Опыт одного семинара. Перевод с английского Лидии Хесед
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2010
Перевод Лидия Хесед
Саша Дагдейл#
Уильям Блейк в России
Опыт одного семинара
В марте, где-то под Королевом, неподалеку от Москвы, мы переводили “Песни невинности и опыта” Блейка. Весна к нам не торопилась: на улице было минус восемнадцать, дороги занесло снегом, тротуары спрятались под высокими сугробами. Королев я видела мельком, поздним вечером: жилые дома вдоль дороги, заснеженный парк с черными голыми деревьями, несколько человек на автобусной остановке, перебегающие улицу женщины в шапках и цветных дубленках. Гранитные плечи и склоненная голова памятника в парке покрыты снегом. За длинным забором из бетонных панелей завод.
На заводе собирают космические ракеты, которые запускают на орбиту с космодрома Байконур. Весь город работал на советскую космическую программу и назван в честь главного конструктора, Сергея Королева. Черный приземистый памятник, увенчанный высокой снежной шапкой в лучших традициях советской моды, — это и есть шагнувший в неизвестность Королев. Меня тогда уже поразило, что нам предстоит переводить поэзию Блейка так близко от города, построенного во имя господства науки над Вселенной.
Мистик Блейк, возражая ученым, называл солнце не огненным диском, а “неисчислимым сонмом ангелов небесных, гласящих: ▒Свят Господь Бог наш Всемогущий’”[1]. Королев при обсуждении вопроса высадки на Луну написал на листке бумаги: “Луна — твердая”.
Блейка и раньше переводили на русский язык. Существуют классические переводы Блейка, выполненные в начале ХХ века, однако группа, в которую я была приглашена, работала над новым полным переводом “Песен…”, который предполагалось издать вместе с авторскими гравюрами. Семинар вели поэты и переводчики Марина Бородицкая и Григорий Кружков. Они оценивали переводы с поэтической точки зрения, в то время как я знакомила группу с биографией Блейка и следила за точностью перевода. Каждый день участники семинара — профессиональные переводчики, со многими из которых мы вместе готовили к публикации антологию современной британской поэзии, — переводили выбранные ими из “Песен…” стихи. Существовала негласная договоренность, согласно которой мы не выбирали одни и те же стихи. Если же это происходило, и оба перевода были удачными, мы решали публиковать оба варианта. В русской традиции нет специальных критериев для оценки поэтических переводов: они приравниваются к оригинальным стихотворениям.
Помня завет Блейка — “Солнце, знай оно сомненья, не светило б и мгновенья”[2], мы ни минуты не сомневались в успехе нашего проекта. Тем не менее, перед нами стояла грандиозная по масштабу и по сложности задача: перевести сорок пять “Песен…”, передав по-русски их лиризм и поэтическую оригинальность. Это песни, и они должны звучать просто и наивно, искренне и в то же время возвышенно. Гилкрист пишет о них:
…Они подобны ангельскому пению под звуки аркадской флейты или же волшебной силе, которая являет людскому взору образы небесной красоты[3].
Блейк был поэтом-самоучкой, он всегда стоял вне литературных школ и направлений, поэзия была для него актом духовного творчества. Особенный, ни на кого не похожий, он и по-русски должен звучать как никто другой.
В первый день я познакомила участников семинара с краткой биографией Блейка. Я рассказала о его детстве, о конфликте с лондонским обществом, о его самообразовании, о посещавших его видениях. Я говорила о гравюрах Блейка и об особой технологии, которую он использовал для печати своих книг. Переводчики вежливо слушали, однако им явно не терпелось скорее приступить к работе. Марина принялась распределять стихотворения, делала она это очень забавно, как в школе: “Вы берете какие песни: невинности или опыта? Кто займется “Чахлой розой”? А кто готов к завтрашнему дню стать “Голосом древнего барда”? Отсутствие священного трепета и непомерный переводческий аппетит действуют обезоруживающе: создается впечатление, что поэтический перевод лишен тайн и секретов, что это ремесло, в котором главное — практика, а не рассуждения. Опытный мастер может быть и древним бардом, и чахлой розой. В чем-то такой подход свойственен поэзии Блейка. Мы привыкли считать “Песни невинности и опыта” плодом его вдохновения; на самом деле, на создание сборника гравюр Блейк и его супруга (а не один Блейк, как принято считать) потратили много часов кропотливой работы с опасными лаками и кислотами. Я так и слышу, как трудолюбивая Кэтрин Блейк говорит: “Мистер Блейк, передайте мне, пожалуйста, на роспись ▒Песни Невинности’”.
