Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2010
Новые книги Нового Света
с Мариной Ефимовой
(Совместно с радио “Свобода”)
Carol Sklenicka Raymond Carver. A Writer’s Life. — Scribner, 578 p.
Raymond
Carver Collected Stories / Edited by
W. L. Stull and M. P. Carrol. — The Library of
Раймонд Карвер — американский поэт и прозаик, автор коротких рассказов, которые критики признают лучшими рассказами нового писательского поколения, пришедшего после Джона Чивера и Фланнери О’Коннор. Кстати сказать, тридцатишестилетний Карвер и шестидесятилетний Чивер познакомились и подружились в Айове, в 1973 году, где оба вели писательские семинары и беспробудно пили. Карвер писал в дневнике:
Мы ничего больше не делали, только пили. По-моему, ни он, ни я даже не сняли чехлов с наших пишущих машинок.
Дружба двух замечательных рассказчиков двух разных поколений продолжалась недолго, поскольку сразу после семинаров оба попали сначала в больницу, а потом в группу “Анонимных алкоголиков”. Чиверу это не помогло, а Карвер пить бросил, но стал вдвое больше курить и умер от рака легких в 1988 году, едва дожив до пятидесяти лет.
Стиль Раймонда Карвера — минимализм. Наставником молодого Карвера был писатель Джон Гарднер, который учил его сокращать каждый абзац, состоявший из двадцати пяти слов, — до пятнадцати. А безжалостный редактор Карвера — Гордон Лиш — требовал довести это сокращение до пяти слов. Такой стиль в Америке получил и другое название, определяющее целое направление прозы 70-80-х годов ХХ века — “грязный реализм”. Вот одно из его определений — само достаточно минималистское:
Грязный реализм требует такой экономии слов, что всякое описание подвергается стриптизу и доводится до базового минимума. Остальное отдается диалогу. Рассуждений нет, смысл диктуется содержанием. Персонажи, как правило, — люди не выдающиеся.
И вот при таком минимализме в каждом рассказе Карвера (размером в несколько страниц) умещается серьезная драма, или даже трагедия его “не выдающихся” персонажей. По девяти его рассказам режиссер Роберт Олтман поставил в 1993 году замечательный фильм “Короткий монтаж” — “Short Cuts”. Туда вошли такие сильные вещи Карвера, как “Самые мелкие мелочи”, “Они тебе не муж”, “Скажи женщинам, что мы уходим” и “Соседи”.
Стиль рассказов Карвера сравнивают со стилем Хэмингуэя, но сам Карвер писал о влиянии на него Чехова и русской литературы. Он даже написал рассказ о последних часах жизни Чехова (“Errand”) и сценарий фильма о Достоевском.
Карвер родился в 1938 году на американском Дальнем Западе, но его характер, стиль жизни, отношения с женщинами поразительным образом напоминают российских писателей. Он рано женился и родил двоих детей, а потом начал метаться, бросаться от одной работы к другой, лихорадочно пить и лихорадочно писать. Семью практически содержала жена Марианна, которой автор биографии отводит во всей истории незначительное место — в отличие от рецензента книги, писателя Стивена Кинга:
Всю молодость Карвер переезжал с места на место, волоча за собой жену и детей, как пустые жестянки, которые привязывают к автомобилю новобрачных. Талантливый и созидательный в искусстве, в жизни Карвер был разрушителем. Он пропивал все, что мог и чего не мог.
Марианна встретила Раймонда — любовь своей жизни, — когда ей было четырнадцать лет, вышла за него замуж в шестнадцать, а к девятнадцати уже стала матерью двоих его детей. Четверть века она поддерживала мужа, работая официанткой, метрдотелем, коммивояжером. Однажды все лето паковала фрукты на ферме — чтобы купить мужу его первую пишущую машинку. Марианна была красавицей, а Карвер — ревнивым собственником. В 1975 году на вечеринке он так приревновал ее, что чуть не убил, ударив по голове винной бутылкой. Но Марианна так и не разлюбила — ни Карвера, ни его талант, — даже когда он ушел к другой женщине: поэтессе Тесс Галлагер.
