Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2010
Роман Шапиро#
Варвары в Поднебесной
“ПРЕМУДРОЕ незнанье иноземцев” — так характеризует китайскую культуру Грибоедов устами Чацкого. И в самом деле, в эпоху “Горя от ума” китайцы, уверенные в превосходстве своей традиции, всячески пытались закрыться от влияний извне. В 1721 и 1724 годах императоры издали указы, карающие смертью любого, кто осмелится учить иностранца китайскому языку. Иностранным купцам разрешалось находиться только на клочке китайской земли, и общаться с китайцами они могли лишь через особых, назначенных местными властями посредников, да и то строго в рамках необходимости. Когда в 1793 году к императорскому двору явилось посольство английского короля во главе с лордом Макартни с предложением развивать торговые связи, император Цяньлун направил Георгу III следующий ответ:
О король, ты издалека возжаждал благ нашей просвещенности и, желая подвергнуться нашему преображающему влиянию, отправил к нам через море посольство с письмом. Я отметил твой дух почтительной покорности, обошелся с твоим посольством чрезвычайно милостиво и осыпал его подарками, а также выдал тебе разрешение на правление и наказал вручить тебе драгоценные дары. Так я выразил свое благоволение… В Поднебесной всякая вещь представлена в изобилии, мы не знаем недостатка ни в чем. Следовательно, не было никакой необходимости ввозить изделия заграничных варваров в обмен на наши товары. Но поскольку чай, шелк и фарфор, производимые в Поднебесной, совершенно необходимы европейцам, мы дозволили создать в Кантоне торговые гильдии во удовлетворение ваших нужд и дабы уделить вам от наших милостей. Но твой посол обратился к нам с новыми просьбами, злоупотребляя правилом нашего престола снисходительно обходиться с прибывающими издалека иноземцами и умиротворяюще править варварскими племенами по всему миру… Трепещи, повинуйся и не выказывай небрежения.
Такая позиция в конце концов привела к опиумным войнам (1839-1842 и 1856-1860) и к “открытию” Китая Западом. Следует подчеркнуть, что под “открытием” здесь подразумевается резкое усиление именно европейского влияния в Китае, обратное же имело место задолго до этого. Вспомним хотя бы Великий шелковый путь, посредством которого с Китаем торговали еще римляне, а также моду на Китай в XVII-XVIII веках, культурную (чай, веера, фарфор…) и идейную (представления просветителей о “премудром” государственном устройстве). Собственно, наследием этой моды и являются слова Чацкого, несколько парадоксально предлагающего учиться у иноземцев (китайцев) незнанию иноземцев (европейцев). Таким образом, китайцы вовсе не противились тому, чтобы свет их культуры распространялся среди “варваров”, к которым они относили всех иностранцев. Напротив, они всячески приветствовали импорт своей цивилизации в иные страны — прежде всего Корею, Японию и Вьетнам (в цитированном выше письме император выражает глубокое сомнение в том, что ее смогут освоить англичане). Другое дело, что сами они старались уберечься от разрушительного “варварского” влияния. Подобные охранительные попытки предпринимались на всем протяжении китайской истории. Однако это вовсе не значит, что китайцам удалось сохранить свои нравы в первозданной чистоте. Далее мы будем говорить лишь о переводе, то есть о том, как Поднебесная осваивала иностранные тексты. Но упомянем здесь, что и лошадь, и колесо (по мнению ряда специалистов), и штаны, без которых немыслим что мужской, что женский китайский костюм, и косы на бритом черепе (знак преданности маньчжурской династии — “сохраняешь либо голову, либо волосы”) — все это плоды разлагающего заграничного влияния.
