Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2010
Ничего смешного#
Михаил Матвеев
В “Глоб” по Стрэнду — с Вудхаусом
Назвать статью следовало бы яснее. Что за “Глоб”? Почему по Стрэнду? О чем тут речь? То ли дело — “Ранний Вудхаус” или “Поэтическое наследие Вудхауса”. Загляденье! Правда, слишком емко. Может, “Мистер Вудхаус и попугаи”? Слишком узко. “П. Г. Вудхаус и английская стихотворная журналистика конца XIX — начала XX столетия”? Хорошо, но длинновато. “Вудхаус-пародист”? Наоборот, коротко. Еще древние римляне советовали: “Nequidnimis”[1]. “Вудхаус-журналист”? Уже лучше. “Несколько слов о…”? О чем? “О влиянии С. Уилберфорса на творчество Вудхауса”? А влиял ли? “Некоторые аспекты…”? Больно мудрено. “Лингвоэстетические особенности лексико-семантического поля Psittacinae в ранних и поздних текстах Вудхауса”? Чересчур просто.
Как названа, так названа, тут уж ничего не попишешь. Сам Вудхаус сетовал: “…по неведомой причине придуркаГасси неудержимо влекло к указанной девице, и тут уж ничего не попишешь”[2]. Однако статья не девица, как говаривал БертиВустер[3], так что попишем.
Итак. “Если вы не видели, как я еду на велосипеде по Стрэнду к редакции “Глоба”, <…> если вы не видели этого, вы ничего не видели. Память людская коротка, если все забыли, как я победил в матче “Глоб”-”Ивнингньюс” со счетом 2 : 2. Было это в 1904 году”[4], — пишет семидесятипятилетний Вудхаус о заре своей туманной юности.
Начало XX века. Воспоминания писателя о той поре скупы. А между тем именно тогда он начинает свой путь по Стрэнду не только в “Глоб”, но и в “Панч”, и, не побоимся этого слова, — в мировую литературу. Его печатают, как он сам признается, “раза два в самом ‘Стрэнде’, это для новичка соответствовало ордену Подвязки”[5]. Вудхаус “заслужит” еще не один орден Подвязки. В “Стрэнде”, заметим, публикации Вудхауса будут появляться с известной регулярностью вплоть до начала 20-х годов. Впрочем, к тому времени он уже не будет новичком.
Пока же Вудхаус публикуется много, ведет колонку в “Глобе”, его юмористические стихи появляются в “Дейликроникл”, “Ивнингньюс”, “Дейли экспресс” и многих других “утренних, вечерних и еженедельных газетах”, которых, — вспоминает он скромно, — было столько, что с тридцать пятой попытки кто-нибудь да печатал ваш очерк о “Ярмарке цветов” или пародию на Омара Хайяма”[6]. (И где же эта пародия? “Утраченная пародия Вудхауса” — чем не тема для пытливых умов? Не красного же словца ради вспоминает Вудхаус Хайяма?)
Память людская действительно коротка, и об этой стороне творчества Вудхауса все основательно подзабыли (включая самого автора), поскольку только в 1988 году вышел его сборник “Попугай и другие стихотворения”[7].
Стихи Вудхауса смешны, частенько пародийны, порой весьма изобретательны, написаны всегда на актуальные темы, почти всегда служат откликом на то или иное событие, на ту или иную публикацию и, видимо, находятся в русле традиции британской “рифмованной” журналистики в духе Уильяма Гилберта и Томаса Гуда[8].
Вудхаус сам раскрывает источники своего поэтического вдохновения: “…я бросил бы поэзию[9], но через несколько дней утренняя газета сообщила, что, согласно исследованиям Мичиганского университета, куры очень болезненно воспринимают какую бы то ни было грубость.
Как не написать поэму? Я и написал”[10].
Как не написать поэму или стихотворение, если, по замыслу Конан Дойла, Шерлок Холмс вот-вот должен удалиться от общественной жизни и предаться разведению пчел? Как не написать стихотворение, если тот же Конан Дойл, немало посмеявшийся над инспектором Лестрейдом, расточает похвалы британской полиции? Как не написать стихотворение, если все Смиты города Чикаго ополчились против отщепенца, решившего изменить свою фамилию Smith на Smythe?
