Перевод Нины Авровой-Раабен
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2010
Перевод Нина Аврова-Раабен
Альберт Мас-Гриера#
Солнечная машина, или В тот день я раздал множество поцелуев
Мы не знаем, принял ли добрый солдат решение не стрелять в тот же самый миг, когда вытащил из мешка черный шарик.
“Ну и везет же тебе, — сказал один из его приятелей-рядовых. — По крайней мере, какое-то разнообразие, и к тому же еще увольнительную дают на два дня”. Черный шарик означал, что тебе предстояло стать членом расстрельной команды.
Много раз обсуждалась возможность того, что герой нашего повествования мог отказаться от такой участи в тот самый момент, когда вытащил злополучный шар. Он не был рекрутом, и, как стало известно впоследствии, ему уже довелось убивать людей, хотя и в более достойных обстоятельствах или, скажем, более нормальных по армейским стандартам. Но трудно догадаться, чем объясняются реакции человека, и тем более с уверенностью утверждать, что его вдохновляет к действию, а что заставляет падать духом. Если бы солдаты, которые вытаскивали шарики, заранее знали, был ли осужденный вражеским солдатом или “своим”, тогда, возможно, мы бы могли сделать следующее предположение: Добрый Солдат не хотел казнить своего товарища, даже если тот оказался предателем, вором или насильником. “Свой” убийца в военное время (это всем известно) — человек куда более достойный, чем добродетельный вражеский солдат, захваченный в плен. Однако солдаты в тот момент определенно не знали, кого им предстояло расстрелять, а потому его нежелание исполнять свою роль (на данный момент еще не выраженную словами) никому не удалось убедительно доказать. В качестве аргумента может быть использован его последующий отказ стрелять, грубое неисполнение своих обязанностей. Но даже в этом случае нельзя отрицать возможности того, что он не выполнил приказ без какого-либо предварительного плана и что решение пришло к нему тогда же, когда и действие, которое ему предстояло совершить.
“Ты какой-то хмурый”, — может быть, заметили его товарищи после обеда.
А он в ответ, наверное, ответил: все в порядке, просто спать хочется. Однако можно предположить, что никто за все время не смог правильно истолковать его поведение.
Только гораздо позже, ближе к вечеру, просочились кое-какие сведения о приговоренном к смертной казни. Это был резервист, пекарь по профессии, которого военно-полевой суд признал виновным: на протяжении нескольких месяцев он передавал врагу важные сведения, и как раз на днях из-за его донесения погибли двенадцать солдат.
“Вот видишь, теперь не придется испытывать угрызений совести”.
Следует признать, что Добрый Солдат стал весьма неразговорчивым с тех пор, как узнал, что ему придется участвовать в расстреле, а потому на протяжении нескольких часов ему пришлось не раз выслушать рассуждения, подобные тем, которые мы только что прочитали. Нет, однако, никаких достоверных сведений о том, что он выглядел озабоченным и встревоженным или произносил какие-то таинственные слова, и (тем более) о том, что Добрый Солдат выражал сомнения — пусть даже и в завуалированной форме — относительно необходимости выполнения задачи, которая ему досталась.
Ночь накануне расстрела пекаря выдалась довольно беспокойной — здесь очевидцы единодушны. На рассвете оказалось, что линия фронта не сдвинулась буквально ни на один миллиметр, но на протяжении предшествующих часов войска при свете луны, то наступая, то отступая, сражались за узкую полоску земли, которая к утру покрылась ковром мертвых тел. Когда рассвело, подразделения санитаров и пленных с обеих сторон, воспользовавшись перемирием, начали собирать трупы и переносить их к могилам, вырытым возле окопов. Доброму Солдату удалось избежать этих мрачных ночных боев, когда штыки пронзают черные тени, именно потому, что членам расстрельной команды разрешалось отдыхать всю ночь. Одни говорят, что слышали, как Добрый Солдат перед сном тихонько напевал какие-то песенки; другие утверждают, что он играл в карты с двумя приятелями из родной деревни. Кто-то сказал — правда, ему немногие поверили, — будто наш герой всю ночь не сомкнул глаз и, в унисон доносившемуся нестройному хору стонов и свисту пуль, несколько часов разряжал свой пистолет в крыс, которые заполняли окопы, еще не заваленные мертвыми телами.