Перевод в Китае существовал уже в глубокой древности. В “Записках о ритуале”, составленных, по преданию, Конфуцием на рубеже VI-V веков до н. э. (нынешняя редакция создана в I веке до н. э.), говорится:
Каждый из народов пяти сторон — жители Срединных царств [т. е. китайцы] и варвары — обладал своим неизменным нравом. Восточные племена, имя им “и”, ходили с распущенными волосами, тела покрывали татуировками. Некоторые ели сырое. Южные племена, имя им “мань”, вырезали у себя на лбу узоры и ходили косолапо. Некоторые ели сырое. Западные племена, имя им “жун”, распускали волосы и одевались в шкуры. Некоторые не ели зерна. Северные племена, имя им “ди”, одевались в перья и меха, жили в пещерах. Некоторые не ели зерна. У жителей Срединных царств, “и”, “мань”, “жун”, “ди” были покойные дома, еда по вкусу, удобная одежда, полезная утварь, необходимые сосуды. Языки у народов пяти сторон были неодинаковы, пристрастия и желания различны. Выражавшие их мысли и сообщавшие их желания на востоке назывались “передающими”, на юге “представляющими”, на западе “диди”[1], а на севере переводчиками. (Установления царств, 36)
В других классических памятниках переводчики называются “языковыми людьми” и “переворачивающими языки”. Древнейшим положением китайской теории перевода считаются следующие слова из комментария “Гулянчжуань” (нынешняя редакция — III-I века до н. э.), приписываемые в нем Конфуцию: “Имена принадлежат хозяевам, а вещи Китаю”. Изначально сказаны они, однако, были о занимавшей Учителя правильности названий (он говорил, что “если имена неверны, то речи не льются”): раз треножник изготовили в местности Гао, он должен называться “треножником из Гао”, хотя и принадлежит всему Китаю (“Хэнгун, второй год”). Теперь переводчики понимают это высказывание в том смысле, что имена собственные следует передавать фонетически (то есть так, как их произносят “хозяева” на своем языке), тогда как имена нарицательные — китайскими словами. Когда такое употребление возникло, к сожалению, неизвестно, но популярным этот принцип стал после статьи известного литератора и общественного деятеля Лян Цичао (“О переводе книг”, 1896).
Из вышеприведенной пространной цитаты ясно, что работавшие с “дикарями” китайцы могли заниматься только устным переводом. Письменный перевод появляется, лишь когда они знакомятся с культурой, у которой хотят поучиться, — с проникновением буддизма. Он приходит в Китай на рубеже старой и новой эр. Известно, что еще во времена династии Западная Хань буддийский канон существовал по-китайски в устном пересказе, первый же письменный перевод санскритской сутры был сделан в 147 году н. э. Параллельно разрабатывалась и теория перевода. Монах ВэйЦи (III век н. э.) как-то сказал, что “речи Будды следует переводить по смыслу, их нужно не украшать, не делать строже, но передавать доступно и без упущений”. Его собеседники вспомнили афоризм Лаоцзы “Красивые слова неверны, верные слова некрасивы” и изречение Конфуция “Речь нельзя полностью записать, и она не может полностью передать смысл” (ср. поговорку “Переводы, что женщины: если красивы, то неверны, а если верны, то некрасивы” и строку Тютчева “Мысль изреченная есть ложь”). Дао Ань (314-385) сформулировал учение о “пяти утратах и трех трудностях”. “Пять утрат” заключаются в изменении порядка слов (в санскрите он свободный, в китайском — фиксированный), произвольном украшении, устранении повторов, опущении введений и заключений. Дао Ань спрашивал, что почувствовали бы китайцы, если бы при переводе их классических “Книги песен” и “Книги истории” иностранцы опустили бы “скучные” места — и оказался пророком, потому что именно это и произошло полторы тысячи лет спустя. “Три трудности” — это донесение дхармы до людей, отличных от внимавших Будде, перевод слов святых и писаний, которые составлялись и оттачивались веками. Знаменитый переводчик Кумараджива (344-413) сетовал, что в китайском переводе поэтические части канона, сохраняя смысл, теряют вкус, как разжеванный рис. Тем не менее он, как и ВэйЦи, стремился переводить именно смысл, иногда даже добавляя толкование. Например, он считал, что фразу “Небо видит человека, человек видит небо” следует передать так: “Небо и человек соединяются и могут друг друга видеть”. Других переводчиков того времени заботили вопросы соотношения изящного и простого (изящная речь не должна “выходить за пределы смысла”, простая должна “вмещать в себя учение”; “слова не могут вредить смыслу”, хороший переводчик “стремится сохранить источник”), ортодоксального перевода названий (ср. учение Конфуция выше), сохранения уже имеющихся переводов (составлялись антологии). Новых вершин монахи-переводчики достигают в эпоху Тан (608-917). Особенно известен Сюаньцзан (600-664), совершивший паломничество в Индию и привезший оттуда множество новых сутр и сведений о буддийских школах, ранее неизвестных в Китае. При поддержке императора он создал в китайской столице целое переводческое управление, сотрудники которого (здесь уместно употребить именно современную терминологию) — выходцы из различных стран Восточной Азии — перевели 1330 свитков.