Биограф Кэрол Скленика комментирует поведение своего героя лишь цитатой из романистки Дианы Смит, писавшей о поколении Карвера: “Это было поколение плохих мужчин”. Но Скленика не отдает дань восхищения Марианне. И я с удовольствием делаю это за нее.
Зато биограф Кэрол Скленика замечательно описывает другое действующее лицо в жизни Карвера, сыгравшее поразительную роль в его писательской судьбе, — редактора издательства “Альфред Кнопф” Гордона Лиша, литературного Пигмалиона. Гордон Лиш был (и остается — ему сейчас семьдесят два года) очень хорошим редактором, но иногда он не знал удержу. Уверенные в себе писатели умели противостоять его хирургическому вмешательству в текст. Но не Карвер. Особенно драматична история третьего сборника его рассказов — “О чем мы говорим, когда говорим о любви”:
Сначала было два варианта: рукопись, посланная автором, и первая редактура Лиша. Там, среди прочего, Лиш изменил название рассказа “Начинающие” на другое — взятое из текста: “О чем мы говорим, когда говорим о любви”. (Так назван и весь сборник.) Карвер был обескуражен, но согласился (идея названия ему понравилась). Но затем последовала третья версия — окончательная редактура Лиша. Карвер был потрясен: он соглашался на скальпель, но не на нож мясника. В течение работы над книгой письма Карвера Гордону Лишу сводились то к восторженному признанию гениальности редактора, то к мольбам о возврате к прежней версии и даже к просьбе остановить публикацию книги. Лиш, наконец, позвонил, наотрез отказался отменять свои переделки и дал Карверу понять, что имеет право на публикацию сборника. Книга вышла и имела грандиозный успех.
Переделки редактора Лиша были не только стилистического свойства, но и идейно-философского. Во всех рассказах Карвера он последовательно вырезал любой свет. В рассказе “Куда девается вся джинса” пожилому герою, убитому горем из-за болезни любимой жены, молитва не приносит облегчения до тех пор, пока он не молится за молодую парочку в джинсах, страшно раздражившую его в начале дня. Лиш убрал из текста молитву, и в его варианте рассказ кончается на ноте беспросветности. И так — везде.
Многие критики предпочитали версии Лиша, а не те, которые были опубликованы в журналах до его редактуры. И я была рада отметить, что Роберт Олтман для фильма “Короткий монтаж” использовал оригинальные версии Карвера. В новелле про мальчика, попавшего под машину в день своего рождения, взбешенный кондитер, у которого не выкупили дорогой заказной торт, не зная причины отказа, без конца звонит несчастным родителям, чтобы отчитать их. Этими звонками версия и кончается. У Карвера (и у Олтмана) родители мальчика приходят в кондитерскую, и после душераздирающего вопля матери кондитер неожиданно уговаривает их выпить кофе с булочками. “В такие минуты, — говорит он, — могут помочь самые мелкие мелочи”. Рассказ и называется — “Самые мелкие мелочи”.
Вмешательство редактора Лиша было настолько принципиальным, идеологическим, настолько сужало эмоциональный спектр Карвера, что недавно вдова писателя, Тэсс Галлагер, решила вернуть покойному мужу его авторство. Решение это довольно опасное, поскольку рассказы Карвера в их отредактированном виде уже вошли в историю литературы. Тем не менее с выходом книги “Собрание рассказов” читатели смогут прочесть Раймонда Карвера, освобожденного от Гордона Лиша.
Misha Glenny McMAFIA. A Journey Through the Global Criminal Underworld. — Random House, 2008
Глэнни — в недавнем прошлом европейский корреспондент Би-би-си — начинает свой тур де форс по горячим точкам международного преступного мира с республики Транснистрия, приведя в изумление рецензента “Нью-Йорк таймс” Уильяма Граймса:
Эта отколовшаяся от Молдовы крошечная республика размером с самый маленький американский штат Род-Айланд развила преступную деятельность такой мощи, которая не под силу преступным организациям больших государств. Через нее идет нелегальная торговля вооружением бывшей советской армии, а также новым оружием, поставляемым двумя полулегальными военными заводами. В своей книге Глэнни пишет, что это оружие отправляется через Одессу во все воюющие страны — на Кавказ, в Центральную Азию, на Ближний Восток, в Западную и Центральную Африку”. И дальше Глэнни обрушивает на читателя не совсем последовательный, но ошеломляющий отчет о шабаше преступности в сегодняшнем мире: нелегальные интернетные операции, нелегальные сделки по продаже энергии и оружия, наркотические картели, подделка фирменных товаров, проституция, использование рабского труда, организованная кража автомобилей, контрабанда иммигрантов, браконьерство… Словом, в сегодняшнем мире “crime pays” — преступление выгодно, даже очень выгодно!
