Фрагменты книги
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2010
Перевод Анна Парра
Документальная проза#
Дирк Богард
Особая дружба
Фрагменты книги
Перевод с английского Анны Парра
Молли Добени
с благодарностью и огромной любовью.
Дом
Суббота, 11 марта
Дорогая миссис Икс,
большое спасибо за Ваше длинное и очаровательное письмо от 27 февраля с фотографиями дома — такого, каким он был в 30-е годы, когда Вы здесь жили. Меня они чрезвычайно заинтересовали; я напишу Вам подробнее через день-два, когда у меня будет немного больше времени и я смогу, надеюсь, ответить на некоторые Ваши вопросы. А сейчас простите за эту написанную второпях записку: я был в отъезде, и скопилось очень много дел, которыми сейчас предстоит немедленно заняться.
Искренне Ваш
ДиркБогард.
Дом
18 марта
Должен Вам сказать, все получилось очень странно. Совпадения, по-моему, вообще штука странная, но это и впрямь бьет все рекорды, правда? Собственно, именно это и следует из Вашего очаровательного письма — “нерешительного”, как Вы его называете. Я был удивлен и восхищен одновременно.
То интервью я дал тысячу лет назад и, как водится, совершенно о нем забыл. <…> Мне так жаль. Мне правда жаль, что Вы прочли это дурацкое интервью. Да еще и наткнулись на него в парикмахерской! Банальность из банальностей! (А у вас там парикмахерские называются салонами?То есть салонами красоты?) Кстати, не могу понять, как оно добралось туда из Англии. Но раз Вы живете в университетском городе, может, его привезла какая-нибудь студентка? Ведь так может быть? Какая-нибудь серенькая девица, приехавшая по обмену из Лидса или Бристоля. Кто знает? Безо всякого умысла она поднесла спичку к пороховой бочке. Само собой, я вполне могу “вообразить себе шок”, который Вы испытали, когда, пролистывая журнал, неожиданно наткнулись на фотографии какого-то чужака, расположившегося в Ваших бывших комнатах, в Вашем любимом доме, в доме, который был Вашим и только Вашим. Какая мерзость! Кинозвезда в Вашем родном доме. Представляю, как Вы покраснели от гнева, сидя под аппаратом для сушки волос. Но я в самом деле рад, что Вы взяли на себя труд — или, как Вы выразились, “отважились” — написать мне. Вы сильно рисковали, да, я понимаю. Но вот и мой скорый ответ; надеюсь, он устранит, по крайней мере, часть сомнений, которые, естественно, возникли у Вас после того интервью. Если это хоть отчасти послужит утешением, признаюсь: я дорожу этим домом почти так же, как Вы. Говорю “почти”, потому что у меня нет возможности правильно судить об этом. Откуда мне знать, КАК СИЛЬНО Вы его любили? Я только знаю, что я люблю, и знаю, как сильно. Боюсь, я разболтался. Хотел только поблагодарить Вас за “нерешительное” письмо и за фотографии дома, каким он был в 1935 году. И то и другое доставило мне бесконечное удовольствие.
Дом
28 марта
Нет, дом и вправду не слишком изменился с 1939 года, когда Вы были здесь. По крайней мере — изнутри. Снаружи, конечно, многое исчезло. Годы и война позаботились об этом. Но в основном он по-прежнему такой же, каким был в тысяча двести неком году и каким будет, надеюсь, еще много-много лет.
Я купил его у жуткой женщины, похожей на свинью в блондинистом парике. Она провела меня по своей “резиденции”, как она изволила назвать его, прихватив большой бокал мартини и пыхтящего пекинеса. Стены были оклеены омерзительными обоями “под камку”, комнаты — заставлены какими-то Людовиками и подделками в стиле королевы Анны: ножки цвета ячменного сахара и желтый лак. С потолков свисали железные колеса, утыканные кошмарными электрическими свечами под кособокими, буро-ворсистыми колпачками, похожими на торты отмечающих день рождения кузнецов. Пышность (или убожество?) фабричных вышитых крестом подушек и бежево-зеленых гобеленов с охотничьими сценами, портшез c телефоном, фарфоровые красотки в кринолинах, жеманно улыбающиеся или продающие воздушные шарики, изделия из кованого железа, по-лаокооновски извивающиеся, на каждом свободном клочке стены. Но под всем этим уродством по-прежнему оставался дом. Доблестный, стойкий, жаждущий, чтобы с него все это содрали и вернули ему былое достоинство. И я страстно желал ему помочь. Я сказал хозяйке, что мне не понадобятся все эти УКРАШЕНИЯ и ПРИСПОСОБЛЕНИЯ, и, хотя я выразился с максимальной осторожностью (после третьего бокала мартини эта дама стала малость поагрессивней), она почуяла, что прибыль уплывает из рук. “Что вы мне дадите за ту любовь, которую я отдала дому? Что вы мне заплатите вот за это? И за это…” Она внезапно схватилась за чудовищные шторы, которые, по ее словам, прибыли из “какого-то дворца во Флоренции”, только она запамятовала, какого именно. “Все это продается вместе с домом… вы не можете отказаться! Это заказывалось специально для этого дома… стоило целое состояние”.
