Стихи. Вступление Оксаны Лихачевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2010
Перевод Оксана Лихачева
Из классики ХХ века#
Отокар Бржезина
“С посланьем от истины вечной… ”
Стихи
Перевод с чешского и вступление Оксаны Лихачевой
Нет, он не ворвался в мою жизнь, заставив ежиться на сквозняке распахнутой двери, нет — он неторопливо вошел и остановился у письменного стола так, как обычно это делает учитель, войдя в класс и ожидая тишины…
Думаю, он и был таким, с проницательным и спокойным взглядом человека, знающего о многом. Он, Отокар Бржезина, — выдающийся чешский поэт-символист, эссеист, мыслитель.
Биография и география его жизни связаны с Восточной Чехией: родился поэт (настоящее имя и фамилия — ВацлавЕбавы) в сентябре 1868 года в селе Початки, учился в городе Тельч, преподавал в школах неподалеку, в небольших чешских городках на границе Чехии и Моравии.
Один из них, Нова-Ржише, где он жил и работал с 1888-го по 1901 год, стал местом расцвета его таланта — здесь им были написаны пять стихотворных сборников — “Таинственные дали”(1895), “Рассвет на западе” (1896), “Ветры с полюсов” (1897), “Строители храма” (1899), “Руки” (1901).
После выхода первого сборника, наполненного новым для чешской поэзии звучанием и философией, интерес читателей и критики к творчеству Бржезины уже не ослабевал. Скромный провинциальный учитель говорил в своих стихах о великой и мощной гармонии Природы, о вселенской любви, которая является ключом к познанию законов мира. Полифония и поразительная образность его поэтических строк завораживала современников не только в Чехии, но и за ее пределами.
Константин Бальмонт, восхищенный поэзией Бржезины, сравнивал его творчество с природным храмом, где “высокие свечи выросли прямо из сердец тысяч и тысяч людей, живших сердцем и угасших от сердечной боли…”
В 1903 году выходит в свет книга эссе “Музыка родников”, написанная Бржезиной после переезда (в 1901 году) в город Яромержице-над-Рокитной. Здесь, до последних дней, он работал над шестой книгой стихов и книгой эссе “Скрытая история”, которые остались неоконченными.
Называя Бржезину исполином нашего времени, Стефан Цвейг так писал в эти годы о его творчестве: “В маленькой комнате рождаются стихи, напитанные кровью нашей эпохи, нашими глубочайшими чувствами, хотя до конца еще не осознанными…”
Чрезвычайно скромный человек, Бржезина тяготился известностью и вниманием общества — отказался от должности профессора в моравском университете в Брно, а присужденную ему Государственную премию передал для поддержки начинающим литераторам. Интерьер его жилья в Яромержицах (где сейчас располагается музей, созданный обществом О. Бржезины) поражает аскетизмом — узенькая кровать, письменный стол, несколько стульев, кресло, подаренное Карелом Чапеком, — и тысячи книг…
В 1929 году О. Бржезина был выдвинут на Нобелевскую премию, и лишь неожиданная кончина поэта в марте 1929 года помешала тому, чтобы О. Бржезина стал первым чешским лауреатом этой почитаемой награды. На скорбную новость Чапек отозвался эссе “Magisterdivinus” (“Божественный мастер”).
Первые русские переводы Бржезины были сделаны поэтами-эмигрантами (С. Савиным, К. Бальмонтом, В. Лебедевым и другими).
Стихи, представленные в данной подборке — из сборников “Рассвет на западе” и “Строители храма”.
Милость
Из триумфальных, торжественных арок лазури
чистейшей
по окончаньи трудов днем таинственным вспыхнет,
воскресным;
в пурпур одежд королевских, в багрянец оденет
беднейших —
братьям земным не приметен, он ангелам виден
небесным.
Будет для пленников звезд, озаренных сияньем
когда-то,
блеском твоих берегов и страдающих жизнью
земною,
словно лекарство, что в солнце созрело, сродни
аромату,
чье дуновенье меж каплями мглы предрассветной и
тьмою.
С топотом диким и гривой, искрящейся россыпью
звездной,
к мертвым озерам несется в безумии страсть,
изнывая:
молнией бурю она рассечет, и табун остановится
грозный,
великолепье любви разгорится в душе, как порою
бывает
светлой улыбка меж слез… И в согласном движеньи
звонких серпов и в источнике с голосом нежным,
сердечным,
в трепете избранных губ, то — она со святым
откровеньем,
к неподготовленным душам с посланьем от истины
вечной.
Близятся к робким, пугливым, охоты успех ожидая,
завоеватели в чащах глубоких, где сумрак деревьям
привычен,
и опускается строй закружившихся слов —
поднебесная стая —
призван сцеплением рук, с облаков, соколиной
добычей.
Маем твоих опьяняет певцов и весной бесконечной,
временем ярким, когда в поцелуе Вселенная вся
растворится,
в легком дыханье воздушных садов, что взлетают
беспечно,
будто качели,
где кружит в туманностях душ вереница;
станет внезапно земля заколдованной, словно иная,
и перед взглядами всех, унесенная ветром, исчезнет,
ночи ворота раскроются тысячам настежь, от края
до края,
будут на них, как святые знамения, гвозди созвездий.
