Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2010
Игорь Мокин#
“Слог богатырских лет”
1. Гаральд едет на Русь
В 1763 году французский историк Поль-Анри Малле издал в Женеве шеститомную “Историю Дании”. В его труд вошли и рассказы о викингах, разбойничавших по всей Европе в темное время Средневековья. Один из предводителей викингов, норвежский король Харальд, оказался интересен еще и тем, что оставил после себя некую примечательную любовную песнь. Малле поместил в свою книгу прозаический пересказ этой песни, не зная, что тем самым дает жизнь интереснейшему феномену… русской литературы — переводам “Песни витязя Гаральда”, как и вообще переводам поэзии древнескандинавских скальдов на русский язык. Почему именно на русский? Дело в том, что повествует эта песнь о неразделенной (до поры) любви короля к русской княжне Елизавете Ярославне, дочери Ярослава Мудрого.
Перевод “Истории Дании”, выполненный Федором Моисенко, вышел в Российской империи в 1777 году; песнь Харальда была там передана прозой. Еще одно прозаическое переложение появилось в следующем году, что свидетельствует об интересе тогдашних читателей к истории Харальда и княжны Елизаветы. А в 1793 году поэт Николай Александрович Львов выпустил отдельным изданием вместе с французским текстом свой стихотворный перевод[1]:
Песнь Норвежского витязя Гаральда Храброго, из древней Исландской летописи Книтлинга сага г. Маллетом выписанная, и в Датской Истории помещенная, переложена на Российский язык образом древнего стихотворения с примеру “Не звезда блестит далече во чистом поле”
Корабли мои объехали Сицилию,
И тогда-то были славны, были громки мы.
Нагруженный мой черный корабль дружиною
Быстро плавал по синю морю, как я хотел.
Так, любя войну, я плавать помышлял всегда;
А меня ни во что ставит девка русская.
Я во младости с дронтгеймцами в сраженьи был,
Превосходнее числом их было воинство.
О! куда как был ужасен наш кровавый бой!
Тут рукой моею сильной, молодецкою
Положен на ратном поле молодой их царь;
А меня ни во что ставит девка русская.
Последняя строка первой строфы была снабжена примечанием переводчика: “Можно бы сказать, как в подлиннике [на самом деле, конечно в подстрочнике. — И. М.]: ▒а меня всё презирает девка русская’; но ▒презирать’, мне показалось, не будет отвечать слогу богатырских лет”. Как мы видим и из примечания, и из самого текста, Н. А. Львов тщательно подбирал слова, соответствующие “образу древнего стихотворения”; кроме того, он использовал стихотворный размер русской народной песни, вынесенной в заголовок.
Несмотря на то что текст Львова может показаться современному читателю наивным, метод перевода вполне современен: переводчик использует некий “стилистический ключ” — текст, взятый из родной словесности, — и создает перевод “с примеру” этого текста. К подобному методу современные переводчики прибегают в случае, когда оригинал принадлежит к такому пласту языка, который отсутствует в языке перевода. Впрочем, Львов, конечно же, не мог знать, что с “Песнью витязя Гаральда” дело обстоит именно так — ничего подобного поэзии скальдов в русской литературе нет; он всего лишь выбрал способ перевода, который был распространен в его время. Такой перевод современный исследователь назовет “осваивающим” — то есть таким, в котором все понятно без пояснений, который “читается, как оригинал”.
В начале XIX века король Харальд снова заговорил по-русски в двух переводах. В 1810 году свой перевод опубликовал Ипполит Богданович, автор известной “Душеньки”:
Песнь храброго рыцаря Гаральда
По синим по морям на славных кораблях
Я вкруг Сицилию объехал в малых днях,
Бесстрашно всюду я, куда хотел, пускался;
Я бил и побеждал, кто против мне встречался,
Не я ли молодец, не я ли удалой?
А девка русская велит мне бресть домой.
Я в самой юности, имея храбрый дух,
Дронтгеймских жителей гонял, как будто мух;
Хоть было мало нас, а их гораздо боле,
Король и силы их легли на ратном поле.
Не я ли молодец, не я ли удалой?
А девка русская велит мне бресть домой.
Гаральд Богдановича действительно отличается удалью, и его похвальба напоминает речь какого-нибудь ловкого слуги из нравоучительной комедии. Богданович, очевидно, не стремился передать дух “богатырских лет” и был более заинтересован самой фигурой короля, который простым воином приходит ко двору русского князя, откуда ему велят “бресть домой”.
