Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2010
Перевод Татьяна Чугунова
Литературный гид Французский калейдоскоп #
Лоран Годе
Рассказы из сборника “В мозамбикской ночи”
Перевод Татьяны Чугуновой
Невольничья кровь
Бертрану Пи.
Спасибо за все, чем обязаны тебе мои книги.
Вы разглядываете меня. Вам страшно. Лихорадочность, сквозящая в моем облике, пугает вас. Я улыбаюсь. Дрожу. Конченый человек, думаете вы. Я не поднимаю глаз. Часто вскакиваю, при малейшем звуке, от малейшего вашего жеста. Я борюсь с тем, чего вам не видно, чего вы даже не в силах себе вообразить. Вам меня жаль, и вы правы. Но я не всегда был таким. Когда-то я был человеком.
Сегодня, когда я мысленно возвращаюсь к тем событиям, — несмотря на то, что прошло столько времени, несмотря на мой изъеденный кошмарами, отравленный страхом рассудок, несмотря на недоверие ко всем и вся, заставляющее меня избегать человеческого общества, — сегодня я уверен: сходить с ума, незаметно для себя самих, мы стали в тот самый день. Именно в тот день мы перешли грань, отделявшую нас от ночи, которая мало-помалу поглотила нас одного за другим. Именно с того дня, — теперь-то я отдаю себе в этом отчет, пусть мой рассудок и поврежден, о чем, не стесняясь, говорят мне все встречные, — да-да, именно с того дня жизнь насмехается надо мной. Она ломает меня, лишает покоя и сна. Я совсем не тот, что прежде. Я внушаю ужас, у меня кошачий взгляд и худоба чахоточного. И все же, хоть меня и считают помешанным — я не опровергаю этого, настолько лихорадочное возбуждение и панический страх овладели мною, — я ясно вижу все, что тогда произошло.
— Командир, пятерых не хватает…
Все началось с этой фразы Кромбека. Это был старый морской волк, которому в бурю концом троса оторвало ухо. Он исподлобья смотрел на меня взглядом провинившегося и в то же время обиженного ребенка. Он не обратился ко мне, как положено, не назвал капитаном, потому как хотел дать почувствовать — в его глазах я всего лишь временно исполняющий обязанности Брессака, выдвинувшийся на первые роли по прихоти судьбы, не настоящий капитан, во всяком случае пока.
— Как так не хватает? — изумился я.
— Три раза пересчитали, — спокойно ответил он. — Можете не сомневаться. Пятерых не хватает.
Я закусил губу и стал соображать. С нашего судна сбежали пять негров. Пять негров вырвались за пределы порта и теперь наверняка находятся где-то в черте города. Под покровом ночи станут грабить, насиловать и бог знает, что еще творить… Тут меня будто кольнуло изнутри: возникло некое обстоятельство, с которым нам не совладать. Нечто неодолимо страшное. Судьбе было угодно поиграть с нами, и ничего с этим нельзя было поделать.
Со словами “Будь проклято все!” я устремился на судно, чтобы поднять по тревоге всю команду.
А началось все в Горе, у берегов Сенегала, когда капитана Брессака угораздило помереть. Мы стояли на якоре двенадцать дней, пока закупали черное дерево и грузили его на борт. Намеревались взять курс на Америку, как делали уже не раз, а тут Брессак возьми да и заболей. Я временно принял на себя его обязанности. Обычное дело. Должен же кто-то проследить за заключительным этапом погрузки. Брессак три дня не выходил из каюты. Сначала говорили “занемог”, потом “разболелся не на шутку”, а после вообще перестали обсуждать эту тему. Доктор, которого мы пригласили, поднялся на борт с усталым видом и больше не покидал каюту капитана. А через три дня вечером вышел, чтобы сообщить нам о смерти Брессака: лихорадка сожрала его. Осталось лишь исхудавшее тело на пропитанных потом простынях.
После смерти Брессака роль капитана перешла ко мне. Надо было, не теряя времени, закончить погрузку и распрощаться с Африкой и лихорадкой, привязчивой, как дымка, окутывающая здешние скалы.
Ныне я поражаюсь, как можно было не почувствовать, что вокруг нас кружит беда, что это она провоцирует череду непредсказуемых событий и подвигает нас на принятие тех или иных решений. Нам бы бояться собственной тени, но где там! Тогда мы были крепкими мужиками, которых не запугать нипочем. Я взял на себя командование судном. Никто не возражал, и слава Богу. Вообще же смерть капитана не произвела особого впечатления на привычную ко всему команду. Цинга следовала за судами, как баклан за рыбацкими барками в бухте Канкаль, и косила всех без разбору.
