Вступление Ю. Гусева
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2010
Перевод Юрий Гусев
Лёринц Сабо#
Стихи
Перевод с венгерского и вступление Ю. Гусева
Лёринц Сабо (1900-1957) — один из самых значительных венгерских поэтов ХХ века. Его имя называют сразу за именами ЭндреАди, Аттилы Йожефа, Михая Бабича, ДежеКостолани. Как поэт он вырос и созрел в русле литературного направления, которое сформировалось вокруг Ади и журнала “Нюгат”, — направления, ставшего базой и стержнем обновления венгерской литературы, венгерской художественной мысли в минувшем столетии. Но, конечно, как всякий по-настоящему большой художник, Лёринц Сабо двигался в творчестве своим, индивидуальным путем. Его поэзия так же неоднозначна, порой мучительно противоречива, как и та эпоха — эпоха двух межвоенных десятилетий, — на которую пришелся расцвет его творчества. Лирика его часто обретает философское измерение, поэт склонен к необычным поворотам мысли, к парадоксам, к причудливым образным эффектам; но всегда и везде он, подчас с трудом преодолевая безнадежность, ищет в мрачной, зловещей реальности светлое, позитивное начало. Публикуемые здесь стихи, думается, наглядно подтверждают это.
Материализм
Бывает — как нежданное прозренье…
на улице замрешь, разинув рот,
и смотришь, как вещей круговорот
живое испускает излученье,
и даже мостовая — как теченье,
асфальт — насквозь прозрачен, как вода,
и ты ступить не смеешь никуда:
ведь там везде — таинственные жизни,
что из-под ног вот-вот мальками брызнут…
Омать-материя, ты — чудо из чудес!
Дом, скажем, выстыл, иней в нем белеет,
но — уголь даст гора, дрова подарит лес:
материя горит, чтоб стало мне теплее;
утес вознесся в небо мрачной тенью,
и в нем — чудесный грот, вокруг — цветов цветенье;
а там гремит сверкающий металл:
железо, сталь гудят, как молот с наковальней,
и весь мой дом, от кухни и до спальни,
весь — на его плечах, весь — у него в руках;
тот звонкий ритм — он и в моих стихах;
металл работает, скрежещет для меня,
то беспощадно остр, то мягок от огня,
то — обод колеса, то — плоский лист,
шершав, зеркально гладок иль ребрист,
металл — покорней тягловой скотины.
Материя — автомобиля шины,
материя — летящий самолет,
бензин, что в облаках меня несет,
материя — всё, что вокруг меня, на мне:
ремень на брюках, пряжка на ремне,
очки, ботинки, карандаш, тетрадь,
посуда, лампа, книжный шкаф, кровать,
комфорт, лекарства, сытость, быстрота,
хмельной экстаз и даже красота,
звучание гитарных струн и клавиш…
Все, что захочешь, даже что представишь,
материя дает мне, чтобы я
для своего земного бытия
использовал возможности ее и силу,
и благородство, что она в себе носила,
и, превратив в отходы — их не жалко, —
с презрением их отправлял на свалку,
так отплатив ей за ее добро,
за то терпение святое, неземное,
с каким материя ведет себя со мною.
Друзья, скажите, ну могу ль я верить
в иное что-то? Где найдешь еще
такую доброту, которой чужд расчет?
Нигде, нигде! Она лишь в ней, в материи!
В материи, сто тысяч раз готовой
для блага блудной дочери своей —
души — унизиться и покориться ей.
Материя покорною рабою
во имя жизни жертвует собою.
О, есть ли что достойней обожанья,
стыдливого желанья подражанья,
чем ты, материя, — синоним чистоты!
Пусть проклинаема с амвонов ты,
пусть груб и непочтителен с тобой
глупец, невежда, лицемер любой,
но кто-нибудь, когда-нибудь спросил ли,
на что ты не жалея тратишь силы;
зачем себя охотно и легко
приносят в жертву сталь, бетон, стекло;
зачем растения нам плоть свою и кровь
дарить готовы без раздумий вновь и вновь;
зачем энергию загадочных полей
природа нам дает из кладовой своей?
О, объясните мне, родные, в чем тут дело:
зачем душе так рабски служит тело?
1928
Случай
Намедни, в середине дня,
я вышел, хмурый, за ворота —
и вдруг почувствовал: меня
за плечи мягко тронул кто-то.
Вот так, когда несносен гнет,
та, кто тебя всем сердцем любит,
к тебе неслышно подойдет,
обнимет нежно, приголубит,
мол, не кручинься, милый мой!..
Я обернулся: за спиною
апрельский ветер озорной
сухою шелестел листвою,
кусты трепал и теребил.
Но — ласковое то касанье…
В нем словно зов неясный был
и чье-то теплое дыханье.
Не удивился б я, узрев
там, меж кустов, в дрожанье света
одну из муз, небесных дев,
что есть у каждого поэта.
Носился ветер по кустам,
а я стоял: а вдруг… а всё же…
Пусть никого не видно там
и никого там быть не может,
но солнца свет играл в саду,
прозрачные струились тени,
и я как будто видел грудь,
мелькнули девичьи колени…
А ветер, подлетев ко мне,
прошелестел над самым ухом:
дружище, ты еще вполне
и сердцем бодр, и молод духом.
1933
Сепаратный мир
Я наконец-то понял, братцы,
что жизнь — дерьмо.
Эх, мне б об этом догадаться
давным-давно:
я б не насвистывал задорно,
чтоб скрыть тоску,
а, в лес уйдя, себя бы вздернул
я на суку.
Да, все мы в юности любили
мечтать о том,
что вот — соединим усилья
и мир спасем.
Уговорим — или принудим –
людей понять:
должны — на то они и люди –
себя менять…
Но мир с тех пор не смог пристойней,
разумней стать.
Зато я стал его спокойней
воспринимать.
Я долго тщился мерить вещи
на свой аршин,
настроить слух на шепот вещий
седых вершин,
искать простой закон природы
в игре теней…
За тридцать три прожитых года
я стал умней.
Я вижу: подлость выше ныне,
чем тот порог,
что прежде я, юнец наивный,
представить мог;
я вижу: плачет неудачник,
попав впросак,
его лишь тот не одурачит,
кто сам дурак;
ум — у корысти на подхвате,
подлец и лжец
себе закажет и оплатит
любой венец;
я вижу: гибнут идеалы,
достигнув дна;
равняет нас, больших и малых,
лишь смерть одна…
Но ведь не нравов же упадок –
причина бед:
все против всех — таков порядок;
другого — нет.
Смотрю, с бесстрастием во взоре
на этот мир:
он — словно мрачный лепрозорий,
вампиров пир.
Ах, знать бы обо всем об этом
в свои года,
не стал бы ни за что поэтом
я никогда.
Однако что-то же имела
судьба в виду,
когда с поэзией велела
мне быть в ладу,
а чтоб не повернул обратно,
не начал ныть,
велела с жизнью сепаратный
мир заключить.
Вот почему я каждый лучик
готов любить,
стихи пишу в ветрах колючих,
на поле битв.
С улыбкой я меж прокажённых
хожу, пою
и все сильней новорожденных
детей люблю.
1933