Как не написать стихотворение, если британские медицинские журналы сообщают, что любой мужчина, отмеченный печатью гения, будет несчастлив в браке, а американские ученые утверждают, что быть умной вредно. Отсюда и стихотворение “Как глупо быть умной”[11]:
Американские ученые пришли к заключению, что повышение уровня образования и интеллектуального развития женщин должно пагубным образом сказаться на женской привлекательности.
О, Филлис, ты — само очарованье,
Своим пером я воспевал его,
Но стих померк, пусть выполнит старанье
То, что не в силах сделать мастерство.
Сейчас — увы! — ты тихо увядаешь,
И я обязан быть непримирим —
По слухам ты испанский изучаешь
И греческий — одновременно — с ним.
Твой томный взгляд — ему слагал я стансы.
Бывало, он ко мне благоволил,
Теперь же Дон Кихот и СанчоПанса
Владеют им, а может быть, Эсхил.
Когда твердишь ты речи Фукидида,
В твоих глазах страдание и боль.
Ты этот факт не упускай из вида,
И мне предостеречь тебя позволь.
Остерегись, молю я: обученье —
Свирепо и жестоко, как вампир,
Красивой быть — твое предназначенье,
И красотою осчастливить мир.
Я убежден, не стоит обаянье
Всех этих книг, надменных и сухих,
Изящна будь, прекрасное созданье, —
Моих мозгов нам хватит на двоих.
Стоит отметить, что уже здесь звучит пародийная нотка, поскольку название стихотворения — это последняя строка из оды Томаса Грея “Вид издали на Итонский колледж”, которую, в свою очередь, пародировал Томас Гуд в сатирической оде “Вид издали на Клефемскую академию”. Академию эту традиционно противопоставляли Итону.
Однако, по утверждению Н. Л. Трауберг, “должно быть, самым большим успехом пользовалось анонимное стихотворение “Попугай”, которое печаталось в “Дэйли экспресс”. Попугай рассуждал шесть дней в неделю на финансовые темы; длилось это с октября до середины декабря (с перерывами). Стихи, действительно прелестные, написаны по образцу “Ворона”. Каждое восьмистишие кончается фразой: “А еда подорожает”, которая вошла в поговорку и настолько, что либералы использовали ее на выборах 1906 года”[12].
Конечно, это беспримерный писательский (пародистский) подвиг — два с половиной месяца сочинять пародии на одно и то же стихотворение практически ежедневно, пусть даже оно (стихотворение) к этому располагает. Что ж, снимем шляпы перед великим талантом Эдгара Алана По.
Нетрудно посчитать, сколько “Попугаев” вышло из-под пера Вудхауса за это время! Мы ограничимся тремя.
Попугай (№ 1)
В Кобден-клубе[13] в час томленья после пищепресыщенья
Попугай влетает в двери и, не слыша ничего,
Что бы вы ни говорили, что бы ни произносили,
Все одно бормочет: “Пища будет стоить о-го-го!” [14]
Он из твердых соткан тканей и к потоку замечаний
Отнесется с древней скукой — не добьешься от него,
Чтоб сказал он: “Повторите!”, или просто “Поясните!”,
Заключает тут же: “Пища будет стоить о-го-го!”
Если скажете, что долго, повинуясь чувству долга,
Жернова крутиться будут или более того,
Что поднимется зарплата, монотонно, как когда-то,
Все равно он скажет: “Пища будет стоить о-го-го!”
На слова, что в нашей жизни не бывать дороговизне,
Ни на фартинг жизнь не будет стоить больше… — ничего
Не услышите иного, повторит он слово в слово,
Задремав почти что: “Пища будет стоить о-го-го!”
На цепочку доказательств, что имперских обязательств
Для колоний точно хватит, хватит точно для того,
Чтоб снабдить нас урожаем, он, как прежде несгибаем,
Не колеблясь, скажет: “Пища будет стоить о-го-го!”