Но я допустил промах, оказавшийся роковым. Не понимаю, как такое пришло мне в голову. Этот вопрос терзает меня до сих пор. Надобно было предоставить старину Брессака той участи, что ожидала каждого, кому суждено помереть в плаванье: быть похороненным в морской пучине. И все. Шум волн вместо заупокойной молитвы. Но я распорядился поступить иначе. Оттого ли, что знал капитана всю свою жизнь? Оттого ли, что знал его вдову, и счел своим долгом доставить ей тело мужа? Словом, я велел изменить курс: подняться до Сен-Мало, предать останки Брессака земле и уж затем продолжить плаванье в сторону Америки. Это было полное безумие. Но все промолчали. Уж не рок ли, затуманивший мой рассудок, сковал и волю команды, чтобы мы все непременно совершили неверный поступок? А может, им это было на руку: выпала возможность раньше срока повидаться с родными?
Сегодня меня не покидает уверенность: душа капитана прокляла меня за такое решение. Он предпочел бы упокоиться на дне морском. Возвращаться в Сен-Мало, чтобы передать его тело семье, было гибельной ошибкой. Посудите сами: кому нужно зловонное, несколько недель разлагавшееся тело?
Мы снялись с якоря. Постепенно исчез из виду остров Горе. Из чрева судна стали доноситься стенания негров. Всегда одно и то же: стоит Африке скрыться за горизонтом, поднимают плач. Но мы привыкли и стонов их будто не замечали.
Мы взяли курс на Францию, пошли к родным берегам — так пес, оставшись в одиночестве по смерти хозяина, непременно возвращается домой. Никаких опасений у нас не было. Мы распевали на палубе, не слыша, как под нашими ногами скрежетали зубами и бились головой о балки невольники.
Как-то под вечер, после нескольких недель плавания мы добрались до места назначения. Небо хмурилось. Крепостные стены города мрачно взирали на нас. Дети наблюдали с набережной, как мы маневрируем при заходе в порт.
Я счел, что перво-наперво надо выгрузить гроб с телом. Вдову предупредили, она пришла встречать нас в окружении детей. Никто не известил бедную женщину, что тело ее мужа уже несколько недель гниет в трюме, а живой товар, помещенный под ним, день и ночь тошнит от такого соседства. Никто не сказал ей, что старина Брессак на том свете, должно быть, молится о том, чтобы его останки выбросили за борт, а не таскали по всем морям.
Мы медленно выгрузили гроб. Постарались, чтобы все было как надо, торжественно. Похоронные дрожки стояли наготове. Мы двинулись следом за ними и вдовой с детьми по улочкам города. В похоронной процессии участвовала вся команда и все добропорядочные горожане: судовладелец, капитаны, знать, кое-кто из прелатов…
Погребение прошло спокойно, без надрыва, разве что с грустью перед лицом неминуемой смерти, ожидающей любого из нас. При этом все мы отчего-то ощутили, что нашему покою конец.
С кладбища возвращались, разбившись на группки. Надели фуражки, раскурили трубки. Шли и рассуждали о чертовой лихоманке, прикончившей человека быстрее, чем море. И тут мы услышали крики. Стайка мальчишек мчалась нам навстречу.
— Они пытаются сбежать! Хотят сбежать! — выкрикивали они.
Я тотчас понял: речь идет о моем судне. Неужто невольники вырвались из самого его чрева? И это — на виду у всего города! Краска стыда залила мое лицо. Да как же так? Как им удалось? Мальчишки понесли весть дальше. Поднялся шум. Я прямо-таки кожей ощутил: во всем обвинят меня. Нужно было успокоить, обнадежить горожан, показать, что я чего-то стою.
— Пойду займусь ими, — бросил я толпе и сделал знак своим подчиненным следовать за мной, а когда мы устремились к порту, с негодованием добавил на бегу: — Разыщем их и покажем, какова свобода на вкус!
В порту царило нечто несусветное: ротозеи вперемешку с моряками, перепуганные дети, все куда-то бежали… Неграм удалось, непонятно как, открыть крышку люка в трюме и выбраться на палубу. Моряки с соседних судов, увидев это, попытались пресечь бегство. Началась потасовка, в ход пошли кулаки. Все кричали. Еще немного, и обезумевшие негры, окруженные со всех сторон и теснимые к середине палубы, стали бы прыгать на причал, что было равносильно прыжку в бездну. Мы подоспели как раз вовремя, иначе они, как стая саранчи, бросились бы врассыпную.
