Перевод и вступление Марии Игнатьевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2010
Перевод Мария Игнатьева
Жузеп Карне#
“Острова одиночеств”
Маленькая Каталония (северо-восточный угол иберийского треугольника) лежит на перекрестке дорог — и морских (побережье Средиземного моря), и горных (через каталонские Пиренеи переваливается Европа и легко потом катит в Африку). Здесь живут любознательные, подвижные, смешливые и работящие люди, они дорожат своим языком и национальной идентичностью и при этом — опыт бесконечных вторжений и наплывов гостей, вплоть до сегодняшнего дня! — умеют оценить достоинства чужеземцев. А пожелай кто-нибудь найти идеального каталонца, то на эту роль с полным правом может претендовать Жузеп Карне (1884-1970), автор замечательной лирики, драмы, рассказов, эссеистики, переводов и шедевра эпической поэзии “Нави”.
Карне всю жизнь служил каталонской словесности, что не мешало ему писать и по-испански. Он обожал свою страну, но больше половины жизни провел за границей, где и умер (в Бельгии). Подобно Тютчеву, он состоял на дипломатической службе и, как и Тютчев, был дважды женат, и каждый раз на иностранках: после смерти первой жены, чилийки Кармен де Оссы, он женился на бельгийке Эмили Нуле. Сравнения можно продолжить (оба поэта религиозны, оба черпают вдохновение в природе, стихи обоих полны любви к родной стране и звучат в меланхолической тональности), но это мало что прояснит для читателя. Творчество Карне настолько своеобразно, что любые параллели условны. Им написано полтора десятка книг (среди прочих “Картинки и веера”, “Бесполезная жертва”, “Спокойное сердце”, “Луа и фонарь”) и более тысячи стихотворений. В литературу он ворвался стремительно: в двенадцать лет начинает сотрудничать с различными изданиями, в пятнадцать получает первую из своих многочисленных литературных премий. В восемнадцать Карне заканчивает юридический факультет, а в двадцать — факультет философии и литературы, в двадцать семь поступает на службу в филологический отдел Института каталонских исследований.
Находясь на пике писательской славы, но, видимо, испытывая материальные затруднения, “принц поэтов” (этим титулом и до сих пор принято обозначать место Карне в каталонской поэзии) принимает решение поступить на дипломатическую службу. Он с блеском проходит конкурс, и с 1921-го по 1938 год работает консулом — в Женеве, Коста-Рике, Гавре, Гааге, Мадриде, Бейруте, Брюсселе и Париже. Приход к власти Франко вынуждает Карне эмигрировать в Мексику. Отныне он посвящает себя преподаванию. Вторая половина жизни Карне, несмотря на то что он продолжает много писать и его кандидатура выдвигается в 1962 году на Нобелевскую премию, проходит в относительной литературной безвестности: на родине его чтят как некий памятник, но не воспринимают как часть текущего литературного процесса. Характерно, что, когда возвращение в Каталонию стало возможным, Карне приезжает на родину совсем ненадолго, перед самой смертью. Окончательное возвращение, о котором он мечтал, по различным причинам так и не состоялось.
Только после смерти Карне были всерьез оценены его стихи — их простота и изящество, спокойствие и трезвость их тона. На русском языке несколько стихотворений Карне было опубликовано в антологиях “Огонь и розы” (“Прогресс”, 1981, переводы П. Грушко) и “Из каталонской поэзии” (“Художественная литература”, 1984, переводы Д. Шнеерсона). Составляя предлагаемую читателю подборку, я руководствовалась исключительно собственным вкусом, так что мой выбор в большой степени случаен. Выражаю сердечную благодарность Михаилу Яснову за деятельную дружескую помощь в работе над переводами. Спасибо и Андрею Чернову за внимательное прочтение и ценные замечания.
Песенка о боа
Уже прохладней стали дни,
а я и не жалею.
Кольцо из меха вьется и
укутывает шею.