Будет он сидеть, кивая, монотонно отвечая, —
С этим свойством попугая вам не сделать ничего,
И на возглас: “Духом нища! Птица, что ж ты все о пище!?” —
Он для верности добавит: “…будет стоить о-го-го!”
Попугай (№ 2)
На Флит-стрит в мансарде скромной
Жил поэт; вдруг ночью темной
Попугай нахальный втерся
В дверь обители его.
Попугай, найдя поэта
За созданием сонета,
Закричал внезапно: “Пища
Будет стоить о-го-го!”
Бард взмолился: “Тише, птица!
Пища мне не пригодится! —
Тайны древнего Парнаса
Мне постичь важней всего.
Эта страстная идея
Для меня всего важнее.
Мне-то что, пусть даже пища
Будет стоить о-го-го.
Я не ем котлет и мяса,
Только лилиями с часа
Восхищаюсь ежедневно
И до полчетвертого.
Ну а счет за пару лилий
Я осилю без усилий,
Так что мне еда не будет
Стоить больше ничего”.
Попугай (№ 3)
Съев на ланч миссионера, —
Что за жуткая манера! —
Казуар вздремнул, но тут же
Попугай вспугнул его.
Приземлившись незаметно,
Он изрек авторитетно
Афоризм бесценный: “Пища
Будет стоить о-го-го!”
“Не общаюсь я обычно
(Казуар сказал тактично)
С теми типами, которых
Не встречал я до того.
Впрочем, тонкие дилеммы
На финансовые темы
Я люблю решать… Так что там
Будет стоить о-го-го?
Пташка! Я во время оно
(Казуар сказал смущенно)
Ел людей, их рясы, нимбы…
Так ответь мне, отчего
Станет мне не по карману
Съесть еще одну сутану?”
Попугай ответил: “Пища
Будет стоить о-го-го!”
“Тьфу ты! Сна и аппетита
(Казуар сказал сердито)
Я лишусь, общаясь с теми,
С кем не знался до того.
А теперь я жду, когда ты
Прекратишь со мной дебаты…”
Попугай сказал лишь: “Пища
Будет стоить о-го-го!”
В последней пародии Вудхаус обыгрывает еще одно хрестоматийное четверостишие, принадлежащее епископу Оксфорда СэмюэлуУилберфорсу (1805-1873) [15], который оппонировал в знаменитейшей дискуссии о “Происхождении видов” Томасу Гексли, получившему прозвище “бульдог Дарвина”.
Епископ отнюдь не был лишен чувства юмора (иначе дискуссия рисковала стать не столь знаменитой) и за словом в карман, как и Вустеры[16], не лез. Когда при нем как-то заявили, что невозможно подобрать рифму к слову Тимбукту (Timbuctoo), он немедленно откликнулся четверостишием:
If I were a cassowary
On the plain of Timbuctoo
I would eat a missionary
Cassoks, bands and hymn-book too[17].
Любопытно, что с этих ли пор или с каких иных Вудхаус испытывает глубокую, непреодолимую привязанность к имени Уилберфорс. Уилберфорсы просто кишмя кишат, словно тритоны, в произведениях писателя. Второе имя БертиВустера — Уилберфорс, которое ему дал родитель, когда “сорвал куш на скачках ‘Гранд нэшнл’, поставив на аутсайдера по кличке Уилберфорс”[18], — сообщает нам тетка Вустера. Боевого Биллсона зовут Уилберфорс, давняя любовь лорда Яксли — миссис Уилберфорс, имя Уилберфорс звучит в романах “Дядя Фред посещает свои угодья”, “Что-то не так”, “Не позвать ли нам Дживса?” и “Так держать, Дживс”. И это, вероятней всего, далеко не исчерпывающий перечень вудхаусовскихУилберфорсов.
Попугаи не менее обильно населяют книги Вудхауса. Может ли обойтись сэр Пелэм без попугаев, спросим мы себя. Нет. Они ему столь же дороги, как и Уилберфорсы, эссекские, кумберлендские, шропширские[19] и какие бы то ни были еще, поэтому тема “Вудхаус и попугаи”, безусловно, заслуживает специального и пристального рассмотрения. Никто, пожалуй, не удивится, если какой-нибудь мистер Уорпл напишет внезапно книжку-другую: “Птицы Вудхауса” и “Еще раз о птицах Вудхауса”[20]. Тут и казуары пригодятся[21].