Сегодня, когда я мысленно возвращаюсь к тем событиям, намерение негров покинуть судно кажется мне бессмысленным. До смешного бессмысленным. Ну куда бы они делись? Неужто и впрямь воображали, что смогут укрыться в незнакомом городе? Да и задавались ли они вообще какими-нибудь вопросами? Не гнал ли их инстинкт самосохранения? Покинуть посудину, везущую их в ад. Только этого им и было нужно. Покинуть посудину, везущую их в ад. Выбраться из трюма, где они неделями блевали. Очутиться на земле. Бежать куда глаза глядят. Подальше от корабля. Только это им и было нужно. Ничего больше.
Примчавшись в порт, мы схватились за мушкеты. Я с одного выстрела уложил на месте первого попавшегося мне на глаза негра. С простреленной грудью он упал к ногам соплеменников. Это несколько отрезвило остальных. На мгновение они замерли. Воспользовавшись их замешательством, мы поднялись на борт, крича как оглашенные и раздавая направо и налево тумаки всем, кто подворачивался под руку. Порядок был наведен в считаные минуты.
Я немного успокоился. Попытку побега мы пресекли. Худшего удалось избежать. В глазах городских властей я не ударил лицом в грязь. Если повезет, так меня еще и похвалят за быстроту и хватку, с которой я положил конец бунту.
Однако недолго пришлось мне почивать на воображаемых лаврах. Кромбек спустился в трюм навести порядок. А когда поднялся, лицо у него было какое-то растерянное. Он сообщил мне, что недостает пяти невольников, и ждал моих распоряжений. А я все не мог взять в толк, как им удалось сбежать. Никто не видел, чтобы хоть один человек добрался до причала, но факт был неоспорим, как арифметическая истина: пятерых недоставало.
Они, должно быть, уже добрались до Сен-Мало, и произошло это по моей вине. Придется устраивать облаву, вытаскивать их из нор, в которые они заберутся. Ругаясь на чем свет стоит, я сошел с судна, и в ту самую минуту, когда коснулся ногой причала, у меня по спине пробежал холодок. Клянусь, я всем своим существом ощутил: на меня свалилось нечто такое, от чего мне не отделаться во всю свою жизнь.
Действовать следовало быстро. На кону стояла моя репутация. При этом они нужны были мне живыми, иначе плакали мои денежки, а сам я сделался бы всеобщим посмешищем. Я оглянулся на подчиненных. Меня бесило, что они стали свидетелями случившегося, бесили их мысли, о которых нетрудно было догадаться: такого не произошло бы, будь жив капитан. А еще в их взглядах читалось: ты не фартовый. Я сжал кулаки и велел приготовиться к погоне. Несколько мгновений спустя мы ворвались в город подобно своре разъяренных псов.
Я первым услышал отдаленные крики, долетевшие до Больших Ворот.
— Там! — указал я, и все, как по команде, повернули головы.
Вопли. Мы бросились к Большим Воротам. Наступили сумерки, но плотная толпа, собравшаяся у подножия крепостных стен, не расходилась.
— Он там! — послышались озлобленные выкрики, и нам указали на окружную дорогу, идущую по крепостной стене.
Перепрыгивая через ступеньки, взбежали мы вверх по лестнице. Негр забился в углубление одной из башенок. Судя по всему, он пытался укрыться там, надеясь, что о нем забудут, если он перестанет двигаться. Но толпа внизу не унималась, на него показывали пальцем. Он оцепенел от ужаса при виде всех этих белых, обращенных к нему лиц. Мы стали медленно приближаться к нему.
— Спокойно, ребята. Нет смысла добивать его.
Тот, видно, понял, чтó я сказал. Он вдруг выпрямился и во все глаза уставился на нас. Мы все еще находились ниже него. Внезапно, не издав ни звука, он бросился бежать, перепрыгнул через стену и исчез из виду. Мы не успели ничего предпринять, только проводили его взглядами. С той стороны стены донесся ужасный звук разбивающегося тела. Я представил себе месиво из плоти и костей, мысленно распрощался с золотыми монетами, которые мы могли выручить за этого невольника, и пнул первый подвернувшийся под ногу камень.
Спустившись со стены, мы попытались пробиться сквозь толпу, чтобы забрать труп. Тут-то мне и преградили дорогу герцог и начальник отряда королевской стражи.
— Чем это вы заняты? — рявкнул он.
Я принялся было объяснять, что стремлюсь побыстрее навести порядок, но он перебил меня.