Влияние буддийских переводов и принесенной ими индийской цивилизации на китайскую культуру огромно: изобразительное искусство, архитектура, музыка, религия (даосизм) — все испытало на себе их воздействие. По мнению ряда исследователей, сакральные действа и выступления скоморохов превратились в Китае в театр именно благодаря контактам с Индией. Буддийские сюжеты в форме бяньвэней (прозопоэтических повествований) и быличек проникли в простонародную китайскую литературу и послужили важнейшим источником художественной прозы, фактически отсутствовавшей в Древнем Китае. Один из “четырех великих китайских романов” — “Путешествие на Запад” (XVI век) — в фантастической форме повествует о приключениях монаха Сюаньцзана и его спутников. В наши дни он пользуется бешеной популярностью, в том числе в виде комиксов, сериалов и компьютерных игр. Кроме буддийских в тот период на китайский язык переводились и манихейские, и несторианские (христианские) тексты.
После эпохи Тан уровень буддийских переводов резко упал, из-за слабого знания санскрита и пракритов[2] монахи стали добавлять в тексты и комментарии к ним много “отсебятины”. Китай становится более закрытым, перевод, как и в древности, употребляется в основном при сношениях с вассальными народами. Здесь стоит отметить, что в 1278-1369 годах страной правила монгольская династия Юань, соответственно, “главным” языком формально был монгольский, хотя в реальности положение китайского, конечно, не могло быть существенно поколеблено. И о том и о другом свидетельствует транскрипция иероглифами и перевод на китайский “Сокровенного сказания монголов” — истории монгольской династии, написанной в 1240 году. Сходное положение складывается в 1644-1911 годах, когда в Китае воцаряется маньчжурская династия Цин: на протяжении всего этого периода процветает перевод с китайского на маньчжурский и наоборот.
Лишь в конце XVI века наступил второй этап сравнительно масштабного (хотя ни в коей мере не сравнимого с буддийским) усвоения китайцами иностранной культуры — на этот раз западноевропейской. На протяжении двух с лишним веков в Китае активную деятельность ведут иезуиты — за это время по меньшей мере 80 членов Общества Иисуса перевели на китайский язык более 400 книг. Около половины их посвящены христианству, треть — естественным наукам, остальные — гуманитарным наукам и западным нравам. Первой книгой, написанной европейцем по-китайски, стали “Истинные записи о святом учении” МикелеРуджери (1584). Перевод научных работ, особенно по астрономии и математике, ценимых в среде китайских ученых, помогал иезуитам поднять престиж западной культуры. Опубликованные в 1607 году “Элементы Евклида” “очень кстати умерили китайскую гордыню: лучшие ученые вынуждены были признать, что, несмотря на все усилия, не смогли понять книги, изданной на собственном их языке”[3]. Переводились и научные трактаты по философии, теологии, медицине, юриспруденции, музыке, военному делу (по вопросам последнего иезуиты консультировали как династию Мин, так и сместившую ее в 1644 году Цин) и так далее. В 1625 году вышли “Басни Эзопа” в переводе Никола Триго — первое (и единственное в XVII-XVIII веках) западное литературное произведение на китайском языке. Существовали и китайцы, переводившие при помощи иезуитов западные книги на китайский язык. Однако обычно все было наоборот: европейцы устно переводили на китайский, а их китайские соавторы облекали перевод в красивую — или, по крайней мере, приемлемую с точки зрения классической литературы — письменную форму. В архивах иезуитов имеется немало стихов, посвященных им китайскими друзьями и коллегами. Некоторые научные термины, изобретенные иезуитами, употребляются в китайском языке до сих пор. В целом иезуиты следовали стратегии приспособления западных текстов и идей к местным условиям — видимо, единственно реальной в то время. Например, Бога они называли по-китайски Хозяин Неба. Стремление сопрячь китайский культ Неба с христианской религией было на определенном этапе осуждено Римом, однако и сейчас католицизм в Китае называется учением Хозяина Неба. Конечно, переводы иезуитов были известны в Поднебесной лишь узкому кругу образованной элиты.