Кстати, если вернуться к Транснистрии, то любопытно вспомнить, что ее преступное настоящее перекликается с преступным прошлым. Во время войны этот район — Приднестровье — немцы отдали Румынии, и на его территории за годы войны были расстреляны и заживо сожжены десятки тысяч человек — в основном российские и румынские евреи. Однако Транснистрия — лишь первая остановка в мрачной экскурсии Миши Глэнни. За последние четверть века несколько исторических событий в мире открыли широчайшие возможности для преступников всех мест проживания, всех национальностей и всех специализаций.
Во-первых, страны Советского блока после его распада выпустили на мировой рынок труда тысячи номенклатурщиков. Работу потеряли сотрудники секретных служб, военные разведчики, коммандос различных спецслужб, работники угрозыска и бойцы подразделений береговой охраны… Их профессиональными занятиями были: слежка, создание агентурной сети, контрабанда, погони, военизированная охрана, убийства, шантаж. Во-вторых, одновременная либерализация торговли и финансового рынка открыла новые возможности для всякого рода преступных синдикатов, притом что Интернет облегчает и интенсифицирует их деятельность. Немалую роль играет и растущая пропасть между бедностью и богатством — обстоятельство, которое всегда натравливает одних на других.
Сегодня, по утверждению Глэнни, теневая экономика (в основном деятельность межнациональных преступных синдикатов) составляет 15-20 % мировой экономической активности. Поэтому читатель книги “Макмафия” попадает вместе с ее автором и к наркодельцам Британской Колумбии, и в подпольные японские игорные дома “пачинко”, и в бордели Тель-Авива, и в секс клубы Дубая. Рецензент пишет:
Судя по книге Глэнни, в этой криминальной крупной игре игровое поле забито игроками — часто в неожиданных сочетаниях. Например, для проведения совещания на высшем уровне на Арубе встречаются члены колумбийских картелей “Меделин” и “Кали”, представители московской солнцевской “элиты”, болгарские контрабандисты и наркодельцы с Карибских островов. Преступные схемы иногда дьявольски сложны: читателю, сумевшему понять суть энергетической аферы венгерской компании “Юрал транс газ”, нужно присудить специальный приз. Иногда, наоборот, эти схемы просты и дерзки: одно из преступлений, ставшее знаменитым, заключалось в том, что нигерийский аферист перевел на свой счет 242 миллиона долларов из Бразильского частного банка “Банко нороэсте”, просто выдав себя за директора нигерийского Центробанка.
Самую страшную область теневой экономики — торговлю людьми — Глэнни называет “побочным продуктом глобализации”. “Развитые страны, — пишет он, — открыли мировые рынки для своих товаров, но сохранили протекционистские субсидии в сельскохозяйственных секторах. Из-за этого появилась армия обнищавших и отчаявшихся людей и, соответственно, возник прибыльный рынок нелегальной иммиграции, рабского труда и проституции. Глэнни подробно описывает действия балканских банд, разбогатевших на перевозке из Праги в Дрезден сигарет, не облагаемых таможенным налогом, и участь славянских женщин, попавших в лапы поставщиков проституток. Причем этих женщин часто вербуют другие женщины, оплачивая таким путем свое освобождение из сексуального рабства. Рецензент подмечает такую деталь:
Среди торговцев живым товаром Глэнни с неожиданной снисходительностью относится к китайским snakeheads — “змеиным головам” — агентам по найму рабочей силы, которые контрабандой вывозят на заработки в Европу и в Америку бедных крестьян. За эту услугу “змеиные головы” требуют таких денег, что деревня вскладчину может послать только одного человека. Но тут, по мнению автора, все в выигрыше: китайское правительство довольно, потому что таким образом частично решается проблема безработицы. Наниматели на Западе получают дешевую рабочую силу. Довольны и жители деревни, потому что их “инвестмент” приносит прибыль.