Игре пушистой чешуи
завидую и млею.
Под взглядом чудища, одни
мы с дамою моею.
Уже прохладней стали дни,
а я и не жалею.
К жабе
О жаба, вечная мишень для брани и пинка.
С брезгливостью к себе ты притворяешь веко.
Луч солнца — поцелуй любви для человека,
а для тебя — укол разящего клинка.
Но нежно ночь накладывает тушь,
в охапку снов беря лесную глушь —
издевка сострадательного черта! —
улыбка и надежда жалких душ;
преображается вся мерзкая когорта.
При свете дня ты ужас вызываешь;
но здесь, прикрыв глаза, полночный менестрель,
прекрасна ты, покуда разливаешь
уверенную трель.
И веет от тебя участливым теплом.
Когда поет душа, чтó мир ей равнодушный?
Ты, как трава, мягка, ты дождику послушна,
Ты — как подсолнух — к солнышку лицом.
Тяжесть в сумраке ночном
Тяжесть в сумраке ночном,
мир удушливей загона,
и деревья неуклонно
наступают всем гуртом.
Бесполезным медяком
катится луна со склона.
Небо тихо. Похоронно
смешан холод с забытьем.
Полоумный мир унылый
входит в спящего тайком.
Все мы смотрим сон постылый —
тяжесть в сумраке ночном;
дух у жизни под замком,
проживаемой вполсилы.
* * *
Так поздно, что не до прогулок, —
кивают мне из темноты
знакомого старого сада
и листья, и дни, и цветы.
Как будто потерянный путник,
я робко ступаю во тьме,
и призраки скорбной сирени
вздыхают, себе на уме.
О ночь — острова одиночеств.
И звон колокольный вдали
волной омывает единой
живущих и тех, что ушли.
На оклик оборванной мысли
спешу я к огню камелька,
к потертому старому креслу
и жалобе черновика.
Коль еще суждено…
Проживу, коль еще суждено,
отголосок далекого пенья.
Проживу, как затворник, вдали
от болота и от озлобленья.
Проживу безучастным судьей,
молча слушая ярые пренья,
точно вросшая в землю стена,
точно камень в своем углубленье.
Бельгия
Когда мне суждены чужие земли,
хотел бы я состариться в стране,
где серый свет просеян в желтизне,
где в зелени лугов росинки дремлют
и клены с вязами стволы подъемлют;
жить тихим незаметным существом
средь дружного народа — и не боле,
где сердце рядом с сердцем — с домом дом,
где улицы впадают прямо в поле.
Удержит там дрожащая вода
в каналах необузданное небо,
в ней на себя любуется звезда.
Состариться бы в городе, где вроде
совсем не страшный стражник на посту,
там рад любой и трепету мелодий,
и деревцу японскому в цвету,
где незачем жалеть детей и нищих,
где в интерьере — с трубкой искони
гостеприимство, и беседа, и
пурпурные цветы весь год в жилищах,
и в снежные — подумать только! — дни.
Порой у церкви пестрыми рядами
разбит базар, и там царит успех,
лотки с дарами моря и с плодами
земли и всякой всячиной для всех.
А я б себе прогуливался, глядя
на все зевакой праздным, или ради
любимой меланхолии моей.
Лужайки перед новыми домами,
гнездовья старых парковых теней…
Там повстречаешь умниц самых разных;
там сотня выдающихся зонтов —
увы, не лишних — освящает праздник
открытья памятников и садов.
И неожиданно, в конце проспектов длинных,
там рощи буковые с пятнами озер —
для одиночества, любви и нежных ссор.
От многого вдали, среди сограждан
я мог бы стать любым из них и каждым,
не в тягость никому, я жил бы честь по чести.
А если в старый сад пришли бы вы однажды,
вы убедились бы, что я на прежнем месте,
как тот фонтан в прохладной тишине,
в нем золотые рыбки хороводят.
И дети так бы вам сказали обо мне:
— А, это господин, что каждый день приходит.