Через несколько десятилетий, в первой половине XIX века, эстафету иезуитов принимают британские и американские миссионеры-протестанты. Они в основном контактировали с торговцами и иными сравнительно малообразованными слоями населения; кроме того, в отличие от иезуитов, миссионеры не имели профессиональной подготовки в различных науках (за исключением миссионеров-врачей). Это обусловило более низкое качество их переводов. Явное преобладание христианской тематики, а также избираемый ими язык — упрощенный литературный или нередко диалекты — свидетельствовали об отсутствии у миссионеров большого интереса к китайским ученым, которые отвечали им взаимностью. Один из них писал: “Книги о вере поверхностны и недостойны изучения, переведены они весьма дурно”. Императоры, привечавшие иезуитов, не жаловали миссионеров — как уже говорилось, обучение иностранцев китайскому языку с начала XVIII века каралось смертью. С 1810 по 1867 годы лишь 12 % протестантских переводов составляли научные работы — все остальное относилось к религиозной сфере. Хотя миссионеры понимали, что их научные переводы будут иметь большее хождение, если из них исключить проповедь христианства, часто они не могли устоять против искушения использовать и их для распространения “света веры Христовой”. Первым протестантским изданием в Китае были “Деяния апостолов” в переводе Роберта Моррисона (1810). В 1822 и 1823 годах вышли первые полные переводы Библии на китайский язык. Нерелигиозные переводы в основном представляли собой учебники для школ при миссиях. Важную роль сыграла выпущенная по-китайски книга ЭлайджиБриджмана “Краткое страноведение Соединенных Штатов Америки” (1838) — из нее, особенно посредством последующих китайских и японских пересказов и переделок, в китайский язык проникли такие слова, как “литература”, “торговля”, “законодательство”, “пароход”, “паровоз”, “(торговая) компания” и так далее. Паровозов и пароходов у китайцев до контактов с европейцами не было. О торговле, компаниях, законодательстве и литературе этого, конечно, сказать нельзя, однако существовали они в других формах, и для обозначения соответствующих европейских понятий понадобились новые слова. Правда, и слова были новыми лишь относительно: китайский язык не располагает к фонетическим заимствованиям, поэтому переводчики либо комбинировали односложные китайские слова (пароход — “товарное судно с колесом”), либо использовали уже готовые сочетания в новых значениях (сочетание “письменность и учение” в классическом китайском означало “ученость, эрудиция”, а стало означать “литература”). Сравнительно немногие транскрипции с западных языков в большинстве своем вытеснялись подобными толковательными переводами: вместо “дэмокэласи” стали говорить “народ-хозяин” (читатель наверняка догадался, о чем идет речь). В последней трети XIX века большая часть публикуемых миссионерами переводов — уже не религиозные книги, а научные и медицинские трактаты и словари, а также состоящие во многом из переводов периодические издания. Одновременно китайцы стали больше доверять иностранным публикациям на китайском языке.
Китайцы к этому времени и сами все больше понимали необходимость учебы у Запада и, соответственно, переводов. Был создан ряд правительственных заведений для перевода иностранных книг и подготовки переводчиков, важнейшее из них — Ведомство общих языков, или Тунвэньгуань (1861)[4]. Существовали и частные переводческие центры, например специализирующаяся на научных изданиях Научная книжная палата и выпускающий художественную литературу “Лес прозы”.
На рубеже XIX-XX веков в Китае активно переводят не только естественно-научные и медицинские труды, но и западные книги по гуманитарным наукам, и литературные произведения. Китайцы постепенно пришли к выводу, что страну невозможно обновить, заимствовав лишь европейские технологии, но оставив неизменным “китайский дух”. Уже упомянутый Лян Цичао писал: “Перевод книг — начало перехода к новым нравам”, — и приводил в пример Россию. — “Петр Великий отправился учиться за границу, собрал там всевозможные книги и перевел их на русский язык для наставления народа. Россия до сих пор сохраняет свою силу”. (“О переводе книг”). С 1912 по 1940 годы треть всех переводов составляют работы по истории, политике, философии, социологии, а четверть — литературные произведения. В полном соответствии с традиционным китайским принципом “словесность несет учение” (хотя новая китайская интеллигенция и отрицала его в своих декларациях) поэт (в том числе и западный) был в Китае больше, чем поэт — он воспринимался и как общественный деятель, и как наставник.
