Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2010
Владимир Бошняк#
Наше дело правое, птица строфокамил!
Размышления переводчика прозы над строчками Одена, от которых отмахнулся Иосиф Бродский
И, может быть, в эту минуту Меня на турецкий язык Японец какой переводит И прямо мне в душу проник. О. Мандельштам |
ПРИНИМАЯСЬ за перевод романа, сперва обычно смотришь, много ли там вставных стихов. Ох, мороки-то будет! С другой стороны — здорово, ужо порезвимся.
Или найдутся готовые переводы? Что ж, неплохо бы… Нашел, урвал, прижал к груди и гони дальше. Все-таки шерсти клок.
Ну-ну.
Действительно, если в роман вставлены стихи известных поэтов, есть неплохой шанс поживиться на халяву, но…
Бывает, поэт-переводчик с работой в целом справился прилично или даже здорово, пусть гениально, но нет никакой гарантии, что нужный отрывок его перевода сможет выполнить ту задачу, к которой автором романа был приставлен стих в оригинале. Ведь он должен что-то подтверждать, на что-то намекать, чему-то давать дополнительное измерение — иначе зачем он? Часто стихотворный фрагмент эхом отзывается на какие-то слова в массиве прозы.
А если в нем слова теперь совсем другие, если он вообще стал не про то?
Руководствуясь пресловутым принципом неравномерной точности, поэт-переводчик как раз в нужных нам строчках мог пойти на “эквивалентную” замену (то есть придумать нечто очень удачное, но свое, другое), либо и вовсе чем-то пожертвовать.
Хотя какое там! Слишком часто поэту-переводчику, даже маститому, просто-напросто не удается доискаться смысла стиха. А доискавшись, он не может встроить не без труда найденную разгадку в строку заданной длины и опять все искажает, теперь уже сознательно.
Тогда переводчику прозы приходится выступить в непривычном качестве. Впрочем, таком ли уж непривычном? Ведь настоящая проза — это те же стихи, разве что набранные сплошняком и переодетые в спецовку обыденной речи.
Что ж, перевод хороших стихов дает и хороший драйв.
Тем более если перевести надо какой-нибудь вполне себе увесистый эпиграф.
Тем более если этот эпиграф из Одена!
Тем более?
“Я никогда не читал удачного перевода его стихов ни на один язык”, — пишет Иосиф Бродский об Одене. (Ни на один! Полиглот, однако…)
А тут еще и Мандельштам остерегает: “Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть, / Ведь все равно ты не сумеешь стекло зубами укусить”.
(Вроде и понимаю, чтó в гениальной своей неловкости хотел выразить поэт-мученик, а рука помимо воли тянется поправить на “зубами гвоздь перекусить”. Или “окно зубами укусить” — экран монитора с интерфейсом “Окна”, например. Ну хорошо, ладно, руке простительно…)
Гвоздь, не гвоздь, но в специальной лекции, целиком
посвященной разбору знаменитого стихотворения Одена “September 1,
А что, была такая птичка: строфокамил. Лицом вылитый страус, ростом с корову, и вся из себя сказочная. На слух частично как бы строфа, но по смыслу одновременно и дрофа, и “кэмел”… то бишь, как его там… То есть, иначе говоря, ребята! — сами, сами. Кусайте гвоздь. И даже: тсс! — я тоже не знаю, из чего он выделан!
Чтобы ближе было кусать, воспроизвожу строки оригинала прямо здесь и рядом кладу подстрочник.
Ниже — признанный, канонический перевод А. Сергеева, который в этом месте меня категорически не устраивает: во-первых, я не могу понять, зачем такие строчки взял бы в качестве эпиграфа Мордехай Рихлер, роману которого они предпосланы, а есть еще и во-вторых, и в-третьих…
Рядом то же самое в переводе В. Топорова.
Еще ниже следуют кое-какие мои далеко не бесспорные соображения и, наконец, перевод, получившийся (?) у меня. Оригинал
Defenceless under the night
Our world in a stupor lies;
Yet, dotted everywhere,
Ironic points of light
Flash out wherever the Just
Exchange their messages:
May I, composed like them
Of Eros and of dust,
Beleaguered by the same
Negation and despair,
Show an affirming flame
Подстрочник
Беззащитный под ночным
небом
Наш мир лежит в
прострации;
И все-таки, пунктирно
рассыпанные повсюду,
Насмешливые световые
точки
Вспыхивают там, где Правые
(В отличие от Неправых)
Обмениваются сообщениями
Позволительно ли мне —
подобно им (Кстати, кому — им?)
Состоящему из эроса и праха и
Охваченному тем же
Отрицанием и отчаянием, —
Выказывать утверждающее
пламя
Перевод А. Сергеева
В глупости и в ночи
Погряз беззащитный мир,
Мечутся азбукой Морзе,
Пляшут во тьме лучи —
Вершители и справедливцы
Шлют друг другу послания.
Я, как и все, порождение
Эроса и земли,
В отчаяньи всеотрицания, —
О если бы я сумел
Вспыхнуть огнем
утверждения!