Не мог обойти вниманием мистер Вудхаус и “Алису в Стране чудес”.
К слову сказать, Льюис Кэрролл прекрасно знал СэмюэлаУилберфорса и был посвящен им в сан диакона. Усматривать в этом обстоятельстве какой-либо глубокий смысл вряд ли уместно, но тем не менее это дает нам возможность перекинуть мостик к еще одной пародии Вудхауса. Бывают странные сближения, как сказал поэт. Хотя, если речь идет об Англии, то вовсе и не странные. Удивительная особенность английской словесности, по нашему скромному мнению, заключается в том, что ее представители не столпы, а мостики[22], ведущие от одного к другому, над незамутненной, как сказала бы МэдлинБассет[23], водной гладью фольклора и традиции.
На этот раз Вудхаус предлагает нам узнать, чем закончилась трапеза “Моржа и Плотника”.
Расплата[24]
Помолчав, Алиса проговорила:
— Ну, тогда, значит, оба они хороши! [25]
— De mortuis…[26] — сказал Траляля с упреком.
— Я не знаю что это такое, — сказала Алиса.
— Ты многого не знаешь, — отрезал Труляля. — Это уж точно!
Алисе совсем не понравился его тон, и она подумала, что лучше бы перевести разговор на что-нибудь другое.
— Если Вы уже закончили… — сказала она как можно вежливее.
— Ни в коем разе! — отвечал Труляля. — Большое спасибо за внимание!
— Премного благодарны! — поддержал его Траляля. — Есть еще четыре строфы.
Траляля нежно улыбнулся и начал снова:
— O Плотник, — так промолвил Морж, —
Закон еды суров:
Источник радостей земных
Иссяк, как наш улов.
А Плотник слабо простонал:
— Я что-то нездоров.
— О, я так рада! — сказала Алиса.
“Мне жаль тебя, — заплакал Морж, —
Совсем угас твой взор.
Ты говоришь, что не здоров –
Таков удел обжор.
Хоть это странно, но и я
Похоже тоже хвор”.
“Пришла пора, — промолвил Морж, —
Прибегнуть к докторам,
К таблеткам, к помощи микстур,
Пилюлям, порошкам.
И завещание пора
Уже составить нам”.
Тут Плотник, вымолвив:
“О, Устр…”, Тот час лишился сил
И тихо голову свою
Сложил в прибрежный ил.
Морж воздержался от речей –
Он вечным сном почил.
— А Плотник поправился? — спросила Алиса.
— Ни в коем разе! — сказал Труляля.
—— Задом наперед, совсем наоборот! — сказал Траляля. — Он же умер.
— Так, — сказала Алиса, — огромное вам спасибо. Но мне не кажется, что последние строфы, так же хороши, как первые.
— Ах, — сказал Траляля, — очень может быть. Но зато они гораздо, гораздо правдивее. Видишь ли, беда в том, что те устрицы, как оказалось, водились вблизи сточных вод.
Тема, как видите, актуальная. Звучит современно.
Завершая этот краткий и далеко не полный обзор пародийного творчества Вудхауса, мы не можем не вспомнить рассказик, написанный им в другое время и по другому поводу. В переводе его можно было бы назвать, скажем, “Лирический приступ”. Приступ сочинительства настигает Родни Спелвина, в чьем образе явно угадывается А. А. Милн, автор “Винни-Пуха”. Вудхаус пародирует не только его стиль, но и сам процесс сочинительства, благо повествовательная форма позволяет. Вот как Родни Спелвин работал над строчкой:
У Тимоти-Пимоти новый щеночек,
Хорошенький, маленький…
Под этим стояло:
“Нет! Минуточку!
Заменить кроликом…
(Ролик? Нолик? Столик? До колик? Тьфу.)
Нет, не то. Может, канарейку?
(Рейка, шейка, шлейка, лейка, лей-ка, рей-ка.)
