Два эссе. Переводы Бориса Дубина, Светланы Силаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2010
Перевод Борис Дубин, Светлана Силакова
Статьи, эссе#
Беатрис Сарло
Потаенный Буэнос-Айрес
Вступление
Начав думать об этой книге[1], я решила не отказываться ни от литературы, ни от прямого, документального подхода, а соединять их так, как они соединяются все последнее время у меня в голове. Пусть маршруты книги пролегают по разным, но пересекающимся пространствам: реальному городу и воображаемым городам. Первое, в чем я утвердилась, был, скажем так, метод. Второе — уточнение моего предмета: это Буэнос-Айрес в его культурном единстве. В смысле экономики, социальной жизни, транспорта город сегодня неотделим от агломерации. Однако в терминах культуры, и, в частности, городской культуры, мы все еще можем говорить о Буэнос-Айресе в его исторических границах. План книги сложился почти сразу, и я писала ее по порядку, чтобы доказать себе, что могу придерживаться избранного сюжета. Первая глава посвящена shopping center и уличным торговцам: товарооборот задает формы использования городского пространства и вносит решающее обновление в публичную жизнь. Когда я писала о shopping center в 1994 году, эта тема была в Аргентине новинкой; те несколько страниц в книге “Сцены из жизни в эпоху постмодерна” кажутся мне теперь отдаленным и приблизительным наброском, хотя я узнаю в них предчувствие того, что неотвратимо последовало поздней. Сегодня я думаю, что shopping center придал типовые формы всем разновидностям потребительского поведения, по крайней мере — он изменил наше воображение; с другой стороны, передвижная торговля стала определяющей для уличной жизни, которая с середины девяностых годов приобрела у нас совершенно особую напряженность. “Торговая столица” и располагается в пространстве между shopping center и уличными ларьками.
В городе-рынке есть свои маргиналы и отщепенцы: вторую главу я посвятила “городу неимущих”. Тут необходимо уточнение. Применительно к Буэнос-Айресу этнография города предпочитает, как правило, представлять бедняков их собственными словами в сопровождении немногословных описаний, чтобы избежать классической проблемы и не выдавать себя за другого. При этом не учитывается, что подобные описания — это все равно способ “говорить за другого”, отнюдь не лучший и никак не более понятный. Бедняк ведет себя ровно так же, как этнограф: он не знает всего, что говорит, и не говорит всего, что знает. В этом мы одинаковы. Этнография города соревнуется с журналистикой, нередко используя ее как источник, поскольку репортеры создают документы более подробные и живые, более близкие и чуткие к реальности, чем академические исследователи.
Я пошла другой дорогой и выбрала ее сознательно. Четыре года я кружила по городу, пытаясь видеть и слышать все, но не трогая клавишей диктофона. Если я что и брала с собой, то лишь записную книжку да цифровую камеру, и сделала сотни снимков, кое-какие из них я публикую в книге без пояснений. Моей задачей было увидеть и понять бросающиеся в глаза черты новой бедности, которая открывается через смысловую силу мелочей. По словам Кристины Бюси-Глюксман[2], “барочное пристрастие к поверхности” дает возможность охватить взглядом все целое и, вместе с тем, добиться “такой выписанности деталей, когда зрение становится знанием”.
С той же перспективой я подошла к “городу приезжих”. В третьей главе я отстаиваю тезис, который прежде очень помог мне понять Буэнос-Айрес: наша столица всегда была городом приезжих, прибывших издалека или не очень, сегодня это латиноамериканцы, аргентинцы из провинции, иммигранты из Азии, вчера — беглецы из Европы. Я старалась задавать вопросы, которые связали бы между собой эти города разных иммигрантов. И, прежде всего, старалась не поддаться предрассудку, заставляющему приписывать любой их поступок целенаправленному конструированию идентичности. Эти поступки, эти предместья, эти празднества, эти ярмарки — лишь знаки на плаву, которые сбиваются в кучу, цепляются друг за друга и расплываются в разные стороны. Все эти формы повседневной жизни вовсе не упираются в идентичность, как если бы приезжие и бедняки только и существовали в беспрерывном процессе самоидентификации, словно они не такие, как мы, и словно их идентичность не так же прерывиста, как наша. И даже если они дискриминированы, стигматизированы расистами, их “я” не есть некий монолит, это посредник между ними и окружением, но посредник субъективный, текучий и, главное, включающий в себя язык. У “города приезжих” множество голосов и почерков, я старалась оставаться внутри него, сохраняя перспективу новых мигрантов, не говорящих на испанском языке Рио-де-ла-Платы, и обращалась к литературе первой трети ХХ века, чтобы услышать, как это многоголосие звучало тогда.
Литература присутствует во всей книге, но в четвертой главе я специально включаю в работу фрагменты стихов и прозы, а также фотографию и живопись. Я искала не просто образы Буэнос-Айреса, а идеи и модели города — формы, которые помогают увидеть этот город через творчество тех или иных художников; я работала с текстами, которые дышат любовью к городу, и теми, которые его ненавидят или не понимают. Кроме того, я задавалась вопросом, что именно литература или живопись открывают в городе: из чего искусство создает свой город, с какими зданиями и товарами оно входит в теснейший контакт, который составляет самый центр произведения, так что оно как будто и вправду прикасается тут к внешнему миру.