Каждый день мы собирались и обсуждали переводы. Один из участников читал свой вариант, остальные следили на экране за английским текстом. Затем начиналось обсуждение. В Великобритании нечто подобное было бы невозможно; здесь же мы свободно говорили о работах друг друга: иногда — с уважением, иногда — с восхищением, а иногда — с отвращением. С одной стороны, честная оценка помогает работе, с другой — выводит из себя. Порой я видела чрезвычайно удрученные лица.
Русская традиция художественного перевода во многом отличается от английской. В России я присутствовала на нескольких семинарах, где участники вместе работали над текстом или комментировали переводы друг друга. Британский переводчик никогда бы не позволил другим свободно критиковать свою работу. Я и сама не уверена, что вытерпела бы такое чисто русское вмешательство в свой перевод, да еще с советом развивать собственный стиль. Однако, наблюдая за русскими коллегами, каждый из которых работает в своей, особой, манере, я поняла, что это помогает им чувствовать себя увереннее.
С другой стороны, русские переводчики не считают себя чернорабочими литературы. Григорий часто говорил мне, что переводчик поэзии — соперник, который наравне с автором борется за успех и популярность. В России поэтические переводы — это прежде всего прекрасные стихи. Они должны быть так же хороши, как оригинал, и даже лучше, если это возможно. Британский переводчик стремится максимально точно, слово за словом, передать текст стихотворения, его русский коллега сохраняет общий смысл, при необходимости опуская детали. Британский перевод звучит как таинственный голос извне, чуждый национальных и культурных традиций. Русский перевод впитывает в себя особенности национального сознания и воспринимается как исконно русский текст. В общем, поэтический перевод — явление разноплановое. Я хорошо знакома с обеими традициями, и не могу сказать, какая из них вернее. Замечу, однако, что в России знают и любят переводную литературу, многие могут свободно цитировать по переводам Бёрнса и Байрона, Киплинга и Кольриджа. А смогут ли британцы процитировать по-английски кого-нибудь из немецких, французских, испанских или русских авторов?
В России существует богатая традиция поэтического перевода. В эпоху потрясений, которыми были отмечены XIX и XX века, перевод стал связующим звеном между Западом и Востоком, а также средством избежать культурной изоляции. В XX веке это был единственный способ существования для таких поэтов, как Ахматова и Пастернак, лишенных возможности печатать свои стихи. Переводы всегда оказывали на русскую литературу сильнейшее влияние, от пушкинского “Евгения Онегина”, который пронизан цитатами из Байрона, до знаменитого стихотворения Пастернака “Гамлет”. Даже во времена Китса, обессмертившего в своём сонете работы Чепмена, переводная литература в Великобритании не была так популярна, как в России[4].
Из всего сказанного следует, что переводчики в России пользуются не меньшим уважением, чем писатели, да и само понятие перевод понимается шире. Например, считается, что переводчик должен в совершенстве владеть рифмой и размером. Русская поэзия сама по себе гораздо формальнее английской: даже сейчас русские авторы отдают предпочтение точной рифме и строгому размеру. Я говорила со многими из них о склонности современной западной поэзии к верлибру. Русские поэты очень болезненно относятся к тому, что их стихи переводятся без соблюдения рифмы и размера. Для них важно, чтобы в переводе сохранялась музыка их стихотворений, при этом они мало заботятся о точной передаче смысла.
Все переводы Блейка выполнены с четким соблюдением размера и рифмы, в этом переводчики зачастую гораздо более последовательны, чем сам автор. Блейк часто переходит с одного размера на другой, смешивает их или сбивается с ритма. Этот прием делает стихи похожими на непосредственную детскую речь, а Блейку дает свободу в выборе размера. Возьмем, например, знаменитого “Тигра”. Стихотворение начинается с хореической строки: “Tiger, Tiger, burningbright”[5], размер сохраняется на протяжении первых четырех строф, в которых раздается стук молота и “сердца первый тяжкий звук”[6]. Далее Блейк обращается к описанию небесных сфер, и ритм стихотворения меняется. Строки “Whenthestarsthrewdowntheirspears”[7] написаны размером, который можно определить и как хорей, и как ямб. Такой переход замедляет общий ритм стихотворения и передает состояние благоговения и задумчивости.