Канарейки поют. Песенка? (Лесенка… — м-да).
А что, если просто птичка?
……………………………………………..
Тимоти-Пимоти скок, скок, скок…
Тут Родни усомнился:
“Уже было? Может быть, “поскок”?” — и приписал на полях:
“А если хоп, хоп, хоп?”[27]
Однако насмешка Вудхауса, как всегда, легка и добродушна.
И напоследок еще одно стихотворение Вудхауса, “к делу совершенно не относящееся”. “Помнится, таким образом однажды высказался Дживс. Он еще, кажется, упомянул о жаворонках и улитках, но это к делу не относится, так что не будем отвлекаться”[28]. Даже более того, “Задом наперед, совсем наоборот!” Жаворонки к делу, конечно, не относятся, а вот улитки… улитки — почти устрицы, а мы как раз от них и собираемся отвлечься.
Опечатка
Я из своих последних книг
Открыл одну, и что же?
Ее швырнул я в тот же миг
И закричал: “О, боже!
Со мной такое сделать вновь!” —
Сурово я нахмурил бровь,
А мог бы впасть в унынье.
Писал я так (отличный труд!),
Что, мол, похорошела Рут,
Став ныне (sic!) из тех девиц,
Кто повергает сразу ниц
Своих поклонников. И вот —
Столь безупречный оборот
Испортить мне,
Вписав “но не”,
Там, где стояло “ныне”!
Закон, скажу наверняка,
К убийствам беспощаден:
Раз А прикончил Б, то к А
Закон весьма прохладен.
Считает он, что повод мал,
Когда писатель наповал
Убьет наборщика, и им
Подобный акт недопустим
Ни по какой причине.
Однако ради общих благ
Уж лучше сделать этот шаг:
Купить и вычистить ружье,
И дело выполнить свое,
И в тишине
Наедине
Убить вписавшего “но не”
Там, где стояло “ныне”.
В его укромнейшей из нор
Нашел я негодяя.
“Приветик! Слушай приговор, —
Ему сказал тогда я. —
Я весел был и терпелив,
Когда менял ты ‘граф’ на ‘гриф’,
И на ‘курсив’ менял ‘красив’,
‘Рябина’ — на ‘рабыня’.
Я не устраивал скандал,
Когда ты вместо ‘гусь’ вставлял
То ‘лось’, а то ‘гусыня’.
Ошибку сделать так легко,
Но ты зашел, брат, далеко,
Вписав ‘но не’, хотя вполне
Мог знать, что надо ‘ныне’.
Молись и кайся, видит бог! —
(Как ты сказал бы — ‘бидитвог’)
Готовься-ка к кончине!”
Двумя неделями поздней
Уже стоял в суде я.
Судья сказал: “Ну что, злодей?
Давай-ка побыстрее!
Тебе скажу я напрямик —
Мы мигом вынесем вердикт!
Итак, несчастный разгильдяй,
Есть что поведать нам? Валяй!
Так есть?” —
В ответ я: “И не
Представить вам, как много есть
Что рассказать мне, ваша честь.
Да, был он мною умерщвлен.
Что было делать, если он
Вписал ‘но не’…” –
“О, горе мне! —
Судья сказал. — Где ‘ныне’
Стояло? Это выше сил!
Я помню, так же поступил
Со мной один разиня.
Сэр! Вашу руку. Сей же час
Снимаю обвиненье с вас.
Закрыто дело. Очень рад!
(Кричала публика: “Виват!”,
Забыв о благочинье.)
Теперь он в камне, как живой, —
На радость книголюбам
Увековечен наш герой
Признательным ПЕН-клубом.
Прочтут прохожие слова:
“Он отстоял свои права,
Он совершил поступок — меч
Не побоялся он извлечь,
Как следует мужчине,
И смело, не скупясь в цене,
Купил ружье и в тишине
Убил вписавшего ‘но не’,
Там, где стояло ‘ныне’”.
Не ради почестей и благ
Решился он на этот шаг,
А потому, что был он вне
Себя, когда нашел ‘но не’,
Где следовало ‘ныне’”.