— Видели мы, как вы наводите порядок, — принялся он мне выговаривать с красным от негодования лицом. — Думаете, горожанам доставляет удовольствие, когда негры скачут по крышам домов и крепостным стенам?
Я хотел ответить, но он знаком велел мне молчать.
— Я сам займусь поимкой беглецов. Комендантский час уже введен. Сегодня же ночью покончим с этим. Действовать следует методично.
Я пытался отговорить его, но он сухо перебил меня:
— Знаю, о чем вы думаете. Да, мы их прикончим, ваших взбесившихся негров. Нужно было хорошенько за ними глядеть. Вы поможете нам. Вам же лучше, если мы поймаем их до того, как они натворят бед. И предупреждаю: ответственным за все мы считаем вас, весь город придерживается того мнения, что этот кошмар случился по вашей вине.
Он отвернулся от меня и велел своим подручным разогнать толпу. Вскоре послышались крики патрульных: “Комендантский час! Комендантский час!” Улицы быстро обезлюдели. На город опустилась ночь. На каждом перекрестке появились патрули, вскоре к ним присоединились добровольцы.
В эту ночь мне довелось видеть радость, радость участия в большой травле. Мне ее вовек не забыть. Она светилась на лицах и во взглядах. На улицах царило необычное счастливое воодушевление, оно передавалось от одной группы охотников к другой, подобно тому, как распространяется вонь от кучи гниющей рыбы.
Никто не захочет сознаться, что в те минуты нас охватил подъем, сильнее забилось сердце, кровь бросилась в голову. Город принадлежал нам. Вооружившись палками, заступами, ножами и пистолетами и разбившись на группы, мы прочесывали город, отзываясь на любой стук, подмечая малейшую странность в прохожих. Никто ныне не признается, как все это пришлось нам по душе. А добровольцы все прибывали. Кто же откажется от охоты, от участия в ночной облаве, коль скоро каждому выдано право на убийство, да что там право — обязанность, ведь делалось это во имя безопасности наших детей. Городу понравилось. Мы даже молились, чтобы это не закончилось слишком быстро.
Сегодня, когда мне еще случается наведаться в порт или на рынок, что бывает нечасто, ведь мне невмоготу общаться с людьми, — нет, не то что общаться, даже видеть их невмоготу, так вот, сегодня я только и замечаю, до чего они безобразны. Они скрывают свое безобразие, ведут себя так, словно ничего и не было, но на их толстых и благодушных лицах торгашей я угадываю гримасу радости, исказившую их черты в ту ночь. Уж мне-то известно, что мы собой представляем. Всего-то на одну ночь мы позволили себе отдаться ударившему в голову буйному ликованию, думая, что потом сможем от него откреститься, но оно никуда не делось и с тех пор крепко засело в нас. Оно всосалось в нашу кровь. И если никто об этом не говорит, то потому только, что нужно делать вид, будто жизнь продолжается. Вот оттого-то меня и ненавидят. Я живое напоминание о той ночи. Пусть сколько угодно плюют мне вслед, это ничего не меняет: в ту ночь я действовал не один, все вкусили удовольствия от дикого развлечения.
Мы обходили город с факелами в руках. Топот наших башмаков по мостовым звучал властно и сурово, как набат. По городу поползли слухи. Одного беглеца видели у ворот Святого Людовика. Другого — на крыше рынка. Оба — гиганты с поблескивающими во тьме зубами. Даже мы, хорошо знавшие их потому, что три недели провели вместе с ними на одном судне, даже мы, понимавшие, что никакие они не гиганты, а истощенные и высохшие, как дикие звери в неволе, обычные люди, даже мы не опровергали этих слухов. Загонщикам было необходимо так думать. Всеобщее помешательство должно было беспрестанно нарастать, чтобы мы потеряли человеческий облик.
Первый был подстрелен всего час спустя после начала комендантского часа. От выстрела из мушкета бросились врассыпную уличные крысы. Его заметили, когда он вплавь пересекал бухту, как раз напротив маяка. Он все равно утонул бы, а так мы подстрелили его, потом выловили и доставили на соборную площадь, чтобы каждый мог знать, на что похожи эти негры.
Позже еще один был забит палками, крестьяне приметили его в том месте, где улица Пи-ки-Буа круто берет вверх. Видно, он свалился с крыши, потому как совсем не двигался. Может, щиколотку повредил. Стражники набросились на него с возгласами ликования и моментально переломали ему все, что можно, он и охнуть не успел.