В русской переводческой традиции такие приемы не поощряются. Внимательно изучив “Тигра”, участники семинара единогласно решили, что нужно везде сохранить хорей, иначе перевод будет звучать коряво.
Множество вопросов вызвала неточная рифма (например, eye — symmetry), которую часто использует Блейк. Есть ли еще примеры, где рифмуются eye и symmetry? Марина категорически настаивала на том, что в русском переводе нужна точная рифма, независимо от того, какая рифма в английском оригинале. Кроме того, существовала опасность попасть под влияние классических переводов Блейка: наши тексты не должны были ни в чем их повторять. Марина, взявшись работать над “Мухой”, была вне себя, оттого что, как бы она ни пыталась зарифмовать две строки, ей никак не удавалось выпутаться из сетей уже известных переводов.
Видимо, из-за традиции строгого соблюдения ритмической структуры, в русских переводах допускается большая свобода в передаче содержания стихов. Они должны быть созвучны оригиналу по смыслу, при этом не обязательно во всем соответствовать английскому тексту. Здесь, что особенно приятно, обе традиции совпадают: несмотря на разность подходов, и русские, и английские переводы стремятся точно передать настроение автора. Например, социальные стихотворения Блейка, такие как “Святой четверг” и “Маленький трубочист”[8], отлично звучат по-русски, несмотря на вольное обращение переводчика с образной системой.
Впрочем, бывают исключения. Одна из участниц семинара — она переводила “Чахлую розу” — обладает особым талантом пропускать стихотворения через себя. Среди русских переводчиков это вполне распространенная практика, но в данном случае смысл стихотворения был сильно искажен и, на мой взгляд, совершенно чужд Блейку. В результате обсуждения было решено, что так переводить нельзя. Для меня это было облегчением. Я могу констатировать, что перевод по смыслу не соответствует оригиналу (часто при этом чувствуя себя узколобым педантом), но судить о его поэтических достоинствах я не могу, хотя в русской традиции это определяющий критерий. На другом семинаре эта же участница предложила перевод одного современного британского стихотворения, который ни в чем не соответствовал оригиналу: другие тон, форма, образы, тема. Тем не менее русский текст был настолько хорош, что его все же решили опубликовать. Меня убеждали в том, что автору оригинала гораздо приятнее увидеть в качестве перевода изящное стихотворение, а не голый подстрочник. “Роза” Блейка избежала подобной участи, чему я, признаться, была очень рада.
Неделю мы тщательно разбирали стихотворения одно за другим, я пыталась объяснить участникам силу аллегорий Блейка, чтобы это не пропало в русском переводе, и мы бились над английскими фразами, которые были не до конца понятны и мне самой. Я помню, как злилась, когда, переводя “Сад любви”, мы не могли подобрать достойного аналога для sweetbriar[9]. Помню, как по-детски расстроилась, когда поняла, что русский текст даже близко не похож на оригинал, причем не по вине переводчика, а оттого, что русские и английские слова не совпадают полностью по значению и лишь приблизительно передают нужный смысл. В такие минуты переводчик чувствует себя словно влюбленный, который, сходя с ума, ищет и не находит в себе сходства с возлюбленным. В то же время бывают и моменты триумфа, когда английский текст, по сравнению с русским, кажется сухим и скучным. Иногда переводчики, пользуясь более широкими возможностями родного языка, предлагали такие сравнения, которые мог бы использовать сам Блейк, пиши он по-русски.
За неделю мы перевели большую часть “Песен…” и подготовили черновик для будущей публикации. В последний вечер, когда мы всей группой пошли на улицу лепить снеговика, Марина, обладающая отличным обонянием, сказала, что запахло весной. На следующее утро, идя с чемоданами по улице, мы почувствовали, что воздух заметно потеплел. С крыш закапало, глубокие сугробы покрылись ледяной коркой и стали оседать. Когда мы проезжали Королев, он казался абсолютно заброшенным, на ракетном заводе царило запустение. В такие дни кажется, что вся Земля, не говоря о Луне, состоит из грязи и талой воды. Но нам уже было не до Луны и не до поэзии. Мы возвращались в Москву в мрачных сырых микроавтобусах, чувствуя себя блейковскими ангелами, изгнанными из рая.
Этот семинар проводился при поддержке Британского совета России, одного из организаторов выставки У. Блейка. Выражаю благодарность Розмари Хилхорст и Анне Гениной за помощь в проведении мероприятия.