В 1816 году свой перевод по тому же подстрочнику из книги Малле опубликовал Константин Николаевич Батюшков.
Песнь Гаральда Смелого
Мы, други, летали по бурным морям,
От родины милой летали далеко!
На суше, на море мы бились жестоко;
И море и суша покорствуют нам!
О други! как сердце у смелых кипело,
Когда мы, содвинув стеной корабли,
Как птицы неслися станицей веселой
Вкруг пажитей тучных Сиканской земли!..
А дева русская Гаральда презирает.
О други! я младость не праздно провел!
С сынами Дронтгейма вы помните сечу?
Как вихор пред вами я мчался навстречу
Под камни и тучи свистящие стрел.
Напрасно сдвигались народы; мечами
Напрасно о наши стучали щиты:
Как бледные класы под ливнем, упали
И всадник, и пеший; владыка, и ты!..
А дева русская Гаральда презирает.
Гаральд Смелый у Батюшкова — настоящий романтический герой, воитель и вождь, одинокий, но в своем одиночестве возвышающийся над “народами”. Именно такой образ древних скандинавов сложился у русских читателей, которые к тому времени могли прочесть и другие тексты тех времен в переводе (выполненном, конечно, тоже через подстрочники), а также произведения своих современников об эпохе викингов — например, “Сагу о Фритьофе” шведа ЭсайасаТегнера, о которой восторженно отзывался Белинский. В Европе и России в эпоху романтизма сложилась настоящая мода на древний Север, подкрепленная еще и “Песнями Оссиана”, — ведь кельтов и скандинавов романтическое воображение рисовало, пожалуй, одинаковыми красками. Мотивы песен, вошедших в книгу Малле, впоследствии использовали Рылеев в “Иснеле и Аслеге” и Пушкин в “Руслане и Людмиле”[2].
Для создания образа древнего героя Батюшков выполнил перевод в патетическом тоне, добавил от себя ряд подробностей и ввел в текст множество сравнений, иных тропов и обращений, которые отсутствовали у его предшественников. Отбракованное Львовым слово “презирает” также нашло свое место и оказалось чрезвычайно уместным в устах Харальда-романтика; отметим также неизбежную замену “девки” на “деву”.
В XIX веке появилось еще одно, возможно, самое известное, переложение “Песни…” — баллада Алексея Константиновича Толстого “Песнь о Гаральде и Ярославне”. В ней сохранена только общая канва событий, а повествование идет от третьего лица; это, в сущности, оригинальное произведение, а не перевод, поэтому оно останется за рамками нашего обзора.
2. Язык в языке
За “Гаральда” впоследствии брались и другие литераторы, однако все они работали по тому же подстрочнику. Перевод с оригинального текста был невозможен — вплоть до начала ХХ века в России не было никого, кто владел бы древнескандинавским языком. Если самого Гаральда русские читатели представляли по “Истории” Карамзина (куда вошел еще один прозаический пересказ “Песни…”, сделанный примерно в одно время с переводом Батюшкова), то, как выглядели его стихи в оригинале, наверняка не знал никто. Первым переводом древнескандинавского памятника с оригинального текста стал полный перевод мифов “Старшей Эдды”, выполненный Софьей Свириденко в 1911 году и опубликованный частично в 1917-м[3]. Однако поэзия мифических песней и поэзия скальдов очень несхожи, и к скальдам внимание переводчиков обратилось лишь через полвека, когда изданием древнескандинавской литературы на русском занялись специалисты-филологи. Эти ученые — М. И. Стеблин-Каменский, А. И. Смирницкий, С. С. Маслова-Лашанская — исследовали древнюю литературу, создавая переводы, и переводили ее в рамках исследований.
Что же теперь знали о Харальде и его стихах переводчики-скандинависты? Харальд Сигурдарсон (то есть сын Сигурда) по прозвищу Суровый, король Норвегии, родился в 1015 году, погиб в 1066 году в завоевательном походе на Англию. В юности был викингом — то есть пиратом — и возглавлял дружину наемников, которая служила византийскому императору и киевскому великому князю. При дворе князя Ярослава Мудрого познакомился с его дочерью Елизаветой (или Эллисив, как ее называют в скандинавских источниках; так, вероятно, ее называла и мать, супруга Ярослава шведская королевна Ингигерд). На обратном пути на родину, после рейдов по Средиземному морю, Харальд посватался к ней и получил согласие князя.
