Главы из книги. Перевод Марины Киеня
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2010
Перевод Марина Киеня
Жузеп М. Эспинас#
Моя профессия
Главы из книги
Предисловие
В детстве я не хотел быть ни врачом, ни пожарным. На самом деле, я никем не хотел быть. Придумывал страны, рисовал их карты, но не мечтал стать географом. Мне и в голову не приходило, что обязательно нужно кем-то становиться.
Лет в девять я сочинил свое первое стихотворение: помнится, говорилось в нем о полете ласточек. А в пятнадцать лет мне удалось написать целую повесть по-испански — на этом языке велось преподавание в школе и была написана вся литература, которую мы изучали. Скверная и примитивная литература. Видимо, я любил сочинять, но литератором себя не представлял.
В старших классах я дружил с РамономФолк-и-Камаразой, который потом тоже стал писателем, и с Льюисом Ортегой; по субботам мы собирались в молочном кафе “Коломе” на проспекте Пассейдж-де-Грасиа и придумывали какую-нибудь тему, а к следующей неделе писали каждый свое и вместе обсуждали.
Так что я довольно регулярно сочинял “в стол”, но по-прежнему и не помышлял становиться писателем. Пока однажды мне не попалось на глаза объявление, приглашавшее всех желающих принять участие в конкурсе статей на премию Гимера. Я напечатал в трех экземплярах статью, разослал по трем газетам, и в одной из них мое творение опубликовали. Я получил премию.
Но, честно говоря, даже увидев свою фамилию напечатанной типографским шрифтом, я не ощутил уверенности, что стану писателем. Мне просто хотелось писать, а это не одно и то же.
Да, написал я много чего. Теперь уже ясно, что моя профессия в том и заключается, чтобы писать. Неучтенная какая-то профессия: ее попросту нет в списках Национального института занятости, а ведь в них числятся сотни разных специальностей. Помню, несколько лет назад любезная служащая Института долго перебирала бумаги, а потом огорченно заявила, что писательство не считается трудовой деятельностью, но, если я не возражаю, меня можно классифицировать как “технического специалиста первой категории”. Ни от родных, ни от друзей, ни от критиков мне не приходилось слышать подобной похвалы.
Было бы нескромно назвать эти записки “Размышления технического специалиста первой категории”. Слова “Моя профессия” означают, что я, наконец, действительно осознал себя писателем. И вот решил вкратце изложить свои мысли и соображения относительно писательского труда, взглянуть на него с разных точек зрения, приправив рассуждения некоторой толикой иронии и постаравшись избежать напыщенного многословия — мы, писатели, иногда этим грешим.
В своей книге я высказываю собственное мнение и надеюсь, что читатель не воспримет его как догму. “Моя профессия” — это просто изложение всего передуманного и пережитого.
Жаль, что тот ребенок, не знавший, кем он хочет быть, остался в далеком прошлом.
Оригинальность
Мне кажется, что многим писателям непременно хочется быть оригинальными. Хочется, чтобы их книги или статьи поражали своеобразием, иначе говоря, не были похожи ни на что, опубликованное ранее. Сразу следует сказать, что намеренный поиск самобытности представляется мне заблуждением. Если, конечно, речь идет о литературном произведении, претендующем на цельность и завершенность. Вне всякого сомнения, всегда можно создать текст, нарушающий законы жанра, “не такой, как все” в том или ином смысле.
Однако же стремление стать оригинальным писателем — это стремление несколько иного рода и в целом достойно сожаления, ибо изначально обречено на провал. Я, по крайней мере, считаю, что читатели и критики хоть и принимают благосклонно оригинальные тексты, к оригинальным писателям относятся с гораздо меньшим интересом, а то и с раздражением.
Обычно мы называем “оригинальными” людей или произведения, которые не вписываются в обычные рамки, отличаются незаурядностью. Но словарь предлагает нам и другое значение слова “оригинальный”: “изначальный”, “восходящий к истокам”. Мне это представляется особенно существенным. Тот, кто “оригинальничает”, как раз старается быть непохожим на предшественников.
Стремление отличаться от других, намеренное изобретательство кажется мне малопродуктивным, оно только тешит самолюбие. Какие плоды способно принести желание непременно выделиться из общего ряда? Ну выделился — и что? Да ничего, сплошные иллюзии, ведь жажду оригинальности, как правило, питает тщеславие. А иногда за ней стоит невежество, недостаток образования. Многие так называемые новаторы просто не знают, что их открытия уже были сделаны другими людьми, в другие эпохи. “Авангардистские” находки повторяются. И оригинальность не так уж оригинальна. Быть первым мало кому удается.