Но скажем сначала несколько слов о переводе гуманитарных книг. Знаменитым их переводчиком был Янь Фу — человек нового типа, получивший как традиционное, так и современное образование в Китае и продолживший обучение в Англии. Огорченный поражением Китая в войне с Японией (1895), Янь Фу перевел “Эволюцию и этику” Гексли, познакомившую Китай с дарвиновскими идеями борьбы за существование и выживания сильнейшего. После публикации в 1899 году книга приобрела популярность и даже использовалась как учебник. На развитие современной китайской мысли повлияли и остальные сделанные Янь Фу переводы: “Богатство наций” Адама Смита, “О свободе” и “Система логики” Джона Стюарта Милля, “Изучение социологии” Герберта Спенсера, “Краткая история политики” Эдварда Дженкса, “О духе законов” Монтескье и “Начала логики” Вильяма Стэнли Джевонза. Янь Фу сформулировал три принципа, которые до сих пор повторяют китайские теоретики перевода — “верность, ясность, изящество”. Что касается практики, то он изобрел множество китайских терминов, большинство которых, однако, оказались позже вытеснены словами японского происхождения (японские книжные слова часто строятся из китайских элементов по китайским моделям и, соответственно, легко заимствуются в китайский). Кроме того, желая чтобы его текст был ближе читателям, он уснащал его цитатами из китайских классиков. По этому поводу ректор Пекинского императорского университета У Жулунь писал ему: “В собственной книге вы можете писать что угодно. Но в переводе Гексли уместней использовать западные изречения и примеры, приведенные в оригинале. Кажется нежелательной замена их на китайские, ибо Гексли они не могли быть известны”.
Ранними переводами художественной литературы прославился Линь Шу. Его переводы, необычайно популярные, оказали огромное влияние не только на развитие китайской литературы, но и на изменение самого этого понятия в Китае. Дело в том, что в китайской традиции сюжетная проза считалась низким жанром — она и поныне носит название “малых речей” (малых в смысле не размера, а статуса). Именно благодаря Линь Шу это название теперь не осмысляется буквально. Даже в начале XX века образованный китаец редко читал на живом “простонародном” языке (хотя на нем и существовала “развлекательная” литература, ныне причисляемая к классике). Линь Шу, известный мастер “прозы древнего стиля”, переводил европейскую литературу на старинный язык. Знаменитый синолог Артур Уэйли писал: “Перевод Диккенса на классический китайский — смехотворное, казалось бы, предприятие. Но плоды его отнюдь не смехотворны. Диккенс неизбежно становится иным и, на мой взгляд, лучшим писателем. Пропадают преувеличения, излишества, неумеренная словоохотливость. Юмор остается, но его преображает точный, емкий стиль. Все, что Диккенс портит своей не знающей границ цветистостью, у Линь Шу звучит просто и безошибочно”. Как ни удивительно, но более ста семидесяти произведений (“Даму с камелиями”, “Хижину дяди Тома”, “Лавку древностей” и многое другое, в том числе семь произведений русской литературы) Линь Шу перевел, не зная ни одного иностранного языка: “Я не понимаю западные письмена. В переводчики я затесался благодаря помощи двух-трех господ, которые пересказывают мне книги. Ухо мое слушает, а рука записывает. Голос их умолкает — и останавливается моя кисть. За четыре часа можно написать шесть тысяч слов, и так каждый день. Сочинения мои пестрят ошибками, и я счастлив, что ученые Поднебесной не гнушаются их небрежностью”. Самоуничижение — характерная черта традиционной китайской вежливости, но переводы Линь Шу и впрямь грешат неточностями и вообще представляют собой скорей пересказы. К тому же иногда он выбирал произведения настолько безвестные, что сейчас мы порой не можем вычислить подлинник. Известные же почти все были позднее переведены заново. Однако именно Линь Шу принадлежит заслуга знакомства китайцев с литературой западного типа[5]. Его первый перевод (“Дама с камелиями”, 1897) вышел более чем за двадцать лет до самого раннего китайского произведения в современном стиле (“Дневник сумасшедшего” Лу Синя, 1918).
Многие китайские писатели и переводчики нового поколения пришли в литературу из науки и техники. Так, Чжоу Шужэнь, более известный под псевдонимом Лу Синь, сначала изучал морское и шахтерское дело в Китае и медицину в Японии. Он дебютировал в 1903 году переводом двух рассказов Жюля Верна. В 1909 году вместе с братом Чжоу Цзожэнем он издает в Токио “Сборник зарубежных рассказов” на классическом китайском языке (переводы с японского и немецкого), где почти половина произведений принадлежит русским авторам (Гаршин, Андреев, Степняк-Кравчинский, Чехов, Ф. Сологуб, а также Уайльд, По, Мопассан, Сенкевич и другие). За десять лет, прошедших после публикации, был распродан лишь 21 экземпляр — вероятно, потому что братья Чжоу стремились к точному переводу, который китайские читатели на том этапе воспринять не могли. Позднее Лу Синь переводил, уже разговорным языком, прозу Гоголя, Горького, Фадеева, Пантелеева, очерки Луначарского, ЦурумиЯсуке, КуриягавыХакусона, сказки (новый жанр для китайской авторской литературы) Ерошенко. Его брат известен переводами восточноевропейских авторов. Из медицины пришел в перевод и литературу Го Можо. Благодаря ему китайцы узнали “Страдания юного Вертера” и “Фауста”, а также прозу Э. Б. Синклера, Голсуорси, Л. Толстого и ряд произведений английской, немецкой и русской поэзии.