Именно тогда, возвращаясь в Киев, он сочинил стихи, посвященные русской княжне, из шестнадцати строф которых до нас дошли пять. Назывались они в оригинале “Gamanvisur”, что буквально означает “Праздничные висы (строфы)”; однако в современном исландском языке, ближайшем наследнике древнескандинавского, слово “gaman” значит просто “радость”, из-за чего в большинстве русских источников они фигурируют как “Висы радости”. И тон, и поэтическое “устройство” этих стихов значительно отличаются от народных песен и романтических баллад, на которые ориентировались русские переводчики. Вот первые две строфы в оригинале и перевод смысла (без учета особого порядка слов и особенностей лексики, о которых будет сказано ниже):
Fundr vas þess at Þrœndir
þeirhöfðu lið meira;
varð, sús vér of gerðum,
víst errilig snerra;
skilðumk ungr við ungan
allvald í styr fallinn;
þó lætr Gerðr í Görðum
gollhrings við mér skolla.
Такова вышла встреча,
что войско у трёндхеймцев
было больше;
конечно, битва, которую
мы учинили,
была жестокой.
Я, молодой, расстался
с молодым королем, павшим
в битве.
Однако девушка в Городах
[т. е. на Руси]
не хочет иметь со мной дела.
Sneið fyr Sikiley víða
súð; vörum þá prúðir,
brýnt skreið, vel til vánar,
vengis hjörtr und drengjum;
vættik miðr at motti
myni enn þinig nenna;
þó lætr Gerðr í Görðum
gollhrings við mér skolla.
Корабль мчался мимо
широкой Сицилии;
быстро несся корабль
под бойцами;
мы были тогда горды,
чего и следовало ожидать;
я не думаю, что трус
когда-либо
повторит то, что сделали мы.
Однако девушка в Городах
не хочет иметь со мной дела.
Как видно из этого отрывка, стихотворный размер оригинала не предусматривает рифмы. Ударение в древнескандинавском языке всегда падает на первый слог; в каждой строке три сильных позиции, между которыми помещаются либо один долгий слог, либо два кратких, так что ритмически эта стихотворная форма подобна трехударному дольнику. Однако важнейшая и самая сложная особенность скальдической формы вовсе не ритм, а многочисленные звуковые повторы. Скальдическая поэзия существует в двойных рамках: помимо метра, необходимо выдерживать строгий порядок следования созвучий, которые бывают двух типов — аллитерация и внутренняя рифма.
Аллитерация — совпадение начального согласного в словах — выделена в первой строфе оригинала полужирным шрифтом, внутренняя рифма — курсивом. Расположение аллитераций в этом стихотворном размере всегда следует схеме 2 + 1:2 аллитерирующих звука в нечетной строке, 1 — в четной, причем всегда в ее начале. Внутренняя рифма в нечетной строке почти всегда неполная, а в четной — непременно полная. Полученная конструкция отличается не только прочностью — благодаря строгости схемы, но и гибкостью — благодаря краткости слова в языке и свободному порядку слов. Недаром автор древнего учебника для поэтов, средневековый книжник и политик Снорри Стурлусон, уподоблял стихи скальдов кораблю, в котором роль шпангоутов и скреп исполняют различные виды созвучий.
Чтобы вместить слова в сложную “решетку” схемы, скальды предельно расширили границы синтаксиса и лексики поэтического языка. Порядок слов допускался любой, вплоть до ничем не ограниченного вкрапления части одного предложения в другое; например, начало второй строфы “Вис радости” — при сохранении порядка слов — можно передать по-русски так (разделяя фрагменты предложений с помощью тире): “мчался мимо Сицилии широкой корабль — мы были горды — быстро несся — как и следовало ожидать — корабль под бойцами”.