Славы обитель, простор отзовется торжественным
хором,
скрытым сияньем теней, высочайшей гармонией
муки,
жизни и смерти объятьями, сладким любви
разговором,
и донесутся из бури гремящей нездешнего пиршества
звуки.
Наследство мое положил…
Слова мои сладкие умерли в муках молчанья,
в тиши красноречие взглядов моих без ответа угасло:
когда я упреками слов неживых пробужусь от
мечтанья,
глядят из бессонниц полночных погибшие взгляды
напрасно.
Расцвечены щеки улыбками, в прочих же душах —
завяли,
завяли на лицах чужих, а во мне расцветают, но
с болью.
Надрезана ветвь наслажденья, но брызги к губам
не упали,
лишь в грезах на них растворились кристаллами
соли.
Столетий плывут облака и отброшены тени
под ноги,
дорогами взглядов моих в отраженьях парит
бесконечность;
лазури мистической взмахи сплетают желаний
дороги,
тоска на дорогах души, где в молчанье
двусмысленном — вечность.
Наследство мое положил ты в убежище грез и
предчувствий,
и розы в тот сад перенес, что сажал я когда-то;
уносит меня аромат их в экстазы молитв и искусства,
богатство их красок пылает на Западе, в пышных
закатах.
Тело
Скажи мне, душа (возвратившись, увидев немало),
кого на земле ты встречала, нашла, потеряла?
Мелодия из глубины отозвалась, круженье
заснеженных звезд,
и трепетом губ невесомых струится:
“Рассветы, полудни, цветов вереницы.
Рассветы в таинственных всходах блуждали
среди маргариток, что радуют глаз.
В траве, как росинки, минуты сверкали,
ствол каждый дрожал, будто странные птицы
вспорхнули сейчас;
и словно бы в солнце самом фимиам драгоценный
курится,
так дымом лазурным чужие покрыло миры,
ароматами — нас.
С озер приближались полудни; жгла синь
потревоженных снов,
всего, что почило, полет их звенел погребальными
колоколами;
и фосфорных крыльев своих по всему горизонту
покров
простерли над нами.
Туда, где их тени упали, устало закрылись глаза,
кровь, будто бы горн, отраженья в чистейшие грезы
бросала:
страданий ожог посреди бесконечности счастья,
таинственный город небесный в пожарище алом.
Встречала в дороге цветы: были к солнцу их чаши
раскрыты,
как лампы, что девами золотом масла налиты.
Огни на ветру то темнели, то вдруг разгорались,
пылая,
тропе наслаждения тайного свет посылая”.
Скажи мне, душа, где рассветы блуждают без цели,
полудни куда улетели,
богатства цветов отчего оскудели?
“В розах невянущих радости вестью
снова рассветов слышится песня;
к солнцу, в гнездо улетели полудни,
с солнцем закатятся вместе;
только цветы в вопросительном взгляде моем
умерли от непонятной болезни”.
Апофеоз колосьев
Замедлю шаги и взгляну — восхищеньем пылая,
душа над простором расстелется благословенным,
и в звуках молитвы услышу — поет, созревая,
земля в торжествующем хоре, в оркестре Вселенной.
Как тяжек ваш труд, о, колосья! О, братья без счета,
стоите, бледнея, к корням наклонила усталость,
но хлеб свой несете с любовью — и эта работа
вам времени жгучею тайной навеки досталась.
О вы, разрешившие в тесном приюте по-братски
цветку, в чьих глазах отразилось небесное пламя,
укрыться, терпя лихорадку, и грезам отдаться,
красотам нездешним, но песней присутствовать
с вами.
Я чувствую утра в дыханье, навстречу плывущем,
и звон колокольный, что ветру пространства
покорен,
мелодию губ ароматных. Для жизней грядущих
однажды дадите им сладость наполненных зерен.
И полночь, немея в экстазе, блуждает над вами,
сверканье полей возвращает лазури безбрежной,
надеждами звезды горят, а колосья — лучами,
чьи стебли серебряным звуком вибрируют нежно,
и всеми вершинами, моря бескрайним заливом
волнуется жатва! Воздушный над ней проплывает
блистательный флот, и от весел взметается дивно
песок золотистый, придонный, где солнце пылает!
О Дух, преисполненный жизни, несешь терпеливо
с полос беспредельных пыльцу ее в искрах,
над бездной,
и я, замирая, — цветок, утомленный на ниве, —
признаться тебе не посмею в убогих болезнях.
Из молний вуаль Ты не сдернул с померкшего
взгляда,
и затканы ею, затянуты дали Вселенной,
но в славе смертей на крутейших дорогах награда —
вздох жизни при встрече с Тобой, где зашепчет
смятенно
душа: “Я во власти Твоей, если ветром повеешь,
то жатва в ладонь упадет, для посева готова,
и в пламени силы, которой Ты вечно владеешь,
как в почве чудесной, появится преданно снова”.