Но вернемся теперь к другому значению слова “оригинальный”: “изначальный”, “восходящий к истокам”. В литературе по-настоящему оригинальным можно считать все, что восходит к истоку, а именно, к личности автора. Произведение состоялось, только если оно полностью соответствует характеру писателя. Возможно, автор и сам является самобытным гением, неповторимым творцом, но такое нечасто встречается. Обычно мы имеем дело просто с хорошими писателями, и произведения их чего-то стоят лишь в том случае, если “восходят” к характеру создателя, отражают его личность.
Достойная литература центрична, ибо в центре ее находится автор, а не эксцентрична.
Характер
Характер либо есть, либо его нет. Мы часто говорим это, имея в виду тех или иных людей, и в словах наших, как правило, звучит положительная или отрицательная оценка. Хороший характер мы хвалим, плохой порицаем. Слова “у него нет характера” всегда произносятся с осуждением.
В литературе обладать характером просто необходимо. Именно он является основой личности автора. В переводе с греческого слово “характер” означает тавро, которое использовали, чтобы клеймить лошадей. Клеймо не сотрешь, а следовательно, писатель что-то значит для людей и истории, только если способен оставить неизгладимый след собственной личности в своем творчестве.
Произведение может брать за душу, быть прекрасным, мудрым, но без характера оно ничто. “Большое несчастье — потерять из-за свойств своего характера то место в обществе, на которое имеешь право по своим дарованиям”, — утверждал Шамфор, великий знаток человеческой натуры. Созидательное или разрушительное влияние характера на наши дарования огромно. Какие способности, какие блестящие возможности пропадают втуне из-за слабого, агрессивного или высокомерного характера!
В литературе дело обстоит несколько иначе: не то что бы определенного рода характер портил произведение, нет — без характера произведение просто не существует. Я, разумеется, имею в виду те творения, которые претендуют на долговечность. Без характера у литературы нет будущего. Не знаю, так ли уж велик Достоевский, но то, что это писатель с собственным характером, очевидно, потому он и вошел в историю. Его творчество несет на себе неповторимый отпечаток. ЖузепПла как прозаик технически несовершенен, но в отсутствии характера его не упрекнешь.
Очевидно, что книга может иметь успех благодаря интересной теме или конструктивной позиции автора. Но во многих произведениях вместо характера мы видим талант рассказчика, интригу, умело построенный текст, претензию на оригинальность. В самом деле, повествовательные интриги могут быть самыми захватывающими, стиль — тщательно отточенным, самобытность — ослепительной (правда, ослепление проходит быстро). Однако интерес ко всему этому улетучивается, а вот характер приковывает к себе внимание надолго.
Итак, характер есть отличительный знак, индивидуальный отпечаток, лежащий на произведении, и появляется он сам собой, без специальных усилий автора. Думаю, тут вы со мной согласитесь. Но спорить по поводу того, в чем этот характер заключается, можно долго и совершенно безрезультатно. Характер художника, писателя или композитора — дар судьбы. Он способен проявляться в изложении мыслей, в стиле произведения. Это качество врожденное. Можно открыть “студию писательского мастерства”, однако “студия литературного характера” была бы чистым надувательством.
Если по счастливой случайности характер дан разумному писателю, он не станет слепо следовать чужим образцам. Ни ради денег, ни ради симпатий критиков, которые, как известно, переменчивы. Надо принимать себя таким, какой ты есть.
Гении парят высоко. Один мыслитель, если не ошибаюсь, Бертран Руссель, сказал совершенно неоспоримую вещь: “Благословенны мои подражатели, ибо и недостатки мои будут их недостатками”.
Мастерство
Каждый писатель, хоть раз размышлявший над своим творчеством, неизбежно приходил к выводу, что обладает тем или иным уровнем мастерства. Но, даже зная себе цену, каждый вправе рискнуть и — была не была — потешить себя, рванув в те высоты, где его мастерство кончается. Любой профессиональный литератор прекрасно понимает, о чем я говорю.