Поэтическая лексика скальдов строилась на двух приемах — хейти (heiti) и кеннингах (kenning), буквально “наименованиях” и “обозначениях”. Хейти — это любой синоним слова или даже просто любое слово того же смыслового ряда: в одном из примеров у Снорри Стурлусона “речь называют ▒словом’ либо ▒выражением’, ▒красноречием’, ▒рассказом’, ▒сказанием’, ▒перебранкой’, ▒спором’, ▒песнею’, ▒заклинанием’, ▒оказыванием’, ▒болтовней’, ▒побасенкой’, ▒криком’, ▒разговором’, ▒гомоном’, ▒гвалтом’, ▒пререканием’, ▒насмешками’, ▒ссорою’, ▒бранью’, ▒лестью’, ▒беседою’, ▒пустословием’, ▒говором’, ▒вздором’, ▒лепетом’”[4]. Стилистических ограничений на хейти не существовало: вместо благородного, по нашим понятиям, ясеня или дуба в стихе могли оказаться и “прут”, и “палка”. Вместо нейтральных слов также часто использовались разнообразные архаизмы.
Кеннинг — это фигура речи, при которой одно существительное заменяется на словосочетание, построенное на культурных и мифологических коннотациях описываемого предмета. Например, корабль — это “конь моря”, меч — “рыба битвы”, золото — “огонь ладони”, “огонь моря” или даже “постель дракона”, ведь драконы имеют обыкновение спать на грудах награбленного золота. Мужчина и женщина могут быть названы именем любого из множества языческих богов или богинь с добавлением какого-либо атрибута, свойственного “сферам” мужчины или женщины. Поэтому мужчина — это “Тор битвы”, “Ньёрд щита” и тому подобное, а женщина — “Нанна льна”, “Сив пива”, или, как у Харальда, — “Герд золотых колец”. В переводе приведенного отрывка понятия, обозначенные с помощью кеннингов, выделены курсивом; во многих скальдических стихах плотность кеннингов гораздо выше. Остается лишь добавить, что любой кеннинг может варьироваться почти до бесконечности путем замены его компонентов на их “наименования”, а также расширяться до трех и более слов, если второе слово заменить его собственным кеннингом.
Эта, по выражению М. И. Стеблина-Каменского, “гипертрофия формы” берет свое начало в магических формулах, заклинаниях на удачу, пожеланиях процветания. Именно из таких формул и вырос основной жанр поэзии скальдов — панегирик правителю; скальд как бы заклинает судьбу и предвещает удачу, прославляя дела властителя. В таких восхвалениях, составляющих значительное большинство сохранившейся поэзии скальдов, нет места поэтическому вымыслу и даже эмоциям, как и собственному взгляду на мир: скальд протоколирует деяния адресата в максимально сложной и изысканной, а значит, магически действенной форме. Он автор формы, а не содержания[5]. Поэтому так лапидарен язык Харальда, если передавать только смысл его слов.
Впрочем, “Висы радости” не выглядят стандартным панегириком, ведь в них речь идет о женщине, а не о военном вожде. Между тем в редких случаях, когда скальд говорит о любви, он тоже совершает магическое действие. Как правило, в таких стихах просто утверждается, что говорящий испытывает любовь, и этого довольно для приворотного заговора. За подобные стихи и наказывали строго, как за опасное колдовство. Однако, если присмотреться, у Харальда нет прямого выражения любви, а есть скорее удивление — он обладает многими достоинствами, а девушка не желает его замечать. По существу, это стихотворение — панегирик самому себе, реплика самоутверждения в форме канонической похвалы, которая еще не утратила магические свойства, но уже может быть обыграна.
Приемы поэзии скальдов представляют собой подсистему, язык-в-языке, отделенный и от обыденной речи, и от всех прочих форм словесности. Следовательно, переводчик, который хочет воссоздать эти стихи на русском, где такой подсистемы нет, вынужден или терять значимые компоненты формы ради естественности слога, или конструировать подобную систему внутри родного языка. Первый принцип волей-неволей использовали переводчики XVIII-XIX веков, поскольку переводили по подстрочнику — но даже будь у них оригинал, нормы переводческой культуры того времени не предусматривали построения нового языка в языке[6]. В середине ХХ века за перевод-воссоздание, перевод-реконструкцию поэзии скальдов взялся поэт и филолог Сергей Владимирович Петров (1911-1988).
3. Русский скальдический язык
Трёндов было втрое
В бранном поле боле,
Но мы в буре битвы
Били их, рубили.
Смерть владыка смелый,
Молод принял Олав.
Мне от Нанны ниток
Несть из Руси вести.