Третьего я самолично взял живым. Он прятался в подвале у бочара, напуганный до смерти и трясущийся от голода. Я за волосы притащил его на соборную площадь, предъявил толпе, поставил на колени и перерезал глотку. Ох, и повеселились же мы! В душе каждого из нас проснулось что-то темное, говорившее — так и следует поступать этой ночью: привести загнанного зверя в повиновение и лишить жизни. Ныне, вновь и вновь мысленно возвращаясь в ту ночь, я пытаюсь понять, как далеко мы зашли. Мне бы сделать все, чтобы оставить этого негра в живых, ведь самое трудное — поймать — было уже позади. Мне бы вернуть его на судно, спустить к соплеменникам. А затем выручить за него кругленькую сумму. Так нет! В ту ночь все жаждали крови. А может, мы никогда не были так близки к самим себе, как в ту ночь, когда согласились пойти на поводу у своего подлинного естества, признав его за нашего единственного повелителя.
Обезглавить негра означало выпустить джинна из бутылки. Поднялась волна безумия. Все знали: на воле остался только один беглец, и каждому хотелось самому его затравить. В тот миг, когда обезглавленное тело шмякнулось, будто мешок, к моим ногам, откуда-то сверху, с крыши, донесся крик. Это звал нас он, последний из беглецов. Верно, готовился дать отпор, призывая на помощь духов своего племени или проклиная нас. Последний из пятерых бросил нам вызов.
Повсюду искали мы его, метр за метром обследуя погруженные во тьму улицы, и в каждом бродячем коте нам мерещился он. Не пропустили ни одного подвала, спустились в подземный ход, ведущий в порт. В лужицах плясали огоньки, отражающие свет наших факелов. Поднимались на крыши. Дела пошли нешуточные, все равно что охота на крупного зверя, неспешная, хорошо продуманная. Себя не жалели. И ничего: ни одного звука, помимо тех, которые производили мы сами, ни одного силуэта, помимо наших собственных, неутомимо рыщущих во чреве города.
На заре большинство охотников разошлись по домам. Мы — нет. Не давать беглецу ни малейшей передышки. Кое-что пришло мне в голову. Я велел Кромбеку выпустить в город десяток негров. Каждому намотать на шею толстую цепь. Мы взяли себе по негру, будто пса на поводок, и разбрелись в разных направлениях. Звон цепи возвещал о нашем приближении. Сами мы шли молча, а раба заставляли то и дело звать беглеца, убеждать его сдаться, мол, хуже не будет, все одно — не уйти…
Однако день подошел к концу, а мы так ничего и не добились. Городские власти призвали меня к ответу. Я пробовал втолковать им, что беглец не иначе как сдох: верно, забился в какую-нибудь нору и задохнулся оттого, что боялся дышать и быть обнаруженным собаками. Мне не поверили и постановили: быть ночному дозору, дабы город не терял уверенности — если он и жив, то не причинит никому вреда.
На вторую ночь мы заступили на дежурство, будто на корабельную вахту: сменяя друг друга, неспешно обходили соборную площадь и всю крепостную стену. Мы были уверены: больше уже ничего не случится. Воображение рисовало мне картины минувшей ночной охоты, лица ее участников, преобразившиеся от возбуждения.
Посреди второй ночи я услышал зов Кермарека. Он долетел до меня от ворот Святого Петра. Зов был властный. Я бросился туда, уверенный, что предстоит драка, но завидев своего помощника — с белым как полотно лицом и трясущимися губами он указывал на дверь какого-то дома, — я понял: беглец жив и настал его черед поиграть с нами.
На двери висел палец. Черный кровоточащий палец был гвоздем прибит к деревянной двери. Словно вестник несчастья. Но как же так? Ошеломленные, мы замерли. Одни и те же вопросы вертелись у каждого в голове, а потому не было нужды говорить что-либо. Почему он отрезал себе палец? Был ли вооружен? Где раздобыл гвоздь? Чего добивается? Долго стояли мы перед этой загадкой, затем понемногу пришли в себя и предупредили остальных. Заново были сформированы отряды, зажжены факелы. И снова мы вышли на охоту, и снова ничего. Лекарь изучил палец: палец как палец, мизинец левой руки. Возможно, беглец хотел нас напугать. Нельзя показывать ему, что нам страшно. Но как бы мы друг друга ни успокаивали, все были напуганы, отрезанный палец сделал свое дело.
Охота продолжалась все следующие дни. Стражники уже набрались опыта, но ничто не нарушало спокойствия погруженных в дремоту улиц.
См. далее бумажную версию.