Да, каштановая аллея осталась там же, или, скорее, здесь же. Сейчас все усеяно нарциссами, желтыми и белыми, кажется, их просто миллионы. Интересно, это Вы их высадили столько лет назад? Они заполонили все пространство между деревьями и добрались до рыбных садков в азалиевом саду. Пока они распустились не полностью, но на следующей неделе, если продержится такая погода, будут выглядеть очень по-вордсвортовски[1].
И голуби по-прежнему здесь, на старой голубятне. Свинья-в-парике сказала, что, если они не требуются в качестве УКРАШЕНИЯ, мне придется обращаться в санитарный контроль, потому что она не собирается увозить их с собой. Еще я унаследовал семь уток на сазаньем пруду — одну мускусную и шесть белых домашних, у которых, как она сказала, есть имена: Нахалка, Лентяйка, Соня и так далее; мне они были ни к чему; так или иначе, Кандида (мой мастифф) прикончила их за три недели. Ох уж и хитрюги эти суки! Бывало, подходит ко мне, помахивая великолепным хвостом, а морда — просто маска из белого пуха, точно огромная пуховка для пудры: невероятно собой довольна и совершенно ни в чем не повинна.
Вы знали, что ГертрудаДжекилл[2] написала об этих садах в одной из своих книг? Их давно не переиздавали. Она невероятно восхищалась двумя маленькими ромбовидными вентиляторами, которые были установлены высоко в окнах старой маслодельни. Свинцовые, изящной формы, дотюдоровские. Интересно, Вы их помните? А это Вы посадили белую сирень в углу за задней кухней? В ней сейчас наверняка футов двенадцать, в апреле цветы свисают тяжелыми белыми гроздьями. А может, она там росла еще до Вас… ствол у нее чешуйчатый и позеленевший от мха. Целая куча вопросов! Не вздумайте на них отвечать. Я могу прислать Вам какие-нибудь “моментальные снимки”, если захотите посмотреть, как это выглядит теперь, спустя… Бог ты мой! — двадцать семь лет. Как стремительно пронеслось время! Это же больше, чем поколение. Я чувствую, или чувствовал, пока не написал Вам, что владею этим домом много-много лет… а не те несколько, что на самом деле. Как бы то ни было, никто им по-настоящему не “владеет”, правда?.. Он лишь сдается очередному “владельцу” в аренду — долгосрочную или краткосрочную, — что вполне вероятно: это уж как распорядится нашей бренной жизнью судьба. Подумайте, сколько людей владели этим домом с 1200 года… как свидетельствуют о том бумаги! Мы с Вами всего лишь недолго погостили в нем… я говорю “мы с Вами”, потому что не могу предугадать, как долго мне будет позволено оставаться здесь, то есть когда меня выживет отсюда мистер Уилсон[3].
Если когда-нибудь приедете в Европу, не знаю, бываете ли Вы тут, пожалуйста, дайте мне знать. Мне было бы очень приятно, если бы Вы как-нибудь заехали пообедать или просто так. А Вам, наверное, не очень? Не очень приятно, я хочу сказать? Не знаю. Возвращений, по-моему, следует избегать. Я вот вернулся однажды в старый деревенский дом, в котором мы жили много лет назад, когда были детьми. Серьезная ошибка. Там, где прежде сажали картошку, теперь появилась роскошная лужайка; там, где раньше рос ревень, вырос отвратительный ракитник; входная дверь лимонного цвета ярко блестела, а наша была из пропитанных креозотом планок; там, где под большим кустом сирени в гордом уединении стояла наша уборная, красовалась альпийская горка… ничего более неуместного на мягких Суссекских холмах вообразить было нельзя. Возвращаться — большая ошибка. Так что, возможно, Вы не вернетесь… но приглашение сделано от всего сердца. Спасибо Вам за письмо, за восхитительно быстрый ответ… сегодня мне исполняется сорок шесть лет, и лучшего “подарка” я не мог бы получить…
Дом
18 мая
Я рад, что мои письма не нагоняют на Вас тоску и даже доставляют удовольствие, и нимало не “потрясен” тем, что Вас удивляет, как это кинозвезда способна написать хоть слово, кроме автографа!