Правда, судьба самих мальчишек, посланных “в люди” без знания языка, без единого знакомого человека в чужой и абсолютно непохожей стране, не очень принимается автором в расчет (между тем о них была опубликована душераздирающая информация в “NT Magazine”). Проблема нехватки рабочих рук — не только европейская: их не хватает даже в якудзе — японской мафии, где мало молодежи. Но якудза справляется с проблемой легко: она просто нанимает молодых убийц в китайской мафии и отстреливает соперников”. Вывод автора:
Преступность в сфере перевозки рабочей силы проистекает из нелогичности самой глобализации. В странах Европейского союза, где население стареет и не обновляется из-за низкой рождаемости, нехватка рабочих рук стремительно увеличивается. Но иммиграционные квоты в западных странах остаются прежними. Это — открытое приглашение к интернациональной преступной деятельности.
Hannah Pakula The Last Empress. Madam Chiang Kai-shek and the Birth of Modern China. — Simon & Shuster, 787 p.
Мадам Чан Кайши говорила про себя: “Единственное китайское, что у меня есть — это лицо”. Преувеличение, но не сильное. И не только потому, что она с десяти лет жила и училась в Америке, но и потому, что в Китае она росла в семье “западника”. История отца мадам Чан Кайши не менее интересна, чем ее собственная.
Он был крестьянским сыном. В двенадцать лет уехал в Америку, где получил к своей китайской фамилии Сун новое, американское имя — Чарли. Он учил язык и работал на торговых судах, в порту, в типографиях, где придется. И так заработал себе на образование. В двадцать лет, окончив Вандербильдский университет, он вернулся в Китай, где начал собственное издательское дело и вскоре разбогател на издании… Библии.
Его шестеро детей, включая Мэй Лин (будущую мадам Чан Кайши), выросли под влиянием западных пристрастий отца. Вразрез с китайской традицией, он готовил достойное будущее не только своим сыновьям, но и дочерям. Они получили образование в Америке, в штате Джорджия, — сначала в хорошей школе, потом в женском Уэслиэн-колледже.
Когда в 1913 году пятнадцатилетняя Мэй Лин поступила в колледж, она была не столько китаянка, сколько американская южанка, и говорила по-английски, как Скарлетт О’Хара — героиня романа “Унесенные ветром”. Ее внешность тогда не была многообещающей: пухленькая коротышка, с круглым детским лицом и с закрывающей глаза челкой, которая ее совсем не украшала. Но к окончанию колледжа в Мэй Лин появилось что-то новое — некая уверенность в том, что ее ждет незаурядная судьба. Она явно не для того получала западное образование, чтобы коротать свои дни за игрой в маджонг.
Обе сестры Сун вышли замуж удачно. Мужем старшей стал первый (после свержения императора) президент Китая — Сунь Ятсэн. А в 1927 году состоялась пышная церемония бракосочетания самой Мэй Лин с бывшим военным советником Сунь Ятсена генералом Чан Кайши. Через год он станет генералиссимусом, главой националистического правительства Китая и пробудет им до 1949 года.
Чан Кайши был закаленным и жестким солдатом. Он не курил, не пил, носил простую хлопковую форменную одежду и соломенные сандалии. Словно специально для эстетического контраста, мадам Чан стала к тому времени женщиной изящной и элегантной. Но гораздо важнее было то, что, несмотря на свою миниатюрность, она производила на мужчин действие, близкое к гипнотическому. В Америке, судя по слухам, у нее был роман с политиком Венделом Уилки — кандидатом в президенты, проигравшим Франклину Рузвельту.