За редким исключением, все писатели являются специалистами в отдельной области литературы, подобно тому, как кардиолог разбирается в определенной области медицины. Сознание собственной профессиональной ограниченности в большей степени свойственно тем, кто занимается научной или технической деятельностью, например, генетикам или электрикам, и в меньшей — труженикам пера. Поскольку сочинять может всякий — хочешь, романы или пьесы, хочешь, эссе или стихи, — то возникает ощущение, будто писательство доступно каждому. Гастроэнтеролог знает все о соответствующих его специальности органах, но, если попытается лечить пневмонию, скорее всего, потерпит неудачу. Потому и не лезет в чужую область. А вот у писателей сфера деятельности общая — слова. Уж с ними-то можно проделывать любые операции. Вот только когда берешь в руки скальпель, надо очень хорошо представлять себе, чтó собираешься резать.
Так что даже самый хороший писатель может зайти на территорию, где его мастерство кончается, и потерпеть фиаско.
Случаются, правда, и удивительные исключения. Возможно, покинув свое поле деятельности, кто-то добьется немалого успеха. В отдельных случаях хирург-флеболог может удачно удалить аппендикс. Но, на мой взгляд, не следует без крайней надобности переходить границы. Хотя осознать пределы своего мастерства нелегко, а уж научиться извлекать пользу из собственной ограниченности и вовсе трудно.
Чтение
У книг, как и у людей, должна быть легкая поступь.
Бывает, встретит тебя на улице знакомый или даже друг, обрадуется и заведет разговор. Пойдет рядом, возьмет под руку — приходится замедлить шаг. Постой-ка, это очень важно. Пытаешься продолжить путь, но приятель не отпускает: нет-нет, ты послушай! Довольно неудобное положение, ведь через каждые два-три метра надо останавливаться, смотреть собеседнику в лицо.
Определенно, у книги должна быть не только становая жила, но и легкая поступь.
Но легкая не значит развязная. Легкая походка непросто дается. Надо хорошо владеть собственным телом. Как и собственным мастерством. Читатель должен плавно скользить от страницы к странице, а не ползти по ухабам. Если сам текст дышит, то и читатель не запыхается.
Легкость вообще свойство ценное. С легкостью вскочить в автобус. Смотреть, как легко порхают руки фокусника. В писательском творчестве легкость не всегда приветствуется. Легко написанное произведение вполне может быть скверным. А тяжело написанное — хорошим. Просто тяжелый стиль заставляет думать, что автору открыто нечто важное, не доступное другим, а на самом деле он писал, любуясь собой, или, хуже того, не до конца овладел искусством выражать свои мысли.
Оставим в стороне великих мастеров сложного стиля, которые достойны уважения, как и всякие великие мастера. Проблема в том, что любой гений жаждет признания, не желает оставаться непонятым, но, чтобы постичь гениальность, надо самому быть чуть-чуть гением, а такое не каждому дано.
Я лично уверен, и тут уж ничего не поделаешь, что читать надо, не спотыкаясь на каждой строчке. На нашем пути и так довольно камней.
Целительные строки?
“Книги еще никого не излечили”, — говорил Сенека.
И я подумал, что пишу, не задаваясь целью помочь читателю преодолеть жизненные трудности и уж тем более не пытаясь переделать мир, как того хотелось бы некоторым философам.
Мне и в голову никогда не приходили, и из-под каретки моей печатной машинки не выходили строки, способные обратить неверующих.
Или утешить отчаявшихся.
Или успокоить взвинченных.
Или излечить слепых критиков и ослепить зрячих читателей.
Или подарить забытье бессонным.
Или растолкать вялых.
Или наставить растерянных.
Или исправить свои собственные многочисленные и не подлежащие сомнению недостатки.
Но, вопреки словам Сенеки, я уверен, что есть книги, способные сделать жизнь чуть-чуть лучше или чуть-чуть хуже. Я говорю “чуть-чуть”, поскольку убежден, что преобразующая сила литературы весьма преувеличена. И преувеличивают ее из профессиональной гордыни сами писатели. Говорят, над входом в библиотеку одного египетского правителя была надпись: “Здесь врачуют души”.
Осмелюсь предположить, что люди ходят в библиотеку не затем, чтобы избавиться от каких-то телесных или душевных недугов. Им просто нравится читать, нужна информация, надо выполнить домашнее задание; бывает, на улице или дома слишком холодно, а в библиотеке топят. И летом включают кондиционер.
Но раз уж с цитаты начал, цитатой и закончу:
“Pro captu lectoris habent sua fata libelli”. Эта поэтическая строка принадлежит одному древнеримскому ученому II века; обычно ее подают в укороченном виде: “Habentsuafatalibelli”. Почти две тысячи лет назад люди прекрасно понимали: “Книги имеют свою судьбу, смотря по тому, как их принимает читатель”.