Кинозвезды, знаете ли, совершенно не обязаны быть “талантливыми” во всем. И я, видит Бог, не таков. Я просто пишу первое, что приходит в голову, вот и все. И поскольку нас объединяет любовь к этому месту и Вы постоянно требуете ответов на свои коварные маленькие вопросики о садах и комнатах, я вынужден подчиняться и отвечать. И представьте, мне это нравится. Правда. Но я прекрасно знаю одно: предполагается, что я как кинозвезда, хоть и ненавидящая этот ярлык, буду соответствовать правилам, установленным для нас прессой и общественными заблуждениями. Мол, все мы безмозглые, тщеславные, только и знаем, что хлестать шампанское, объедаться икрой и кутаться в меха на заднем сиденье “роллс-ройса”. Признаюсь, у меня есть все эти атрибуты. Они вполне меня устраивают… кроме мехов. Мехов у меня никогда не было, потому что я не одобряю убийства животных ради того, чтобы искупать уязвимость человеческой плоти. Вам приходилось когда-нибудь видеть вестибюль “Отеля де Пари” в Монте-Карло, когда он кишмя кишит укутанными в леопардовые шкуры дамами? Целые прайды леопардов изрезаны на куски, чтобы обернуть пышные тела, сверкающие золотом и жемчугами. Я киплю от злости. А, может, прайды только у львов? Интересно, как живут леопарды? Стаями? Племенами? Не знаю. Это Вы умная, работаете там у себя в университете. Я, кстати, под большим впечатлением. Значит, у Вас там все из белого камня и поросло плющом… все как один носят мантии и квадратные шапочки… и ездят на велосипедах? Нет, вряд ли, ведь они американцы, демократы. Скорее, у них джинсы, “бьюики” или что-нибудь в этом роде. Я просто не в силах серьезно относиться к американскому образованию. Очень уж странными вещами, мне кажется, у Вас занимаются. Какой смысл в том, чтобы в погоне за ученой степенью изучать современный роман, устройство вигвамов, психиатрию или стратегию завоевания общественного признания? Но, может быть, Ваш университет, раз он такой важный, охватывает более широкий круг тем?
Кстати, я знаю одного человека, чей сын только что уехал то ли в Айдахо, то ли в Айову, в общем, куда-то в те края, учиться “выживанию”. По-моему, часть курса проходит где-то на необитаемом острове, а другая — на четырехмачтовой шхуне. Полагаю, если у тебя нет академической степени, получить ее за курс выживания совсем неплохо. Учитывая современную ситуацию в мире, очень даже разумно. Но хотя ученая степень может пригодиться, чтобы изготовить бомбу, остановить того, кто захочет сбросить эту штуковину на сад за твоим домом, она не поможет.
Дом
24 мая
Ваши чудесные письма пришли пару дней назад. Я не ответил раньше из-за того, что “высаживал”, пропалывал и тому подобное. Кроме того, и это существенно, я боюсь, что могу Вам надоесть, несмотря на Ваши заверения в обратном.
Однако Вы постоянно заставляете меня писать, задавая в конце каждого письма уйму мелких вопросиков.
Самое главное: да, обязательно пойдите и посмотрите “Несчастный случай”, прежде всего потому, что со всех точек зрения это великолепная работа: блестящее сочетание режиссера [Лоузи] и сценариста [Пинтера][4], а еще потому, что это стоило мне четырех месяцев крови, пота, а в конце концов и слез и окончательно выбило из колеи; когда все закончилось, я был совершенно измотан и лил слезы, иногда битый час и больше: видимо, мне очень сильно не хватало человека, в которого, полагаю, я перевоплотился. После окончания съемок “Стивену” ничего не оставалось, кроме как умереть, потому что места в моей обычной жизни для него не было, и я почувствовал, что лишился всего. Разве не странно? Не думаю, что когда-нибудь сумею это Вам объяснить. Мне и самому себе объяснить трудновато. И все же: да, пойдите и посмотрите, если захочется. Это своего рода шедевр, но не из “легких”. Придется поработать, и это может оказаться малоприятно: томление и поиск утраченной молодости… мерзость мужского климакса… одиночество среди уже далеко немолодых оксфордских профессоров. Непременно пойдите и посмотрите. Это вам не полтора часа с ДорисДэй[5]!
Конечно же, Вы понимаете, что автоматически нарушите правило? Вы меня увидите. А мы пообещали друг другу не видеться и не разговаривать. Вы услышите, как я говорю. Преимущество будет на Вашей стороне, что очень несправедливо. Я-то не знаю, как Вы выглядите, и не хочу знать… Это не грубость, как Вы понимаете, я просто соблюдаю договор… я никогда не слышал Вашего голоса и никогда не услышу… наверняка я знаю только то, что Вам когда-то принадлежал этот дом… а это не так уж и много! Но я знаю Вас по Вашим письмам и именно такой дорожу.