Перевод
В. Топорова
Мир беззащитен ночью —
Мир беззащитно глуп;
Молниями морзянки
Мечутся многоточья,
В яростной перебранке
С трупами спорит труп;
Я, как и все, — исчадье
Эроса и Земли, —
Более о пощаде
В отчаянье не моля,
Молю о вселенском ладе!
(Траля-ляляль-ляля, — добавляю
я от себя. — В. Б.)
Кстати, откуда у них глупость мира? У обоих! Ей-богу же загадка.
Поглядел я на все это (очень тянет сказать “безобразие”), и захотелось изначальным размером пожертвовать. Убейте меня, но, когда возникает вопрос, чем жертвовать, предпочитаю поступиться теснотищей.
Эквиритмия — она и вообще-то чистая условность, правило, понятно почему когда-то принятое (для определенности рамок), но неизвестно зачем по сей день свято соблюдаемое: кажется, все уже убедились, что у одного народа одно восприятие ритма и размера, а у другого — другое. Попытка воспроизвести по-русски один к одному трехстопный английский стих почти наверняка обречена, потому что в результате дает мертвечину. Пожалуй что и вообще для аналогичного эмоционального воздействия русский стих чаще всего должен быть длиннее английского. Мало того: строка чрезмерно короткая в подавляющем большинстве случаев создает по-русски впечатление кургузой смешноватости. Как будто бы серьезный, взрослый дядя, а прыгает на одной ножке, к тому же еще и оступается!
Оден мог выбрать этот заряженный иронией размер для снижения пафоса, но по-русски столь отрывистая краткость чревата уже не иронией, а одышливым впадением в детство.
Заметим, что у А. Сергеева в данном случае ритм работает только в начале строфы — точнее, на протяжении первых четырех строк; потом выстреливать трехстопными короткими очередями ритмично уже не удается, механику то и дело клинит, а затем форма, на мой взгляд, вообще распадается. Еще бы: абстрактные “послания”, “порождения” и “утверждения”, как длинномерные фуры, нагруженные чугунными дактилическими рифмами, способны провалить любую, самую прочную конструкцию.
А главное, в строку не влезает смысл. Да и понял его А. Сергеев, как мне кажется, не полностью.
Ну, например: “в ночи — лучи” — ладно, напрашивается, но о чем это? Какие, к черту, послания лучами? Кто кому их шлет? Вершители — Справедливцам? Вроде как Алекс — Юстасу? Мне, как читателю перевода, тут видятся в лучшем случае переговоры между крейсерами при помощи проблесковых прожекторов. То есть посторонняя чушь. Шум частотных потерь, как сказал бы связист.
Американцы (в том числе конкретный и — клянусь — подлинный Адам Гопник из журнала “Нью-Йоркер”) полагают, что это проблески какой-то остаточной аристократической демократичности (или наоборот, неважно), насмехающейся над объявшим мир мраком. Так это, стало быть, что — ночная демонстрация, вид с воздуха? Факельное шествие на сей раз антифашистов?
Нет, мне в эту англоамериканистичность верить что-то не хочется.
Тем более, когда вспомнишь, что эту вещь Оден писал, сидя в довольно мрачном и даже опасном, по отзывам современников, гей-баре. (Сейчас и бара того уже нет, и дом снесен.) Вряд ли он — недавний иммигрант, маргинал, гей, чуть ли не дезертир — просветленно наблюдал там пунктир насмешливых вспышек единения с силами Добра.
У трактовки Адама Гопника (и солидарного с ним Тики де Ягера, например) есть резон. В виде маленького такого словечка “Yet” в начале строки, которое можно понять и как “все-таки”, “тем не менее”. Ни Сергеев, ни Топоров на это Yet внимания не обращают. Что ж, буду и я считать, что потеря смыслов, с ним связанных, несущественна. Впрочем, как знать. Окончательно (для случая данного конкретного применения) это станет ясно, только когда полностью выстроится весь перевод романа, и мы поймем, куда нацелилась высокоточным клювом птица строфокамил.
А кто такие Вершители и Справедливцы?
“Кто такие эти самые “The Just”? — спрашивает в конце своей лекции Иосиф Бродский. — 36 еврейских Тайных Праведников, на которых держится мир? Кто-то конкретный?”
И, глянув на часы, умолкает: птичку жалко. А может, просто затрудняется ответить.
Между тем слово “just” (правый, справедливый, праведный) — это ядро формулы “our cause is just”, входящей в лозунг, один из вариантов которого, между прочим, отчеканен по-русски на медали “За Победу над Германией”. (В переводе, правда, не совсем идеальном: все-таки правое было наше дело или левое? Мне, когда я в моем ушибленном “Левым маршем” детстве играл с дедовой медалью, это было не очевидно и несколько напрягало.)