Воля автора мало что значит. Он хочет взбодрить читателя, а сам утомляет. Хочет развлечь его — а сам нагоняет скуку. Хочет одарить ценными мыслями — а сам не понимает, какими. Хочет утешить — и только раздражает.
А иногда он ничего не хочет, просто пишет. И, возможно, найдутся люди, которые просто захотят его почитать.
Слух
По-моему, у хорошего писателя непременно должен быть хороший слух. Вообще-то, это качество необходимо скорее певцам и музыкантам, при чем же здесь писатели? Но разве слово не звучит, когда мы его читаем? Да и у каждой фразы есть собственный ритм, внутренняя мелодия.
В поэзии мелодичность особенно важна. “Спящий виноградник, камни и агавы”, — пишет Сагарра. У этой строки, несомненно, есть своя тональность. Четыре ударных звука “а”, плавный “и”. В стихах почти всегда присутствует некая мысль, но стихами их делает именно музыкальная гармония: “Земную жизнь пройдя до половины…” Что может быть важнее для человека, чем неудержимый бег времени? Но Данте говорит о нем легко, без громоздких терминов и объяснений.
В прозе мелодия свободнее, ритм разнообразнее, чем в поэзии, однако и то и другое желательно для прозаических произведений, и в том и в другом автор должен полагаться на собственное чутье.
Разумеется, существует и поэзия иного рода. Она меньше зависит от формы, в ней не слышно дыхания музыки. И в памяти она почему-то не остается.
Самоотверженность
Честно говоря, меня немного раздражают писатели, которые считают себя “самоотверженными”. Самоотверженный человек добровольно приносит себя в жертву во имя альтруистической цели.
Во франкистской Испании каталанский язык всячески преследовали, а потому в Каталонии распространилось убеждение, будто писать по-каталански — это акт самоотречения.
Я лично начал сочинять как раз в тот непростой период, и могу вас заверить, что никогда не чувствовал себя самоотверженным писателем. В отличие от многих ровесников и собратьев по перу. Они рассуждали следующим образом: вот я пишу на запрещенном языке, хотя владею и другим, официальным; это мой сознательный выбор, так что приходится поступиться возможностями, тиражами, признанием читателей и вниманием критиков.
Утешительные соображения, ничего не скажешь. Приношу жертву ради высокой цели: посвятить все силы сохранению родного языка.
Нет, вы не подумайте, я подобную позицию уважаю. Ведь были и такие, кто предпочел испанский с той же легкостью — подождите, не возмущайтесь раньше времени, — с какой их сотоварищи сделали выбор в пользу каталанского. Вполне естественно, что некоторые молодые писатели — к слову сказать, убежденные противники Франко — использовали язык, открывавший доступ к аудитории. Их самоотверженными никто не считал.
Но положа руку на сердце, скажу, что ни Риба, ни Педролу, ни Эсприу, ни Сарсанедес, ни Фолк-и-Камараза, ни Мария АурелияКапмань, ни я сам никогда не строили из себя литераторов, пишущих по-каталански из самоотречения. Мы не соответствовали двум параметрам, отличающим самоотверженных людей: во-первых, жертва приносится добровольно и, во-вторых, преследует альтруистическую цель.
Альтруистом можно было бы считать англичанина, избравшего каталанский, но мы-то защищали свой собственный язык. Писатель ведь не чиновник, который может положить бумаги в эту папку, а может — в ту. Не было здесь никакого альтруизма (бескорыстной заботы о благе других), была простая последовательность и верность судьбе. Писать во спасение литературы — такое может выдумать лишь напыщенный писака.
Они что же, имели в виду, что хотели бы писать на другом языке, но смирились с суровой необходимостью и предпочли каталанский? Что действовали из соображений патриотизма? Давайте уж начистоту: на самом деле, никто ничем не жертвовал, создавая произведения на каталанском. Оставим эти рассуждения честолюбцам. Как будто устроили ярмарку языков, а писатель прохаживается по ней и думает: мне лучше в тир пойти, или игрушки мячиком посбивать?
Нет уж. Нынешние писатели — образцовые эгоцентрики (впрочем, все писатели таковы), и заботит их исключительно собственная литературная продукция. Что вполне естественно.