Справедливости ради замечу: если Вы посмотрите “Несчастный случай”, то увидите не совсем меня… То есть Вы увидите меня, но — в чужой шкуре. Как я надеюсь. Не подумайте, что персонаж, которого я играю, хотя бы отдаленно похож на человека, которому принадлежит дом, когда-то принадлежавший Вам. Не-а. Я не курю трубку, не пью шерри, не смотрю матчи по крикету, не ношу мантии и твидовые костюмы… и, насколько мне известно, в моей жизни не произошло никаких перемен. Пока что.
Пожалуйста, верьте, когда я говорю, что ни в коей мере не возражаю против того, чтобы Вы “абсолютно ничего не знали обо мне как об актере”. Вы ведь и не обязаны, правда? Вы сами сказали, что не ходите в кино и не читаете “Мувиньюс”… И огромное спасибо за это. Но я очень рад, что Вы читаете кошмарные женские журналы под этой самой штуковиной для волос, иначе Вы никогда не обнаружили бы меня… и свой старый дом. Так что, умоляю, не извиняйтесь. Мне было бы значительно приятнее, если бы Вы не знали актерскую сторону моей персоны… это далеко не весь мой мир, актерство не поглощает меня целиком, справа и слева есть еще место для жизни и ее проживания… Подавляющее большинство моих настоящих друзей, слава Богу, не актеры, и, к счастью, у нас есть о чем поговорить, кроме как о том, что сказали критики, чего не сделал твой агент, в какой последовательности стояли имена на афише в Глазго или кто с кем спит и как отвратительно сыграл некто в последней постановке “Веера леди Уиндермир”. Все это чертовски скучно и утомительно. В разговорах с актерами местоимение “я” становится смертоносным оружием, очень похожим на клюшку, и так и применяется.
Вы спрашиваете, как я начал. О Боже! Что ж… Примерно пяти лет от роду, завернувшись в синюю бархатную штору, в шляпе с пучком фазаньих хвостов. А если точнее, то в шестнадцать, когда я стал изучать изобразительное искусство в “Челси политекник”[6], недалеко от Вашей любимой Тайт-стрит, у Генри Мура и Грэма Сазерленда[7]… не могу не похвастать парой громких имен… Учился на сценографа, чтобы успокоить отца — он хотел, чтобы я пошел по его стопам: стал художественным редактором “Таймса” или же — дипломатом. У меня были другие планы: играть, если только представится такая возможность. Она представилась перед самой войной: к нашему всеобщему изумлению, я получил стипендию в “Олд Вик” и должен был выступить в роли “кушать подано” как раз в тот день, когда началась война… вероятно, примерно в то самое время, когда Вы насовсем уезжали отсюда… во всяком случае, на фронте тогда во мне не было нужды, так что я провел год, упиваясь собственным величием: волосы до плеч, замшевые туфли и безмерное самодовольство начинающего актера местного театра. Пошел в армию, никак не проявил себя… внезапно расцвел, став офицером, достиг скромных успехов в разведке, с которой прошел от Нормандии до Явы… Судьба была ко мне благосклонна, в 1947 году я очутился в театре и “наутро проснулся знаменитым”. Вскоре я подался в кино, где и остаюсь, к счастью, последние лет двадцать… довольно обеспечен, все еще “не складываю оружия” и счастлив, что обладаю этим домом… Вот так. В кратком изложении и без ложной скромности — таков я. Но надеюсь, это Вас не отпугнет — очень Вас прошу… Я понимаю, что Вы перехитрили меня, заставив использовать местоимение, которое я терпеть не могу…
Дом
3 июля
<…> Нет, категорически нет. Вы абсолютно, абсолютно неправы. Хуже нет, чем быть кинозвездой, я это просто ненавидел. Лет десять я и минуты не знал покоя. Не мог пройти по улице, у служебного входа в театр дежурила конная полиция, в моих гардеробных прятались какие-то истерички, одна, как тень, ночами слонялась по саду, выкрикивая в тоске мое имя, — пришлось спустить собак: я опасался, что как-нибудь найду ее в пруду среди кувшинок лицом вниз… мне так часто расстегивали ширинку, что я вынужден был, чтобы появиться в общественном месте, надевать брюки с молнией сбоку… можете себе представить что-либо более унизительное? Ко всему прочему, я ужасно боюсь, когда меня “разглядывают”. Страх сглаза или чего-то в этом роде. Так что, очевидно, я сильно ошибся в выборе профессии. Однако каким-то образом мне удавалось справляться — если собраться с духом, нарисовать на лице застывшую улыбку, “робкую и кроткую” (что, кажется, больше всего нравится поклонникам)… но это было ужасно неприятно. Случались, конечно, и волшебные минуты… однако двадцатисемилетнего капитана запаса все это шокировало. Я ведь начинал не восемнадцатилетним неотесанным парнем, которого нашли в магазине или на автозаправке и у которого не было никакого опыта, кроме чисто бытового. Все это мне быстро приелось. А вот месяц назад в Париже оказалось крайне приятно, хоть я и удивился, услышав тактичные негромкие аплодисменты, когда зашел поужинать в “Фуке” или когда возвращался пешком в “Ланкастер”[8] через Елисейские поля. По всей видимости, на той неделе прошла премьера “Несчастного случая”… чувство совершенно восхитительное. Они там ведут себя совсем по-другому! Конечно, “Несчастный случай” — фильм особого рода… из-за него поклонники не станут расстегивать мне ширинку.