Генерал Чан Кайши не говорил по-английски, поэтому жена стала его главным переводчиком, а потом и советником во всем, что касалось западной политики. Будучи воспитанницей Америки, мадам Чан Кайши сглаживала все острые углы в отношениях с Западом и самого генералиссимуса, и его правительства. И в глазах американской интеллигенции эта пара стала главной силой, модернизирующей Китай. Их подняли на щит. Журнал “Тайм” в 1938 году назвал их “мужчиной и женщиной года”. В начале 40-х Мадам Чан Кайши писала для “Нью-Йорк таймс” и для журнала “Атлантик мантли”. Пик ее популярности пришелся на 1943 год, во время ее тура по Америке, куда она приехала просить поддержки Гоминьдану (Национальному правительству Китая) в его борьбе с Японией. Она была первым частным лицом, получившим право выступить перед американским Сенатом и перед палатой представителей. Еще более убедительным доказательством популярности мадам Чан Кайши в Америке было то, что в Лос-Анджелесе она выступала перед залом, битком набитым голливудскими звездами.
В книге “Последняя императрица” многие главы посвящены, как и обещает подзаголовок, политической истории Китая. Эти главы (которые, разумеется, уводят читателя от увлекательных деталей личной судьбы маленькой правительницы) сильно раздражили рецензента книги — критика Дуайта Гарнера:
Ханна Пакула вложила, конечно, гигантский труд в исследование истории Китая времен Чан Кайши, но изложение этой истории иногда похоже на изнурительный переход через однообразные монгольские степи.
Однако в том, что касается изложения китайской истории этого периода, важнее не стиль, а интерпретация событий. На действия правительства Чан Кайши (зажатого между наступающими войсками японцев и бунтующими коммунистами) оба — автор книги и ее рецензент — смотрят с безопасной колокольни своей устойчивой американской демократии. Гарнер цитирует смелого журналиста Теодора Уайта, писавшего в 40-х годах:
Поведение Гоминьдана на публике — безупречно. Его единственный недостаток — то, что его лидеры коррумпированы, его секретные службы безжалостны, его обещания ложны, и его ежедневная диета — кровь и слезы китайского народа.
Автор книги “Последняя императрица” — Ханна Пакула — упрекает в непонимании подлинной демократии и саму мадам Чан Кайши. Она согласна с мнением о ней Элеоноры Рузвельт, которая писала:
Однажды я спросила мадам Чан, что нам делать с воинственным лидером шахтерских профсоюзов Джоном Льюисом. Чан не сказала ни слова, но ее маленькая красивая рука поднялась и сделала жест, перерезающий горло. Мадам Чан могла красиво говорить о демократии, но она не имела представления о том, как с ней жить.
Супруги Чан Кайши, побежденные, как известно, коммунистами, бежали в 1949 году на Тайвань. Туда коммунистов не пустили, и правительство Гоминьдана правило там до самой смерти Чан Кайши в 1975 году. После его похорон мадам Чан уехала в Нью-Йорк, где жила уединенно, окруженная слухами и сплетнями:
В элегантной восемнадцатикомнатной квартире на Ист-Сайде с мадам Чан жили три собаки и двадцать слуг. Ее соседи по дому жаловались на сильные запахи китайской кухни и на тараканов, ползущих из ее квартиры. Ходили слухи, что шкафы в ее квартире полны золотыми слитками.
Если вернуться от легенды мадам Чан Кайши к тому политическому режиму, символами которого стали она и ее муж, то нужно признаться, что с позиций гуманизма трудно защищать правительство, которое в 1927 году устроило “варфоломеевскую ночь” коммунистам, уничтожив за месяц двенадцать тысяч человек. Однако хотелось бы знать, что бы выбрали в 1949 году китайцы, будь у них нынешний опыт: мрак ограниченной, неполной, жесткой тайваньской демократии Чан Кайши или плакатное сияние маоцзедуновской “культурной революции”, унесшей жизни миллионов, и миллионов, и миллионов?..
Frank Kermode. Concerning E. M. Forster. — Farrar, Straus & Giroaux, 2010. — 180 p.