Любители и профессионалы
У нас, в Каталонии, любителей всегда уважали. Им даже приписывали моральные достоинства, в которых отказывали профессионалам. Такое вот нелестное и тенденциозное противопоставление: любитель, мол, это писатель или художник с бескорыстной душой, а профессионал только о деньгах и думает. Идеализм против материализма. Честность против лукавства. Свобода творчества против служения корыстным интересам.
Каталония — маленькая страна, где полно любителей, что само по себе достойно одобрения и восхищения. Любитель — это человек, готовый посвятить часы досуга занятию, которое приносит ему глубокое удовлетворение. Кто увлекается живописью, кто мастерит поделки, кто изучает историю, кто стряпает, кто играет на пианино или на гитаре. Иметь увлечение полезно: помогает снять напряжение, внести разнообразие в трудовые будни и скрасить долгие часы вынужденного бездействия после выхода на пенсию.
Но разве профессионалы не могут увлекаться собственной работой? Искренне любить свое дело? Разве не способны они питать пристрастие к тому, чем занимаются, видеть в этом способ самореализации? Любители уделяют хобби часть времени, не отказываясь от спасительной рутины, профессионалы же отдаются работе целиком, со всеми вытекающими последствиями.
Меня, например, не покидает мысль, что мое увлечение сочинительством было так велико, что ни адвокатская практика, ни перспектива получать стабильную зарплату не смогли в свое время его перевесить. Я очень любил писать, а потому отбросил все колебания и превратил хобби в профессию.
Профессия — это не единственное занятие, это занятие основное. По-моему, писателям (мне, по крайней мере) полезно посвящать часть времени посторонним делам. Ведь они могут оказаться весьма прибыльными, и тогда нужда не будет омрачать творческий процесс. Ибо профессионал отличается от любителя не столько уровнем доходов, сколько требовательным отношением к себе. Если зарабатываешь чем-то, кроме пера, меньше рискуешь впасть в зависимость от материальных обстоятельств.
Вообще, хорошо, когда профессионал делает что-то еще, помимо основной работы. Это спасает его от чрезмерной замкнутости, открывает широкие горизонты, а возможно, и помогает получить жизненный опыт, весьма полезный для будущих произведений.
Но в последнее время у нас наблюдается любопытная тенденция: любой человек, обладающий мало-мальскими способностями к сочинительству, непременно стремится пополнить ряды профессиональных писателей. Добродетели любителя нынче не в цене. А вот принадлежность к профессионалам воспринимается как знак качества. Хотя в произведениях порой особого качества не заметно. Ну и пусть, зато можно говорить о публикациях, завести литературного агента, выбрать издателя пощедрей. Я понимаю, все это очень заманчиво. “Раз мне много платят, значит, я чего-то стою”. Но профессионализм заключается в другом. Профессионалами не рождаются, ими становятся. А для этого терпеливо учатся. И далеко не всегда достигают цели.
Мысли
Стоящие книги должны вызывать у читателя — пробуждать в нем — либо мысли, либо чувства. А иногда и то и другое — или это уж слишком? Вдруг подобное сочетание испортит книгу? Ведь в литературе многое зависит от умения уважать границы, соблюдать равновесие.
К произведениям, где мысли — главное, у меня только одно пожелание: чтобы мысли были понятными. Не обязательно гениальными, не обязательно бесспорными, такое нечасто встречается. Но уж если писателю в голову пришла какая-то не слишком заурядная идея, логично было бы выразить ее с максимальной ясностью.
Допустим, читатель чувствует, что произведение содержит некую мысль, но не может понять, какую именно. Я не говорю сейчас о научной или специальной литературе, просто иногда мысль настолько расплывчата, настолько туманна, что возникает ощущение, будто автор и для себя не сумел ее точно сформулировать. Не следует огорчаться и винить себя в недостатке сообразительности.
Наши размышления обретают четкую форму, только если для них находятся нужные слова. Мысль и слово неразделимы. Путаные слова происходят от путаных мыслей. Возможно, писатель не додумал их до конца или только воображал, что думает, а сам не думал. Четкие мысли всегда облекаются в точные слова: “Сейчас я пишу эту страницу”.
Подумал — и сказал. И не потребовалось никакого особого усилия. Слова для того и нужны, чтобы ясно мыслить. Если кто-то говорит: “Я хочу сказать то-то и се-то, но не могу подобрать слов”, не верьте! Раз слова не находятся, значит, человек не знает, что хочет сказать. Когда крестьянин думает, что скоро подует северный ветер, он так и говорит: “Скоро подует северный ветер”. А вот когда уважаемый лектор или известный политик призывает нас “мыслить в рамках взаимосвязи экономических и социальных параметров”, нет никакой уверенности, что за этими словесами стоят какие-то мысли.