Дом
25 июля
Это был месяц небывалой, неистовой красоты. Каждый день с лазурного неба палило солнце: лужайки превратились из зеленых в медовые, луковицы, а я настаиваю, что они СУЩЕСТВУЮТ, отказываются прорастать, а жара мерцает над лугами, как расплавленный свет. Но. Сегодня утром ветер переменился, с моря набежали низкие прохладные облака, сейчас вдруг стало уныло и мрачно, и я пользуюсь этим как предлогом, чтобы написать Вам… вместо того, чтобы, торча головой вниз среди овощей и парников, заниматься чем-нибудь значительно менее приятным, но значительно более необходимым.
Вчера у нас были гости из Америки. Друзья друзей. Он имеет какое-то отношение к “Бетлехемстил”, а она — какое-то весьма отдаленное — к Корпусу мира[9]. Хоть убей, не могу понять, какое именно. Их привезли посмотреть НАСТОЯЩИЙ АНГЛИЙСКИЙ ДОМ. Первый раз в Европе. Такие вот дела. О господи! Год его постройки, 1260-й, глубоко их потряс. Они стукались головой о бессчетные старые дубовые стропила, охали и ахали, изумляясь количеству труб, простору перед каминами, глубине колодца, и допытывались, кто все это “декорировал”. Я ждал, что они вот-вот предложат мне хорошую цену за дом, чтобы разобрать его по кирпичику, по стропилу и отправить морем в Сан-Франциско, но тут, к счастью, один из моих попугаев сильно его укусил (естественно, это была Энни, она проявляет свой мерзкий характер по отношению ко всем, кроме хозяина — меня Энни любит, и любовь ее весьма обременительна), и от идеи ничего не осталось из-за истерики: пластырь, йод и мартини на посошок. Слава богу, они уехали перед ужином. Я устал. Но это было вчера… а сегодня я вернулся из Ливерпуля, где выступал перед 300 школьниками и отвечал на их вопросы о Первой мировой войне. Что ж, мой дорогой, — наверное, скажете Вы… Да, меня просят делать престранные вещи.
Нашел, роясь в кабинете, экземпляр прелестной, идиотской и чрезвычайно сложной поваренной книги Алисы Токлас[10]. Сто лет назад купил ее в “Даблдее”, чтобы почитать в самолете по дороге домой. Но, должно быть, вместо этого напился… потому что не помню ни слова. Напился не до положения риз. Лишь хлебнул “для храбрости”. Больше всего на свете ненавижу летать. Самолет сегодня — то же, что некогда пароход. Я бы с большей охотой оказался на корабельной палубе, как герои забавной картины Форда Мэдокса Брауна “Прощание с Англией”[11]… или как она там называется. Той, где к бортовой сетке подвешена капуста и в полумиле от Ливерпуля явно собирается буря.
По поводу кинозвезды. Вы были правы, конечно: быть мужчиной и в самом деле стало ужасно непросто и все поступки, которые я, в силу воспитания, безоговорочно считал не подобающими джентльмену, мне приходилось буквально вымучивать из себя. Мои глаза, уши и губы часто отказывались повиноваться.
