Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2010
КНЯЗЬЯ ТИШИНЫ
Альманах «Те: Страницы одного журнала. In memoriam Nyugat. 1908-1919». Составила и перевела с венгерского Майя Цесарская.
Издательство Водолей Publishers, Москва 2009
«Дорогой Игнотус! Пишу в дороге, при свете горящего села, что думаю про вас и люблю вас, вспомните и вы обо мне. Нюгат может не стыдиться за меня. Вчера меня повысили в звании, я теперь прапорщик, командир отряда. У нас изменился номер полевой почты: 96. Пришлите какую-нибудь газету, пока я еще могу читать. Редеем, но очень продвигаемся. Обнимаю всех вас.»
Бела Балаж.
16 октября 1914, 20-й номер журнала Nyugat
Это письмо будущего известного теоретика и практика кино, соавтора одного из сценариев для Лени Рифеншталь, пропагандиста Эйзенштейна и эмигранта в Советский Союз. Душераздирающие дневники Белы Балажа публикуются в будапештском литературном журнале Nyugat уже через полгода после процитированного письма главному редактору, известному литератору и критику Игнотусу. Балаж лежит в госпитале после ранения, получает письмо о гибели своей дивизии в Сербии, и создает текст о верности мертвым, окопном братстве, госпитальном аду и разрыве между миром цивилизации и областями войны. Редкие эпизоды довоенной национальной романтики и предчувствия «гибели всерьез» на страницах журнала сменяются яростными приступами отчаяния и экспрессионистскими красками; главные авторы издания, и до 1914 года не чуждые социалистических идей, станут пацифистами и будут приветствовать революционную Венгрию 1919 года. На этой дате альманах памяти журнала Nyugat и заканчивается, формальное объяснение составителя – смертью Эндре Ади, исторически – распадом Австро-Венгрии, прекращением существования земли под названием Транслейтания, началом другой эпохи, другой реальности ХХ века.
Как при помощи волшебного фонаря или воображаемой кинохроники, благодаря этой книге я вижу их маленькие полупрозрачные фигурки на улицах, в театрах и в кафе Будапешта начала века. Их теплоту, их мелкобуржуазность и вызов ей, их интеллигентность, их традиционную меланхолию, их эстетическую страсть изменить довольно консервативный мир венгерской литературы конца XIX. Их невозможно не сравнивать с русским Серебряным веком. Они примерно как символисты и акмеисты Петербурга, хотя их самоаттестации находятся между импрессионизмом и экспрессионизмом (см.стихотворение Михая Бабича «Зимняя песня» 1911 г., где поэт сравнивает себя и своих товарищей с шахтерами, напоминающее мотив «словесной руды» у Маяковского); западники (Nyugat и означает «Запад»), реформаторы языка и смысла литературы, их знамя – Ади, у которого есть все качества культурного героя (невероятный талант, несчастная любовь, жизнь в Париже, темперамент публициста). Их национальный романтизм состоит в попытке преодолеть европейское одиночество венгерского языка, преодолеть пессимизм в отношении своей культуры: «быть чутким к своему месту в мире, знать меру собственной малости, уметь рассчитать силы» — Игнотус, редакторская статья из первого номера журнала. Их пафос – урбанистический: «мадьяры основали здесь, на берегах Дуная, свой город, единственный всерьез и по-настоящему город… и факт этот отражен, в том числе, и в литературе. И должен быть отражен, если литература желает быть зеркалом нации. И мы, утверждающие, что город надо отвоевать для литературы, мы выражаем венгерский национальный дух достоверней и подлинней тех, кто хотел бы повернуть его против нас.» — Аладар Шёпфлин, 1 апреля 1908, седьмой номер журнала.
Их мало, их читатели – в основном городская интеллигенция и служащие (Будапешт в это время – динамично развивающийся миллионный город, шестой мегаполис Европы), у них стремятся напечататься все. Они не приветствуют формальный языковой эксперимент, скорее, ищут новую странную гармонию ХХ века.
Базар уродцев и калек,
сто лет упрятаны в столе
тобой, о, только приоткрой…
Обгрызано с конца перо,
марка со штемпелем, билет;
проч.хлам для мены, ходовой,
кукла с отодранной ногой,
нога; болванка с бечевой,
резинка, тряпичный атлет,
гвоздь; оловянный постовой,
шкатулка, бублик вековой;
чертик пропоротый живот
в углу расселся, сам живой
и пялится тебе вослед.
(Михай Бабич, 16 ноября 1908, 22-й номер Nyugat)
В публицистике журнала довоенного времени – театр, кабаре, высокая и массовая культура, Барток и городская песня, новые технологии эпохи модерна (аэроплан, медицина, кинематограф, фотография). Сифилис как метафизическая болезнь времени. Много рецензий на поэтические сборники друг друга, авторов круга журнала и издательства Nyugat (что тоже роднит их стратегию с символистами и акмеистами: если бы не «Письма о русской поэзии» Гумилева, смысл поэзии модерна в России был бы гораздо темнее для читателя). Статья Игнотуса об уголовном процессе над цыганами, осужденными по национальному признаку. Удивительные идейные пересечения и тематические совпадения с сегодняшним миром (есть одна пассеистская и не вполне исторически достоверная идея, что мир конца ХХ века будет повторять уроки его начала; судя по текстам из Nyugat, отобранным составителем, так и есть). Вот несколько примеров.