Английский романист Эдвард Морган Форстер писал и публиковался в первой половине ХХ века. В 1905 году вышел в свет его первый роман “Куда боятся ступать ангелы”, в 1908-м и в 1910-м — два следующих (“Комната с видом” и “Хоуэрдз-Энд”), а в 1924-м — последний роман “Дорога в Индию”. Первые три романа — панорамные картины жизни Англии, наполненные личными и социальными драмами начала ХХ века. Но после романа “Дорога в Индию” Форстер перестал писать. Он не написал ни одного художественного произведения до самой смерти в 1970 году. И в течение этих сорока шести лет Форстера, несмотря на высочайшую литературную репутацию, можно было считать забытым писателем. Но он напомнил о себе — через год после смерти.
В 1971 году был посмертно опубликован романтический и трогательный “Морис” — роман Форстера о гомосексуальной любви аристократа и рабочего парнишки. Он был найден среди записей, из которых стало ясно, что другие свои гомосексуальные вещи (в основном рассказы) Форстер уничтожил. Из этих же записей следовало, что писать он перестал, понимая, что не сможет публиковать произведения, написанные на ту единственную тему, которая теперь была для него важна и интересна.
О личной жизни Форстера мало что известно. Из книги Кермода мы узнаем только о его привязанности к студенту-индусу, ради которого писатель и отправился в Индию.
Роман “Морис” был опубликован благодаря победе сексуальной революции на Западе, но он напомнил миру и обо всей остальной замечательной, драматической и в то же время изысканной прозе Форстера, заслоненной более яркими звездами. Начались переиздания: сначала на Западе, потом и в России, где в 1977 году был издан сборник “Избранное” — через 40 лет после предыдущей публикации — романа Форстера “Дорога в Индию”. А начиная с 1984 года его книги получили свое воплощение и на экране — в целой серии фильмов режиссера Джона Айвори, ставших, кажется, не менее знаменитыми, чем сами романы.
Однако в книге “По поводу Форстера” известнейший британский литературовед и критик сэр Фрэнк Кермод рассматривает не только романы писателя, но — и даже в большей степени — его теоретический труд 1927 года “Аспекты романа”. Американский литератор Эдмунд Уайт вспоминает о том впечатлении, которое эта книга произвела на молодых писателей Америки:
В 70-х мы буквально “пожирали” книгу “Аспекты романа”. Еще бы: один из лучших английских романистов, автор “Дороги в Индию”, делился секретами своего ремесла. Именно из его книги мы впервые вычитали о двух способах создания характеров персонажей: “плоском” (flat) — когда персонаж рисуется штрихами и набросками, и “круглом” (round) — когда он описан полно и подробно. По Форстеру, оба эти типа должны присутствовать в романе. Кроме того, Форстер в своей книге смело высказывал в сильных (хотя и уважительных) выражениях свое мнение о писательских методах многих известных романистов прошлого.
Форстер не одобрял, например, Генри Джеймса — за жесткую конструкцию его романов, за то, что тот, по его выражению, “впихивает человеческие причуды в окоченелость шаблона, как впихивают при помощи рожка ногу в сапог”. Он любил Пруста — за “спонтанное чувство ритма”. Форстер писал: “Сначала думать, потом говорить — девиз критики. Сначала говорить, потом думать — девиз творчества”.
В романе бывают моменты, когда мелодия прозы ничего не значит и забыта — так, по-моему, функционирует ритм в беллетристике: не постоянным присутствием, превращающим ее в привычный прием, но восхитительным нарастанием и неожиданным утиханием. Только тогда она становится сладостным сюрпризом, свежестью и надеждой.
Форстер критиковал обстоятельного Генри Джеймса и за то, что его романы написаны всегда только с одной точки зрения, но вот что подмечает Фрэнк Кермод в книге “По поводу Форстера”:
Форстер отрицал писательскую манеру Генри Джеймса только отчасти, из-за того что тот не освещает сюжет с разных точек зрения разных персонажей. Главной причиной было то, что Форстер любил высказывать свою собственную точку зрения в отступлениях — как в сценических репликах “в сторону”. А Генри Джеймс избегал этого старомодного приема. В замечательном романе Форстера “Хоуэрдз-Энд” персонажи, действительно, описаны чрезвычайно индивидуализированно, каждый — через свои представления о происходящем, но книга полна и авторскими мудрыми, хотя и прямолинейными рассуждениями о человеческой природе: о любви, классах, культуре, о душевной панике, об одиночестве и о страсти.