Женщины в моих гардеробных? Что ж, бедные, повредившиеся умом дурочки. Мелкие служащие из скучных контор, девушки, работающие за прилавками “Вулвортса”… одну из таких, в Манчестере, я случайно обнаружил, когда переодевался. Она каким-то образом пробралась в гримерку в перерыве между двумя спектаклями и спряталась, как все они делают, за костюмами. Но эта вооружилась освежеванной кроличьей головой в бумажном пакете, чтобы ее разодранное белье и крики “Помогите!” выглядели убедительнее. Была среди них и одна дама из Польши, примерно моего возраста, потрясающей красоты. Она вбила себе в голову, что мы познакомились в Германии в 1945 году, у нас был роман… и что я — отец ее сына. Психиатры, надеясь, что это пойдет ей на пользу, предложили ей посмотреть на меня собственными глазами… Я видел бедняжку только сверху, из окна, когда ее, плачущую, вела обратно к черной машине скучающая сиделка. Мне было грустно и горько. Иногда случались довольно забавные истории. Женщина лет пятидесяти шести в Австралии знает, что я “добился от нее своего”, как она выразилась, на борту “Аркадии”, в каюте 123 или какой-то там еще, на верхней палубе, в Индийском океане в 1951 году. Спасу не было от ее писем… она даже написала моим боссам на киностудию “Рэнкорганизейшн” с просьбой заставить меня спасти ее честь… пришлось подключить к этому делу моих адвокатов, которые отправили ей несколько любезных, хотя и жестких писем. Она до сих пор мне пишет и подписывается “Милашка”. Присылает фотографии. Пухлая дама почтенного возраста с пугающе блестящими вставными зубами, в шляпах, напоминающих меренги. Полна решимости добиться, чтобы я женился на ней, “раз я ее соблазнил”. Говорит, что из-за всего этого она старится и болеет. И что когда королева и принцесса Маргарет проходили мимо нее по палубе круизного лайнера, королева, потрясенная печальным видом своей австралийской подданной, повернулась к сестре и сказала: “Слушай, Мэг! Бедная Бренда и впрямь осунулась!” Все это не очень серьезно, да и не имеет большого значения, разве что, возможно, для самих несчастных, но я всегда находил это крайне неприятным и огорчительным и отчасти по этой причине — среди многих иных — сделал все от меня зависящее, чтобы перестать быть кинозвездой и снова заняться более достойным делом. Мой последний фильм, “Дом нашей матери”, отобрали для показа на Венецианском фестивале в сентябре, он там будет представлять Британию. Это вызывает несравненно более приятные чувства. “Слуга”, “Несчастный случай” и “За короля и отечество” (с рассказом о котором, между прочим, я выступал в Ливерпульской филармонии) — за эти фильмы не стыдно. И я чрезвычайно горжусь тем, что наконец-то реально способствую успеху британской киноиндустрии, особенно за границей. Конечно, я зарабатываю не очень много, но получаю от работы большое удовлетворение. Чего никогда не испытывал раньше. И еще потрясающая поездка в Венецию! Задаром — с трудом могу поверить своему счастью. Мне платят за то, чтобы я поехал в Венецию! Господи Боже мой. Что дальше?
Дом
16 августа
…по Вашему предложению, я отправился на днях с большими вилами, лопатой и косой на нижний луг. Искать пруд, который Вы выкопали, с Вашими ракушками и камушками. Я знал примерно, где искать, там была впадина в траве, но пруд, естественно, давным-давно исчез. Несколько часов рыл и рыл, пока не понял, что мог бы найти занятие получше, а день был облачный и прохладный! Наткнулся на несколько кусков старого бетона… небольшой осколок синего стекла и больше абсолютно ничего. Баранам было крайне любопытно, они топтались рядом, что-то нюхали и таращили глаза… в конце концов я бросил искать Ваше прошлое, засыпал яму, завалил все травой, щавелем и крапивой. И все, следов не осталось. Насколько я понимаю, землю здесь вспахивали лет сто назад, да? Мне все меньше нравится заглядывать в прошлое… это, конечно, возраст дает о себе знать. Но после того как перешагнешь за сорок, настоящее становится прошлым так внезапно. Вы понимаете, что я имею в виду? Ну нет, скажете Вы… не совсем так. Хорошо, вот пример. Печальный. Вчера я поехал в церковь Святого Мартина на поминальную службу по Вивьен Ли[12]. В это нельзя было поверить. Вивьен умерла. Все мы в трауре. Хотя умерла она в мае, только вчера стало ясно, что случилось нечто окончательное и бесповоротное. Со смертью всегда так, я понимаю. Но служба, на которой присутствуют все оставшиеся в живых, так ужасно это подчеркнула. Внезапно Вивьен оказалась прошлым. Еще над одной частью моей собственной жизни опустился занавес. Она хоть и не была близким другом, но составляла неотъемлемую часть моей жизни. Впервые мы встретились в самом начале моей кинокарьеры, на пышном приеме, который давала одна актриса-общественница, мы ее с нежностью звали Простушка Энни… она вечно устраивала чью-то жизнь… и решила, что просто обязана вывести меня в СВЕТ… Все это довольно пошло и глупо, и я не относился к этому всерьез. Однако на том вечере мне было приказано опекать мисс Ли. Меня представили ей (с Вивьен никогда никого не знакомили — всегда представляли) и попросили принести ей ужин из огромного буфета под шатром в конце Хайгейтского парка. Я буквально оцепенел. Вивьен со своими царственными манерами внушала — когда хотела — поистине страх Господний… она разговаривала с НорманомХартнеллом[13] и явно предпочитала беседу с ним моему робкому бормотанию, уничижительным ответом на которое была ее безжалостная ослепительная улыбка… я положил что-то первое попавшееся на тарелку и принес ей. Грациозно кивнув, она взяла у меня тарелку, и тут я, к своему ужасу, увидел, что на тарелке нет ничего, кроме нескольких маринованных огурчиков и оливок. Она посмотрела на них мельком, потом повернулась к мистеру Хартнеллу и сказала со страдальческой улыбкой: “Дорогой… не могли бы вы найти хоть малую толику чего-нибудь съедобного… кусочек лосося или курицы? Молодой человек, кажется, думает, что я — сухой мартини…” Не самое благоприятное начало дружбы… в следующий раз мы встретились, когда я вынужден был зайти в их[14]гримерную, кажется, в “Нью-театр”… или в “Сент-Джеймс”, сейчас не припомню. Это было в антракте, она в изысканной позе лежала на длинной кушетке “рекамье”, рядом — столик с изящной хрустальной вазой, в которой стояла одна великолепная роза, Оливье был в чем-то вроде широченного халата, по цвету точно совпадавшем с цветом обоев. Что неудивительно, ибо халат был из той же камчатной ткани. Они обсуждали, совершенно по-идиотски, могу ли я стать ее партнером в “Трамвае ▒Желание’”… Она улыбнулась своей кошачьей улыбочкой и губками изобразила презрительнуюгримаску… “Мы ведь встречались раньше?” — сказала она. — “Да. Много лет назад. У Эдриан в Хайгейте. Она считала, что я должен прорваться в высшее общество”. Кошачья улыбка стала еще белоснежнее. “И как, получилось?” — спросила она с притворным — убивающим наповал — простодушием.
Но со временем она стала заходить ко мне на чашку чаю, да и меня приглашали в Нотли, их восхитительный дом на берегу Тейма… все ужасно формально, требовалось переодеваться к ужину, даже в воскресенье… от чего я всегда отказывался, в смокинге я, увы, похож на мальтийского официанта, и вместо смокинга надевал черный костюм. Это был знак признания: мне разрешалось нарушать этикет. После развода она была ужасно печальна и растеряна… ее внезапное одиночество нас сблизило. Я нашел ей очень симпатичный домик, бывшую мельницу, под названием “Тикериджмилл”, в который она переехала и который обставила с присущим ей великолепным вкусом… он был очаровательный, настоящий Кукольный домик, и, кажется, она его очень полюбила. Она с большим энтузиазмом занималась садом… мы обменивались розами… старыми мускусными — “Роз де Мо”, “Бель де Креси” и так далее… а однажды с вполне естественной гордостью подарила мне две… одну назвали ее именем, а другую, довольно интенсивного алого цвета, — “Суперзвезда”. Я, с приличествующей скромностью, решил, что вторая роза тоже названа в ее честь. Она не спорила — это приятно ласкало ее тщеславие. Последний раз мы виделись в апреле, она планировала расширить озеленение пруда в “Мельнице”… У нее гостили Джон Гилгуд[15] и ее миловидная мама… она была счастлива, но беспокойна… как ни старалась, не могла смириться с потерей своего прежнего мира и приспособиться к новому, который чем дальше, тем больше находила вульгарным, шумным и безобразным. И не без оснований. Попивая лимонный чай, мы обсуждали идею, не восстановить ли наш с ней “Месяц в деревне” в постановке Джона… для телевидения! На самом деле, я был невероятно потрясен.
Меня ужаснула сама мысль о Вивьен на телевидении. Вступить в мир, где царит посредственность, которую она так ненавидела. Но она чувствовала, что не сможет продержаться в театре долго… уезжал я от нее в очень тоскливом настроении. И все не мог понять, почему мне так грустно, она выглядела, как всегда, великолепно, была забавна, остроумна, весела… но все это была видимость, глубоко внутри таилась рана.
А потом, когда она болела… несерьезно, как мы думали… я написал, что не навещу ее, пока она не окрепнет и опять не начнет “принимать”. Однажды утром — открытка: коричневатый фотопортрет Лили Элси[16] в огромной шляпе с перьями. “Непременно навестите меня. Да. Да. Да. Я ▒принимаю’ каждый день в прелестной шляпке, такой же, как эта; в постели она выглядит восхитительно”. Часом позже мне сказали, что ночью она умерла. Но до вчерашнего дня я не мог или не хотел это осознавать.
У нее был, как кто-то вчера сказал, чертовски хороший Дом. На панихиде были все, от самых прославленных до скромнейших… в том числе бледные поклонники с галерки. Моцарт, Гендель, знаменитая песнь из “Пути паломника” Беньяна, потрясающе красивые, исполненные достоинства и любви прощальные слова Гилгуда… Эмлин Уильямс[17] прочитал “Странствия души” Донна, а в заключение леди Редгрейв [РейчелКемпсон] [18]прочла несколько чудесных строк из молитвы Франциска Ассизского… Вы их знаете? Они были отмечены карандашом в книжке, найденной раскрытой у нее на кровати.