По правде говоря, день выдался таким солнечным, что даже черная от копоти глина и развалины зданий казались прекрасным, удивительным пейзажем. Его не омрачали ни обгорелые остовы машин, ни разбитые в щепы пни, ни пятна среди травы, где земля и останки человеческих тел смешались и превратились в одно неизвестное доныне вещество. Именно эту картину, хотя никаких доказательств у нас нет, и должен был видеть Добрый Солдат, шагая к тому месту, где строилась расстрельная команда, а навстречу ему везли раненых, и армейские священники причащали тех, кому не суждено было дожить до обеда.
Одет он был не слишком опрятно. Очевидцы припоминают, что Добрый Солдат в тот день не побрился, гимнастерку надел кое-как и забыл зашнуровать один из башмаков. Офицер пожурил его, но этим все и ограничилось. Иные рассказывают, что обстановка царила довольно непринужденная, и он даже посмеялся шутке товарища. В последнее время требования к обмундированию значительно смягчились, особенно в окопах на передовой, и немногие офицеры обращали внимание на уставные требования: сказались долгие месяцы войны — живые были одеты ничуть не лучше мертвых. Однако после переклички шеренга из шести человек выстроилась ровно, как по ниточке, подняв винтовки с решительным видом — и в ярком солнечном свете повисло ожидание. Осужденный пекарь появился в сопровождении двух солдат и священника, и на него тут же посыпались оскорбления, подкрепляемые плевками. Этот ничем не приметный мужичок маленького роста, вероятно, многим казался недостойным такого великолепного дня. На грудь ему повесили картонку с нарисованной на ней мишенью, а руки связали за спиной — предатель был сейчас не опаснее полевой ромашки. Нам остается только предположить, что Доброму Солдату эта картина показалась творением (и даже чудом) этого светлого утра; тогда мы сможем хоть как-то объяснить его поведение. Скорее всего, он поднялся утром так же, как все остальные, готовый выполнить свой долг и выстрелить — без особого энтузиазма, но и без лишних угрызений совести. Возможно в первые минуты, пока казненный еще шевелится, он бы и почувствовал раскаяние, но оно быстро стерлось бы потом при виде летящих птиц или чуть позже, во время полуденного боя. Итак, наверное, дело было в том, что солнечная машина, яркая декорация прекрасного дня превратила человеческую низость в беззащитность. Однако — мы настаиваем — ничто не заставляло нас предвидеть его отказ. Каким бы неопрятным и грязным ни был Добрый Солдат, он встал в шеренгу, не нарушив никаких воинских законов, и винтовка, как говорят, ни на секунду не дрогнула в его руках.
Офицер зачитал приговор. Краткая биография, бытовые детали, совершение предательства. Когда пекаря спросили, не желает ли он сказать последнее слово или передать что-либо своим близким, он только беззвучно опустил голову и даже отверг жест священника, который протянул ему крест. Все присутствующие, оскорбленные таким поведением, снова стали поносить его и не замолчали до тех пор, пока капралы и офицеры не навели порядок. Никого из солдат расстрельной команды эта короткая перепалка, казалось, не задела. Они продолжали стоять в строю, сосредоточенные и серьезные, пока офицер не велел им перейти к месту казни — широкому проходу, похожему на маленькую площадь, где сходились три окопа. Пекаря подвели к стене, сложенной из мешков и досок, с витками колючей проволоки наверху. Расстрельная команда оказалась в четырех метрах от мишени, а за их спинами сгрудились все остальные солдаты, теперь в полном молчании.
“Не завязывайте мне глаза. Пожалуйста”.
Это были единственные слова, которые произнес осужденный перед смертью (все свидетели подтверждают сей факт). Офицер, который, вероятно, счел, что предатель должен был выразить свое последнее желание раньше, когда ему предложили говорить, ответил на его просьбу отказом. Двое солдат подошли к осужденному и надели ему на голову мешок от картошки (а не просто завязали глаза) и стянули края дерюги на шее несчастного веревкой.