«Я сделал карикатуру на Санина, а заодно сгустил в ней и авторскую наивность… На этом основании будапештская прокуратура предъявляет мне обвинение в подстрекательстве против веры и в богохульстве.» Фридеш Каринти, из письма в редакцию, 16 апреля 1909.
«Писатель рождается в соревновательной демократии, где… продукт умственного труда прежде всего товар, распространением которого управляют прежде всего деловые интересы.» Деже Сабо, «Болезнь «Я», 1 августа 1912.
«Загляните в последнюю главу нескольких (школьных – рец.) учебников по истории литературы, где дается характеристика новейшей литературы, и вы убедитесь, сколь беспомощны перед сегодняшними писателями в остальном неплохо подготовленные преподаватели.» Аладар Шёпфлин, Литература и школа, 1 октября 1912
«…вольно читателю, не следуя ничьей последовательности, читать как ему заблагорассудится, как мы, собственно, чаще всего и читаем журналы.» — пишет в послесловии переводчик и составитель альманаха “InmemoriamNyugat: 1908-1919” Майя Цесарская. Кажется, это и есть некоторый скрытый структурный принцип книги: отсутствие структуры, в том числе и предисловия, и оглавления – это не оплошность редактора, а отсутствие навязываемой читателю схемы. Избранные стихи и публицистика из журнала Nyugat просто располагаются хронологически. И если говорить о силовой и смысловой точке, из которой в моем читательском сознании выстраивается альманах, то это выстрелы Гаврилы Принципа, 1914 год, смерть эрцгерцога Франца Фердинанда, начало Первой мировой. Это и романтическое эссе Пала Кери «Рок»: «свой решающий удар рок окружил особой чрезмерной и мрачной пышностью и торжественностью»; и ядовитые «Заметки журналиста» Арпада Пастора, статья с подзаголовком «Сараево, в неделю убийства». Позволю себе довольно пространную цитату. «Когда наместнические власти и полиция разогнали Клуб Свободной Любви, то они не увидели в нем ничего особенного, кроме свинства и непристойности. Слыхано ли! Гимназисты и курсистки учительского института собираются и устраивают кутежи и оргии. Но никто не задумался о том, как все начиналось. Эти мальчики и девочки собирались тут, кто с книжкой, кто с тайной мечтой в сердце, славяне все до единого, и ветер, не знающий границ, доносил до них песни Москвы и Петербурга, песни вольных степей – и студенты и студентки, сидя в пыльных красных плюшевых креслах за мраморными столиками, фантазировали об искусстве, о национальном процветании, о собственном поприще, и шепот и споры не стихали до утра, и только потом следовало, на сладкое или на горькое, то самое свинство, из-за которого и прикрыли клуб. Такие места порождают Принципов и Чабриновичей.» И финал статьи: «Когда-нибудь, во времена поспокойней и посчастливей, надо будет снова съездить в Боснию-Герцеговину. Рассмотреть Восток, который начинается здесь… Как жаль, что ее истребят.»
После 1914 года почти все избранное в альманахе «Памяти Nugat» либо непосредственно связано с войной, либо своим трагизмом свидетельствует о ней косвенно. Это и стихи Костолани «Нынче брат мой младший у кайзера в солдатах» и Бабича «Перед Пасхой», и мужественный Оскар Геллерт, и «Проливное, немолчное письмо» Маргит Кафки (ее поэзия, представленная в альманахе, вообще сделала бы честь любому современному автору; это лирический нарратив, не имеющий аналогов в русской поэзии Серебряного века), и тонкие, полные боли и достоинства короткие заметки в прозе Эндре Ади о юношах на войне, и новый яростный звук в его стихах, как и в стихах блистательного Деже Костолани. И статья «Детские рисунки о войне», и желчный гуманистический текст неугомонного Каринти: «родина – это не вамп-истеричка из романа ужасов, за которую нужно умереть… а земля, дом, небо, вода, забор, цыпленок, старик-крестьянин, городская улица… родина – это ты сам, умирающий солдат, и никто другой.»
А уже с 1918-го они начнут уходить сами – Маргит Кафка, «бессмертный Ади». Последнее в альманахе – его стихотворение (1908 года) «С твоей душой» вслед за статьей Костолани его памяти.
Игнотус уедет в Вену и формально останется главным редактором до 1929, в 1938-м эмигрирует в Штаты, спасаясь от фашизма. Журнал существовал до смерти Бабича в 1941 году.
Как гласит русская народная легенда эпохи перестройки, студент Свердловского архитектурного института Вячеслав Бутусов случайно купил книжку Эндре Ади в переводе Леонида Мартынова. Три текста из этой книги стали песнями рок-группы «Наутилус». Хитом – «Князь тишины». Хорошо бы альманаху “InmemoriamNyugat”оказаться на глазах у какого-либо студента.
Елена Фанайлова