Скажем несколько слов о русской литературе в Китае. Первым ее произведением, там опубликованным, стала “Русская басня” (1873) в переводе американского миссионера Парсонса (китайское имя Вэй Лян) — видимо, изложение одного из вариантов басни Л. Толстого “Два товарища”. Похожие сюжеты есть у Эзопа, Авиана, Лафонтена, но реалии и стиль заставляют связать этот текст именно с толстовской обработкой басни[6]. Были распространены “романы о нигилистах” — весьма вольные переработки преимущественно западноевропейских источников о русских революционерах (наиболее известное произведение — “Восточноевропейские героини”). С жанровой точки зрения они практически не отличались от традиционной китайской авантюрной прозы. Постепенно китайская интеллигенция обращается к более серьезной русской литературе (“Капитанская дочка”, 1903, — в китайском переводе “Русская любовная история Мэри Смит, или Сон бабочки среди цветов”, “Черный монах” 1907). Лу Синь писал в эссе “О силе сатанинской поэзии” (1907): “В России литература обрела самостоятельность только в начале XIX века, но она расцветала день ото дня, вышла на мировой уровень и поражает Западную Европу красотой и величием. Три главных ее светила — Пушкин, Лермонтов и Гоголь. Первые два прославились стихами, оба испытали влияние Байрона. Гоголя же интересовало совсем иное, он знаменит описанием мрачных сторон общественного бытия”. Отношение Лу Синя к Гоголю показывает типичные взгляды китайской интеллигенции того времени на роль литературы: “В молчании России таится крик. Россия — младенец, но не глупец; подземная река, но не высохший колодец. В первой половине XIX века здесь появился Гоголь. Он не мог видеть ее скорбь и слезы. Он пробуждал своих соотечественников — именно этим восхищался в Шекспире Карлейль”.
Под влиянием левого движения “4 мая 1919 года” русская литература активнее проникает в Китай, где ее воспринимают как “учителя жизни”, в ней видят прежде всего социальное содержание, идейную направленность. Примечательно, что из творчества Л. Толстого переводились в первую очередь его “проповеднические” рассказы. По этой же причине особую роль сыграла личность Максима Горького. Китайский революционный романтизм, революционный реализм (китайский аналог советского соцреализма) во многом восходят именно к его творчеству. Русская литература была близка китайцам как “литература об угнетателях и угнетенных”. Ее также ценили за гуманизм: “Немецкая литература слишком серьезна, французская — стремится к живости, а итальянская — к изяществу… Только русская литература в описании горестей людских доходит до самых сокровенных глубин… наводит читателя на глубокие размышления, заставляет биться его сердце… заставляет проливать искренние слезы сострадания”[7]. В то же время в первой половине XX века, особенно в его начале, русская литература проникала в Китай, в основном, через западные и японские переводы. Хотя с 20-х годов значительное число произведений стало переводиться непосредственно с оригинала, даже в 50-е русских классиков порой переводили с перевода (например, в 1950-1958 годах в Шанхае было издано “Избранное” Чехова в 27 томах в переводе с английского). Восприятие и оценка русской литературы также носят следы западноевропейского влияния. В своем “Очерке истории русской литературы” (1924) ЧжэнЧжэньдо ссылается примерно на тридцать книг на английском языке.
Со второй половины XX века перевод в Китае развивается уже по вполне европейской модели (порой с советской спецификой). За последние сто с лишним лет (из которых вырвано страшное десятилетие Культурной революции — 1966-1976) китайские переводчики познакомили соотечественников с тысячами авторов и десятками тысяч произведений — от Гомера до Уэльбека, от “Слова о полку Игореве” до “Кыси”, от “Рамаяны” до “Охоты на овец”. Китайцы интересуются иностранной литературой гораздо больше, чем западные люди — китайской, что современной, что классической. Вряд ли за четыре тысячелетия китайцы не написали ничего, достойного нашего высокого внимания. Скорее, мы просто говорим себе: “Китай — это старо, далеко и непонятно”[8]. Не следовало ли под колпаком, украшающим эту рубрику, изобразить нас самих?