То же заклинание в 1776 году произнес Томас Джефферсон… Да, наверное, кто-то и раньше озвучивал эти слова. Нам важно не то, кто первый их возгласил, а то, что это строка из американского национального гимна: “Then conquer we must for our cause is just, / And this be our motto — ▒In God is our trust’”. — “Победить мы обязаны, ибо наше дело правое, / А девизом нашим да будет ▒На Господа уповаем’”.
Наше дело правое. Вторая мировая война.
Получается, что под Правыми, Справедливцами и как их там еще ни обзови, Оден имел в виду не только и не столько праведников — тайных или всеми признанных, — но в том числе и антигитлеровскую коалицию, скорее всего предвидя, что США в конце концов от войны в стороне не останутся.
Между прочим, если говорить о понимании авторского замысла (вернувшись к вариантам перевода), то вначале кажется, что Топоров к истине ближе: в отличие от Сергеева, он все-таки переводит, интерпретирует, пытается нарисовать картину: “молниями морзянки мечутся многоточья”, но вразумительности в этой его картине мне не хватает все равно. Тем более что у него “с трупами спорит труп”, а это более напоминает Первую великую войну на этапе стагнации, нежели едва начавшуюся Вторую мировую.
А дальше перевод Топорова съезжает в кювет и в пень. При этом, кроме всего прочего, концовка оказывается преждевременной как смерть шахида. Если читать ритмично, то остро ощущается нехватка одной строки (проистекающая из-за неудачной схемы рифмовки). И восклицательный знак, вообще-то не очень переводу из Одена подобающий, как водится, не спасает.
В результате снова и снова возникает крамольная мысль: надо ли неукоснительно, во всех случаях жизни запихивать стихи в прокрустово ложе искусственных и мало кому понятных требований к форме?
Преобладающий на Западе метод поэтического перевода — это чисто ознакомительный пересказ стихов прозой с обширными комментариями. Отечественный — копирование формы один к одному с потерями смысла и эквивалентными заменами. Цель русскоязычного подхода — воссоздание на родном языке волнующего поэтического высказывания. Случается, что таким способом переводчики добывают настоящие жемчужины — “Мохнатый шмель на душистый хмель” Р. Киплинга (перевод Г. Кружкова), “Вечерний звон” Томаса Мура (перевод И. Козлова), да мало ли. Однако порой копирование формы ставит перед переводчиком совершенно непреодолимые препятствия. Потому что создание мертвого текста не означает преодоления. Какой строфокамил может петь про огонь утверждения в противовес отчаянью отрицания?
Нельзя ли в отношении формы все же иногда выбирать какой-то средний путь, чтобы не мучить читателя так жестоко? У нас другая ментальность, другая широта и долгота, а в языке — другая средняя длина слова. Может быть, изобрести формулу соответствия, отличную от “один к одному”?
Впрочем, подозреваю, что здесь проблема наполовину в том, что строфа оригинала и по-английски не шибко-то хороша.
Вот до чего договорись! Ужас! Скорей назад к певчей птичке!
Все-таки — в целом — о чем ее песнь?
По мнению Бродского, эмоционально “1 сентября 1939 года” — стихотворение прежде всего об угрызениях, о стыде.
Ну да, и в этой строфе тоже: могу ли я, беглец, в победу Британии не верящий, кого-то призывать к борьбе, агитировать за? Да ведь и часть вины на мне: не я ли, благополучный британский гей, еще недавно наведывался в Германию с единственной целью — поживиться насчет тамошних милых юношей, которые в униженной, нищей стране так легко шли на контакт! Кто-то из них тоже теперь обоснованно англичан ненавидит… А в Америку зачем уехал, бросив родину и наплевав на борьбу с фашизмом? Рванул за возлюбленным — коллегой-эстетом, писателем Кристофером Ишервудом! Вот вам “эрос и прах”.
А значит здесь (хотя — общеизвестно — не только здесь!) “May I” это не “о если б я сумел”, а “достоин ли я?”, “кто я такой, чтобы”.
“О если б я сумел” не годится и еще по одной причине. Эта
строчка грешит патетикой, заламываньем рук, которое Одену начисто чуждо. Даже
строку “We must love one another or die” — “Надо любить друг друга или умереть”
(окончание предыдущей строфы того же произведения) — Оден в конце жизни счел
настолько фальшивой и трескучей, что из-за нее одной выкинул из итогового
собрания все 99 строк “1 сентября
В итоге, отказавшись от обоих доступных мне переводов, я вынужден был этот отрывок перепахивать заново. Ну, как будто бы что-то получилось.
Мир беззащитно сжался — вот так ночка, —
Отброшен вспять и помрачен рассудком;
Трассируют кругом тире и точки,
Проблескивая, словно злая шутка
В жестокой пикировке Правых Сих
С Неправыми. Но я один из них:
Живя лишь эросом и прочим прахом,
Сумею ли — в отчаянье, без сил,
Неверием разбит и болен страхом —
Кого-то верой озарить во тьме,
И позволительно ли это мне?
Хотя, возможно, тот же В. Топоров или А. Сергеев, дай они себе волю удлинить строку, перевели бы лучше меня. И лучше себя.