Одной из серьезных претензий Форстера к Генри Джеймсу была безрелигиозность, точнее, приземленность Джеймса. “В его романах, — писал Форстер, — нет ни философии, ни религии (если не считать нескольких намеков на суеверие), нет пророчеств и вообще — нет присутствия высшего начала”. В этом смысле героем Форстера и образцом для подражания был Герман Мелвилл:
Мелвилл достигает универсальности чувств, он дотягивается до тьмы и печали, настолько превосходящих наши собственные, что они уже становятся неотличимыми от красоты и величия.
Другим любимцем Форстера был Д. Г. Лоуренс, поэт и прозаик, автор романов “Сыновья и любовники”, “Влюбленные женщины” и “Любовник леди Чаттерлей”. И опять главные критерии оценки Форстера: пророческая сила и восторженное понимание природы. “Форстер был достаточно чувствителен, — пишет Кермод, — чтобы понять, что Лоуренс был более ярким художником, чем он сам”.
В чем же оригинальность и обаяние романов самого Форстера? В том, вероятно, что это — чрезвычайно реальные психологические и социальные драмы и одновременно — романтические поэмы в прозе. Этот эффект, как считает Кермод, происходит “от присутствия интуитивных, почти мистических, почти музыкальных откровений в сверхреалистической структуре его романов. Именно благодаря таким включениям, — пишет он, — романы Форстера становятся неожиданно сложными и страстными”. А сложность и страстность — два свойства, которые Форстер (человек, напоминавший длинноносого бухгалтера) ценил больше всего — и в литературе, и в жизни.
Simon Critchley The Book of Dead Philosophers. — Vintage Books, 2009. — 265 p.
Несмотря на название, “Книга умерших философов” — чтение легкое и, по американскому выражению, “вкусное”, как изысканный литературный десерт. И поскольку этот десерт очень обильный — 265 страниц, то сам автор — декан философского факультета нью-йоркского университета “Нью-скул” Саймон Критчли — рекомендует наслаждаться им не за один присест, а небольшими порциями. Мудрый совет, потому что в книге рассказывается (с отступлениями, рассуждениями, цитатами и анекдотами) об особенностях смертей ста девяноста философов всех времен и народов.
В чем идея этого странного биографического аспекта?
Смерть философа часто соответствует его убеждениям или, во всяком случае, соотносится с ними. Диоген, презиравший плотские радости, по рассказам, решив покончить жизнь самоубийством, просто перестал дышать. Жульен де Ла Меттр, атеист и гедонист, умер объевшись паштетом из трюфелей. Фрэнсис Бэкон, приверженец эмпирических методов познания, стал жертвой эффекта замораживания: он фаршировал снегом куриные тушки в морозный день, заболел пневмонией и умер. Борец с католицизмом Вольтер на смертном одре сказал, что хочет умереть католиком. Но когда священник спросил его, верит ли он в божественное происхождение Христа, Вольтер ответил: “Бога ради, мсье, не говорите мне об этом человеке. Дайте умереть спокойно”. Для философа Людвига Виттгенштейна жизнь и смерть были равноценными частями вечности, и он умер в ночь после празднования дня своего рождения. Друг подарил ему одеяло и сказал: “Желаю приятных снов и радостного пробуждения” — на что философ ответил: “Пробуждения не будет”.
Своим тезисом Саймон Критчли выбрал слова Цицерона: “Философствовать — значит учиться умирать”. Для Критчли это значит, что для познания смысла жизни философ должен попытаться понять смерть: ее смысл (или, вполне возможно, отсутствие такового). При этом Критчли — персонификатор: по его представлению, мы не можем отделять бессмертный дух философии от смертной плоти самого философа:
К истории философии можно подходить как к истории философов. Среди тех из них, кого человечество помнит, многие были добродетельными и благородными, но были и подлые, и комичные, были почти бесплотные (как Пифагор — больше персонаж легенд, чем реальный человек)… а некоторые остались просто авторским именем, за которым стоят идеи. Подробности смертей очеловечивают философов и показывают, что, несмотря на могучий интеллект, позволявший их мыслям взлетать над обычным уровнем человеческих идей, они должны были (говоря карточными терминами) разыгрывать ту же полученную от судьбы “взятку”, что и мы — простые смертные.
