского языка), я уже знал то, что нам преподавали в институте. Но в результате ежегодных реформ у нас просто выросло невежественное поколение, даже тексты переводов, которые я редактирую для журнала, меня ужасают своей безграмотностью.
П. О. Реформы проводятся и в среднем, и в высшем образовании?
Г. Б. И в среднем, и в высшем. То ли будут экзамены на аттестат зрелости, то ли нет, то ли не экзамены, а тесты. Учебники все время пишутся заново, старые, социалистические, учебники, отвергли начисто… Даже я, матерый литератор, не понимаю, о чем в учебниках по литературе идет речь. А что говорить о детях, которые каждый год обучаются по новой системе?! Выросло совершенно безграмотное переходное (от социализма к капитализму) поколение. Опасное поколение. Секс, музыка и наркотики, Интернет — и всё…
Я уже не могу найти корректоров для журнала. Нет больше такой профессии. 90 % изданий в Болгарии публикуется без корректоров — и журналы, и книги выходят в таком виде, в каком их сдает в печать автор. Они полны ошибок. Я теперь уже сам как корректор читаю и уже на экране монитора, редактируя журнал, правлю ошибки. Потом отдаю одной пожилой женщине, которая в свою очередь исправляет ошибки, пропущенные мной.
П. О. Что будет дальше? И куда, по-вашему, пойдут такие страны, как Югославия, Болгария, Греция?
Г. Б. Я вообще думаю, что мир катится в пропасть. С эпохи Просвещения, несмотря на великие открытия в науке и на технический прогресс, мир скорее деградирует, мельчает, а не развивается. Дальше будут варвары. Новые варвары — это террористы, которые режут людей, как ягнят. Уже снова начались религиозные войны. Для Болгарии проблема то, что рядом — Турция и что ваххабиты уже на нашей границе. У нас в деревнях живут болгары, насильственно принявшие ислам еще во времена турецкого ига. У них женщины уже ходят в парандже. С юга идет сильное культурное влияние и деньги Турции и Саудовской Аравии.
П. О. Но ведь речь не о турках, а скорее об исламских фундаменталистах…
Г. Б. Именно.
П. О. У фундаменталистов есть вера. А вы во что верите? Они считают, что мир устроен хотя и законно, но несправедливо. И хотят его изменить. А вы — что вы считаете справедливым и что готовы отстаивать?
Г. Б. Я уверен, что ислам победит христианство в будущем столетии. Это произойдет из-за нашего неверия, как раз из-за того, что мусульмане верят, соблюдают религиозные законы, а мы — нет. Политкорректность может нас погубить. Все-таки мы должны блюсти основные устои, которые законом Божьим нам предписаны, нравственные ценности. Мы их не блюдем. К сожалению. Я не могу политкорректно относиться к фундаменталисту, поскольку он ко мне не собирается относиться так же, а просто меня убьет. Политкорректность на Западе — новая идеология, тех же самых утопистов, которые довели нас до лагерей. Христианство — великое учение, великое открытие, оно цивилизовало мир, сделало его лучше, но мы от него отказались. Абсолютно. Почти никто не верит. Кроме наших партийных лидеров, которые ходят по церквям и демонстрируют всем свою веру, чтобы за них голосовали на выборах… И у нас, и в Западной Европе церкви стоят пустыми.
Как институция наша церковь сейчас — это крайне консервативная, ретроградная организация, отталкивающая косностью молодежь. Недавно у нас была Мадонна. Болгарская церковь запретила своим чадам ходить на ее концерт, потому что он пришелся на День Иоанна Крестителя, и все же на концерте на стадионе было больше шестидесяти тысяч человек. Абсолютный анахронизм.
Поэтому мы погибнем, проиграем исламу.
П. О. Болгария находится на границе между православием, исламом и католичеством?
Г. Б. Католичеством — нет. Только православием и исламом.
П. О. Но политически вы все же ориентированы на католические и протестантские страны?
Г. Б. Политическая ориентация в этом вопросе не имеет значения.
П. О. То есть формирование образа друга и врага не зависит от вероисповедания? Но для мусульман и этот образ, и их религия имеют очень большое значение… Россия, чтобы остаться Россией и не разорваться на части, должна быть именно многоконфессиональной страной.
Г. Б. Сама по себе множественность религий не несет в себе ничего плохого. У нас много деревень, где живут и болгары-христиане, и турки-мусульмане, наши ходят на Рамазан, турки — на Пасху. Дружат между собой — никаких проблем. Проблемы создают политики.
Просто ислам сейчас намного более агрессивен. Когда-то и католицизм был агрессивен, была эпоха крестовых походов, но все это — в далеком прошлом. Когда сейчас римский папа что-то говорит, возможно, его слушают в Африке или Латинской Америке, но кто его слушает в Европе? Там сейчас другой Бог — деньги.
П. О. Но ведь так не бывает. Эстетические ценности, идеология, религия, этика — все это складывается в то, что мы называем душой народа…
Г. Б. В России люди верят в Бога, потому что очень бедно живут. А на Западе не верят, потому что очень хорошо живут. Это банальность.
П. О. Но способна ли литература что-то изменить?
Г. Б. Очень даже способна… Я в это верю. Но в теперешнем своем виде ничего она не сделает, эта литература. Я как-то читал свои стихи рабочим, которые ремонтируют дома. Вечером садились вместе ужинать, выпивали, я читал им стихи. И они вдруг начали смотреть на меня по-другому, стали расспрашивать про жизнь и прочее. Лишь бы стихи дошли до них — им это помогает. А как сделать, чтобы литература до них дошла, — не знаю.
Московская книжная
ярмарка, сентябрь