“Ну так на языке и вертится”, — иногда слышу я. И всегда отвечаю: “Не на языке вертится, а в голове”.
Разумеется, мысли и чувства прекрасно совместимы в пределах одного произведения, но роли им отводятся разные. Мысли автор вкладывает сознательно, а уж читатель толкует их по своему усмотрению. Эмоции же предпочтительно маскировать, не выражать открыто. Так что книга может содержать идеи и (или) вызывать чувства.
Писатель должен быть достаточно сдержанным и искусным, чтобы не навязывать читателю тех или иных чувств.
Чувства
Паскаль говорил, что в состоянии представить себе человека без рук и без ног, но человека без мыслей вообразить невозможно.
Вот и я полагаю, что произведение может быть рафинированным или массовым, претенциозным или скромным, но, если оно лишено чувств, считать его литературным нельзя.
Да, знаю, я только что произнес два взаимоисключающих слова: “считать” и “чувства”. “Считать” означает расценивать, судить. Но ведь о книге не только судят, ее еще и любят. Совершенно независимо от суждений критиков, мы можем искренне полюбить книгу. Только читатель холодный, склонный исключительно к рассудочным оценкам — то есть плохой читатель — ни разу не влюблялся в книгу. Чтобы пробудить любовь, необязательно быть совершенным. Мы не всегда понимаем, чем нас пленила женщина, страна, книга или картина. “Пленила” — что за слово! Но иначе не скажешь. То, что мы любим, завладевает нашим сердцем.
Мы, читатели неискушенные, не принадлежащие к числу знатоков или литературных критиков, знаем, что можно прочесть множество замечательных, нетленных произведений, но запомнить лишь одно — то, которое нас взволновало. “Эмоция” — слово, затертое до дыр. Происходит оно от латинского “motio”, “движение”.
Настоящее произведение никого не оставит равнодушным. Прочитаешь его — и в душе что-то шевельнется. Протянется ниточка между автором и читателем: ухватившись за нее, мы пойдем рядом с писателем от страницы к странице, потом остановимся ненадолго и прислушаемся к зародившемуся чувству. Не думаю, что энциклопедия правá, когда утверждает, будто эмоции непременно вызывают в нас более или менее заметный органический сдвиг. Едва ли вздох от полноты чувств можно считать органическим сдвигом. Например, едет человек в автобусе и читает книгу; чувства переполняют его, но никто даже и головы не повернет, ничего не заметит. Существуют эмоции глубоко скрытые, личные, не находящие выражения ни в жестах, ни в словах.
Иногда люди задаются вопросом, почему та или иная книга, прилично написанная, но ничем не примечательная, встречает такой широкий отклик у публики. На то может быть множество причин, но, скорее всего, автор просто сумел затронуть чувства людей. На такое способны и актеры, и фотохудожники, и даже некоторые политики.
В настоящее время — раньше подобного не бывало — все больше входит в моду эмоциональная стерильность. Отчужденность как литературный прием. Его не раз использовали в самых замечательных произведениях. И все же только чувства способны открыть читателю путь к полному единению с книгой.
Говорит книга
У книги есть свой голос. Негоже писателю вещать от ее имени. Книга сама заговорит с тем, кто захочет ее прочесть. Как может автор брать на себя роль посредника! Он написал ее — и довольно, не к чему лезть в толкователи.
И не старайтесь делать из книги то, чем она не является. Не пытайтесь открыть читателю глаза, не заставляйте его видеть несуществующее нечто, угодное вам — это некрасиво.
Создал произведение — и молчи. Раз люди прочли его по-своему, будет дурным тоном убеждать их, будто следовало читать иначе. У читателей тоже есть очки, у каждого свои.
Зачем сопровождать литературное произведение инструкциями? Читатель имеет полное право перекраивать его, собирать и разбирать, использовать по собственному усмотрению.
Писать нелегко. И ни один автор не может быть уверен, что в конечном счете у него получилось именно то, что он хотел. Но что написано, то написано, постфактум дела не поправишь. Постфактум могут высказываться лишь критики да публика. Не считая, разумеется, свою точку зрения непреложной, ведь на белом свете сколько людей, столько и мнений.