За всеми рассуждениями и примерами в книге Критчли чувствуется его желание приземлить философов: “Философия, — пишет он, — часто пыталась подражать науке — в погоне за абсолютной истиной, за идеальной всеохватной теорией. И постепенно философия абсолютно абстрагировалась от повседневной человеческой жизни, оставив нас в тисках вселенского ▒ужаса исчезновения’. В качестве дешевой замены в обществе появилось несметное количество упражнений в софистике, домашних рецептов излечения духа, пособий психологической само- и взаимопомощи и, конечно, безотказных утешений деньгами и вещами”.
Критчли — серьезный ученый, перу которого принадлежат такие теоретические труды, как “Этика свершения и политика сопротивления” или “Этика разрушения”, и другие опусы в том же роде. Да и “Книга умерших философов”, несмотря на свой легкий жанр, заканчивается тринадцатью страницами научной библиографии. Тем не менее, утверждение Критчли, что вся западная философия пошла не от греков (как принято считать), а от арабов, персов, китайцев и индусов, кажется некоторой натяжкой в угоду представлениям автора о задачах философии. Он пишет:
Философия в процессе “вестернизации” отказалась от своей первоначальной цели — дарить людям мудрость и помогать им в достижении счастья.
Тем не менее, Критчли добросовестно и увлекательно описывает “появление философской мысли” именно в грекоязычном мире два с половиной тысячелетия назад. Он начинает с мудрецов Фалеса и Анаксагора, а затем обращается к таким, по его словам, “неясным” фигурам, как Пифагор, Гераклит и Эмпедокл — философам, очертившим сферу возможностей человеческого разума еще до Сократа, то есть до V века до Рождества Христова. Он предлагает заглянуть и в более ранние времена:
Конечно, можно считать, что первый греческий философ — Сфинкс, то есть женщина. Как известно, Сфинкс задавала своим посетителям загадку: “Кто ходит утром на четырех ногах, днем — на двух, а вечером — на трех?” И неотгадавших убивала. Царь Эдип отгадал загадку, сказав, что это — человек: в детстве он ползает на четвереньках, в зрелости — ходит на двух ногах, а в старости прибавляет к ним третью — палку. И когда загадка была отгадана, Сфинкс совершила философское самоубийство, бросившись со своего утеса-пьедестала.
Из описанных Критчли смертей одна мне особенно интересна — “мнимая” смерть философа с острова Крит — Эпименида, — утверждавшего (помимо прочего), что все жители Крита — лжецы, потому что они объявляют Зевса смертным, хотя всем известно, что он бессмертен.
Однажды отец послал Эпименида пасти овец, но тот спрятался от жары в пещеру, задумался, забыл об овцах, заснул и проспал пятьдесят семь лет. Проснувшись, он начал искать овец, бросился в деревню и обнаружил, что отцовской фермой владеет совершенно незнакомый человек. К счастью, еще был жив младший брат Эпименида. От него-то герой и узнал, что произошло.
Так вот откуда появился Рип Ван Винкль — герой прелестной сказки Вашингтона Ирвинга. А Эпименид, после своей мнимой смерти, обрел дар предсказывать будущее. И прожил, как утверждали на Крите, двести шестьдесят пять лет. Впрочем, как известно, “все жители Крита — лжецы”. Или выдумщики и фантазеры. Или толкователи… В “Книге умерших философов” автору не удается истолковать смерти всех философов как символические, значимые и соответствующие их идеям. Кант умер от болезни желудка. Гегель — от холеры. Шопенгауэр — от паралича легких. Однако эти “неправильные” кончины не портят книги. И сто девяносто историй, связанных со смертью великих философов, в увлекательном и чуть игривом изложении Саймона Критчли, доставляют читателю (стыдно признаться) большое удовольствие.