“Целиться в мишень. Стрелять два раза, один за другим, как только услышите мой приказ”.
Все члены расстрельной команды взяли наизготовку, сделав шаг вперед. Добрый Солдат поступил точно так же — никто и никогда не отрицал, что он поднял оружие и был готов попасть в цель.
Все произошло именно в этот момент, за секунду до приказа офицера стрелять.
На глазах у всех, в окружении колючей проволоки, грубых досок, в самом центре палящего солнца Добрый Солдат опустил винтовку и нацелил ее в землю. Офицер, губы которого уже сложились в слово “Огонь!” не остановился, хотя и увидел выбившуюся из общего строя винтовку, это необъяснимое неповиновение приказу. И Добрый Солдат выстрелил в глину, в то время как остальные пять дул выплюнули десять пуль в человека с мишенью на груди и уложили его наповал: три пули вонзились в доски, две пробили мешок на голове пекаря — все остальные попали почти в самый центр мишени. Одно время велись долгие споры о том, не мог ли Добрый Солдат просто слукавить, а не действовать в открытую. Уж если он в конце концов решил не разделять с товарищами ответственность за смерть осужденного, то прекрасно мог бы не опускать винтовку и не стрелять в землю. Что ему стоило просто выпустить пули в доски или сказать, что у него отказало оружие: патрон заклинило, песок в стволе, глина на курке — возможностей было сколько угодно. Споры эти не привели к сколько-нибудь удовлетворительным результатам. Как ни крути, он выпустил две пули в землю и даже не попытался скрыть этого. Однако правда и то, что он не смог поднять глаза и встретить ледяные, изумленные взгляды товарищей по команде. Тем временем гул удивления и волна всеобщего порицания повисли в воздухе, словно облако газа, — голос офицера, точно лезвие ножа, рассек и вонзился в него, как штык: “Что все это значит?”
Произнесенные слова большого значения не имели, но в тоне звучала угроза. Офицер подошел к Доброму Солдату с видом негодующего охотника, который упустил дичь по чужой вине. Казалось, он первый раз в жизни увидел этого человека и вдруг принял его за врага, за низкую тварь. Новость облетела окопы, и на площадке собралась целая толпа, образовав подобие скульптурной группы, прославлявшей победу. В центре ее виднелось опущенное к земле дуло винтовки в руках у человека, который на все вопросы отвечал молчанием. Казалось, он стоял на дне колодца и его окружала стена отчуждения.
Свидетельства очевидцев дальнейших событий расходятся, но следует предположить, что скандал разразился довольно громкий. Все это время (по приказу офицера Доброго Солдата разоружили и немедленно препроводили к командиру батальона) труп пекаря лежал в грязи и никто не обращал на него внимания. Его убрали гораздо позже, когда, как нам рассказали, за ним приехали его жена и родители.
— Как же это получилось?
Тон майора, если судить по протоколу допроса, сначала был скорее дружелюбным. Он рассчитывал услышать убедительные объяснения, которых не последовало.
— Я не знаю, — ответил Добрый Солдат.
— Вы не выполнили приказ. Вы нанесли оскорбление армии, своей Родине. Это уму не постижимо.
— Я не смог выстрелить, только и всего.
— В мои обязанности не входит растолковывать вам суть дела, солдат. Однако я это сделаю. Преступника судили по закону, и приговор был справедлив. Он сотрудничал с неприятелем, запятнал руки кровью наших солдат.
— Сеньор, мне очень жаль, но я не смог выстрелить.
— Скажите, что у вас заклинило винтовку. Это я могу понять. Или что у вас в глазах помутилось.
— Я выстрелил, но в землю. И со зрением у меня тоже все в порядке.
— Мне кажется, вы нарочно ведете себя вызывающе. Вы сумасшедший. Я даю вам последний шанс. Скажите, что вы не в себе, и не можете объяснить, что произошло.
Секретарь, записывавший этот диалог, кажется, прекрасно отразил на бумаге напряженное молчание, перед тем как Добрый Солдат произнес:
— Сеньор, я все могу объяснить. Дело в том, что я не смог выстрелить.
См. далее бумажную версию.