Конь скакал дубовый
Килем круг Сикилии,
Рыжая и ражая
Рысь морская рыскала.
Разве слизень ратный
Рад туда пробраться?
Мне от Нанны ниток
Несть из Руси вести.
Так выглядят первые строфы стихотворения Харальда в переводе С. В. Петрова. Все характерные особенности поэзии скальдов, указанные выше, присутствуют и в русском тексте. В нем выдержаны аллитерация и внутренняя рифма (менее строгие, чем в древнескандинавском, но лишь из-за несхожести языкового материала), порядок слов чрезвычайно прихотлив, в качестве “наименований” и “обозначений” используются архаизмы и редкие слова.
Ввиду множества возможных синонимов в оригинале все возможные “обозначения” одного и того же предмета в идеале равнозначны и выбираются исходя из требований формы. То же и у переводчика: он не повторяет кеннинг девушки “Герд золотых монет”, а совершенно по-скальдически заменяет его на равнозначный “Нанна ниток”; корабль у Харальда обозначен как “олень”, а у Петрова это “рысь” и “конь”. В перевод введен еще один кеннинг: “слизень ратный” заменяет обычное слово “трус” в оригинале. При всей странности такого сочетания в русском языке, оно соответствует нормам оригинала; скальды использовали противоречивые обозначения типа “трусливый зачинатель битвы”, потому что собственное значение слов в кеннингах оказывалось неважным — в расчет принималось, только на что или на кого они указывают. Таким образом, поиск переводческих эквивалентов происходит здесь в рамках скальдической поэтики, последовательно примененной к материалу русского языка. Перевод скальдов на русский написан на “русском скальдическом”.
Читая переводы С. В. Петрова, мы непременно заметим некоторое внутреннее сродство техники скальдов и его собственной поэтической техники. Его стихи также богаты внутренними созвучиями, также используют ритм повторяющихся звукосочетаний наряду с ритмом ударных и безударных слогов, их синтаксис часто усложнен. Скальды Петрова — один из тех случаев, когда переводчик и переводимый текст “нашли друг друга”.
Одновременно с работой С. В. Петрова другие отечественные скандинависты также переводили стихи скальдов, а именно фрагменты стихов, сохранившиеся в большом количестве как цитаты в исландских и норвежских сагах. В одной из них, “Саге о Харальде Суровом”, повторена вторая строфа “Вис радости”. Вот как ее перевела Ольга Александровна Смирницкая:
Взгляду люб, киль возле
Сикилей[7] — сколь весел
Бег проворный вепря
Вёсел! — нес дружину.
Край пришелся б здешний
Не по вкусу трусу.
Но Герд монет в Гардах
Знать меня не хочет.
Хотя эта версия и не схожа внешне с версией С. В. Петрова, общие принципы перевода заметны сразу. Вновь кеннинги переданы не прямо, а другими, равноценными кеннингами, по-своему, но в согласии с традицией оригинала, устроено переплетение предложений. Рисунок звуковых повторов здесь не настолько сложен, как у Петрова, но все же проступает ярко. Текст О. А. Смирницкой также следует созданной переводчиками норме “русского скальдического” языка.
Разумеется, этот опыт перевода сам по себе применим только к поэзии скальдов — никакие другие тексты на других языках не устроены подобным образом, хотя исследователи и находят параллели с творчеством скальдов, например, в поэзии аравийских бедуинов. Тем не менее, вполне жизнеспособен основной его принцип: поэтика оригинала переносится в язык перевода и создает отдельный язык-в-языке. В той или иной мере он использован во многих русских переводах, начиная с “Илиады” Гнедича. В сущности, такие переводы реализуют способность литературного языка к адаптации, к “обучению”; использованные в них приемы обогащают выразительными средствами и язык вообще, и словесность в частности. Например, такие неологизмы Гнедича, как “хитроумный” и “небожитель”, поначалу воспринимались как чуждые нашему языку кальки с древнегреческого, однако затем стали “полноправными” русскими словами. Тот же принцип помог воссоздать на русской почве многие формы западноевропейской поэзии. Полностью оформленные стилистические регистры, от библейского слога до трехстиший хайку, появились в русском языке именно благодаря переводам — и теперь их безошибочно опознает любой читатель. История русской литературы знает многих талантливых и даже великих учеников; к ним относятся и переводчики, которые создают новые пласты языка.