Соделай меня, Господи,
Не ищущим утешения для себя,
Но жаждущим дать его другим;
Не вразумляющим в гордыне моей,
Но вразумляемым в смирении духа;
Не любимым, но любящим…
Ибо отдавая, мы получаем…
Прощая другим — сами обретаем прощение;
Умирая — воскресаем к жизни вечной![19]
Как я сказал, печальный, но духовно очень возвышающий, полный любви день. Мы все собрались, чтобы, как говорится, “проводить ее в последний путь”, и сделали это с любовью и гордостью, уважением и благодарностью… благодарностью за ее красоту, ее изящество, ум, мужество, наконец, за ее дружбу.
“Мельница” сейчас пустует, и воры уже залезли туда и украли дурацкие вещи… баночку крема для лица, шкатулку с бижутерией, которую она держала на туалетном столике… три бутылки пива. Гнусные людишки. В качестве сувенира, надо полагать. Тому, кто участвовал в церемонии прощания, стало понятно, что она ушла навсегда. Остались просто слова “Вивьен Ли”, выведенные аккуратными черными буквами, Трафальгарская площадь под мелким дождем, голуби, кружащие над густой молчаливой толпой… мягкие звуки органа и приглушенное шарканье шагов — нас, бывших ее друзьями. Чертов финал. Завершено. Кончено. Невыносимо ранняя жатва… оставалось еще так много времени… Ну что такое, ради всего святого, пятьдесят три года?
Далее см. бумажную версию.
[1] Аллюзия на стихотворение У. Вордсворта “Желтые нарциссы”(“TheDaffodils”). (Здесь и далее, кроме специально оговоренного случая, — прим. перев.)
[2]ГертрудаДжекилл (1843-1932) — английский садовод, создала более 400 садов в Великобритании, Европе и Америке. Ее книги переиздаются и читаются по сей день.
[3] Джеймс Гарольд Уилсон (1916-1995) — британский премьер-министр в 1964-1970 и 1974-1976 гг., к чьим методам управления автор книги относится критически.
[4]ДжозефЛоузи (1909-1984) —
англо-американский режиссер, автор многих фильмов, в том числе “Слуга” (1963),
“Посредник” (1971), “Жизнь Галлилея” (1973) и др.
Гарольд Пинтер (1930-2008) — английский драматург,
поэт, прозаик, режиссер, лауреат Нобелевской премии по литературе
[5]ДорисДэй (р.1922) — американская актриса и певица, снималась в музыкальных фильмах, участвовала в легких фарсах и мюзиклах.
[6] Колледж Лондонского университета; сейчас называется Колледж искусства и дизайна Челси.
[7] Генри Спенсер Мур (1898-1986) — английский скульптор-монументалист; ГрэмСазерленд (1903-1980) — английский художник-пейзажист и дизайнер неоромантического направления.
[8]
“Фуке” — знаменитый ресторан на Елисейских полях (открыт в
[9] “Бетлехемстил” — крупная металлургическая корпорация. Корпус мира — независимое федеральное ведомство правительства США, задача которого — оказывать помощь населению развивающихся стран.
[10] Алиса Токлас (1877-1967) — многолетняя подруга и компаньонша американской писательницы ГертрудыСтайн (1874-1946).
[11] Форд Мэдокс Браун (1821-1893) — английский художник, один из виднейших представителей прерафаэлизма. На картине “Прощание с Англией” изображено судно с эмигрантами, отплывающими в Австралию.
[12]Вивьен Ли (1913-1967) — английская актриса. Снялась в фильмах “Унесенные ветром” (1939), “Мост Ватерлоо” (1940), “Леди Гамильтон” (1941), “Цезарь и Клеопатра” (1946), “Корабль дураков” (1965) и многих других.
[13]НорманХартнелл (1901-1975) — модельер, одевавший многих киноактрис, в том числе Вивьен Ли, Марлен Дитрих и других знаменитостей, а также королевскую семью.
[14] То
есть общую с Лоренсом Керром Оливье
(1907-1989) — английским актером и режиссером театра и кино, который с 1940-го
по
[15] Джон Артур Гилгуд (1904-2000) — выдающийся английский актер и режиссер.
[16] Лили Элси (1886-1962) — популярная английская актриса и певица, игравшая в мюзиклах и опереттах; известна тем, что сыграла в премьерном спектакле “Веселой вдовы” Ф. Легара.
[17]ДжорджЭмлин Уильямс (1905-1987) — английский драматург и актер.
[18]РейчелКемпсон (1910-2003) — английская актриса театра и кино, жена актера сэра Майкла Редгрейва.
[19]Цит. по Молитвеннику для католиков латинского обряда. — Брюссель: Издательство “Жизнь с Богом”, 1979.