В последней главе тоже исследуются образы города, точнее говоря — его нынешний образ. Здесь я задаюсь вопросом о смысловых моделях, которые вырабатываются в городе и передаются его жителям или гостям. Речь не о том, в чем своеобразие этого города, — это вопрос лишний и ответить на него вряд ли возможно, а о том, какие своеобразные черты этот город считает своими, убеждая в этом других и самого себя. Речь о “неподражаемости”, “особенности”, “неповторимости”, какими они предстают в словаре туристических гидов или самих портеньо, когда они обмениваются мнениями будь то о кварталах культурных памятников, вроде Палермо, будь то об утративших всякую материальность компьютерных городах.
Когда я перечитала то, что получилось, я не без удивления увидела, что даже на последних отрезках такой длинной жизни, как моя, до такой степени очевидны долги, которые наделала в начале. Я бы не написала эту книгу, если бы не прочитала когда-то и не продолжала перечитывать по сей день Ролана Барта. Пережить хотя бы малейшую часть того интеллектуального наслаждения, которое дает Барт, — вот то, чего я пожелала бы моим читателям.
Торговый центр
Перевод Светланы Силаковой[3]
Во многих городах вообще нет никакого “центра”. Я имею в виду центр как конкретный географический объект c особыми приметами — район, где находятся памятники, перекрестки определенных проспектов с определенными улицами, театры и кинотеатры, рестораны, кондитерские и пешеходные зоны, где неоновые вывески сияют сквозь пелену дождя — тоже сияющего, с металлическим отливом, омывающего фасады. Можно было спорить, за какой улицей “центр” заканчивается, но никто не усомнился бы, что центр всего один: там все было иное — зрелища, звуки, время работы магазинов. Из спальных районов в “центр” выбирались по особым случаям: в праздничные дни, или чтобы сходить в ресторан, или сделать покупки, или просто побывать в центре, взглянуть на него хоть одним глазком. Между тем нынче Лос-Анджелес — бескрайний город без центра — уже не кажется нам таким непостижимым, как в 60-х. Процесс “лос-анджелизации” начался во многих городах Латинской Америки, и Буэнос-Айрес — не исключение.
Жизнь современного горожанина связана преимущественно с жилыми микрорайонами (и с так называемыми очагами аудиовизуальной культуры). Не то было в 20-е годы, когда поездка “в центр” обещала целый спектр желаний и опасностей, была экспедицией по вечно изменчивой территории. Теперь из районов проживания среднего класса в центр не выезжают. Мы преодолеваем меньшие расстояния не только потому, что город перестал разрастаться вширь: мы сами тоже перестали колесить из района в район. Зажиточные кварталы обзавелись собственными центрами, где с чистотой и порядком дело обстоит лучше, чем в былом “центре”, и полиция бдительнее, и улицы освещены лучше, а материальных и символических благ предлагается больше.
Посещение центра и посещение торгового центра — разные вещи, хотя слово “центр” употребляется в обоих случаях. Разница прежде всего в пейзаже: торговый центр, какова бы ни была его архитектура, — это миниатюрное подобие “города услуг”[4], где нет места каким-либо крайностям урбанизма. Нет места непогоде, от которой в пассажах и торговых рядах XIX века можно было укрыться лишь ненадолго; нет места шумам, которые нельзя запрограммировать централизованно; нет места игре света и тени, возникающей при совмещении разнородных, взаимоисключающих источников света, которые соперничают между собой, или усиливают, или просто игнорируют один другой; нет места разномастности, между тем как в городе здания отличаются по высоте, театры или кинотеатры бывают вдвое-втрое выше других построек, а застекленные поверхности — втрое или вчетверо шире стандартных витрин; устранены знаменитые памятники, которые в силу своей неизменности, красоты или уродства превращались в самые яркие знаки городского текста; устранено изобилие гигантских надписей, венчающих здания, растянутых вдоль фасадов на десятки метров, начертанных на тентах, и огромных букв на десятках стеклянных дверей, и надписей на гербах или на блестящих металлических табличках, и слов на притолоках ворот, и афиш, и транспарантов, и объявлений — рукописных и печатных, и дорожных указателей. Словом, устранены все те порожденные игрой случая или замыслом архитектора черты, которые являются (или прежде являлись) отличительными признаками города.
Сегодня торговый центр, в противоположность вышеописанному пейзажу “центра”, являет собой самодостаточный звездолет, где все предопределяет эстетика розничного потребления. Собственно, все торговые центры одинаковы — хоть в Миннеаполисе, хоть в Майами-Бич, хоть в Чеви-Чейзе или Ньюпорте, хоть на Родео-драйв в Лос-Анджелесе, хоть на перекрестке улиц Санта-Фе и Коронель-Диас в Буэнос-Айресе. Если ты прилетишь с Юпитера и приземлишься в торговом центре, то лишь по рисункам на банкнотах и языку продавцов, покупателей и зевак сможешь догадаться, в какую страну тебя занесло. Неизменность международных брендов и товаров унифицирует пространство, пространство, лишенное свойств: ты совершаешь межзвездный перелет в мир “Кашарель”, “Стефанель”, “Фьоруччи”, “Кензо”, “Гесс” и “Макдоналдс” на чартерном звездолете под пестрым флагом всех брендов мира.
Звездолет может стать для тебя как раем, так и адом. Воздух очищается кондиционерами, восстанавливающими его для повторного использования; температура приятная; источники света такие как надо и не спорят друг с другом — ведь игра бликов и теней всегда может показаться зловещей; прочие угрозы нейтрализуются камерами видеонаблюдения, передающими информацию в panopticum[5], где дежурит охрана. Словно на борту звездолета, можно, не выходя наружу, совершать все действия, которые поддерживают в тебе жизненные силы: ешь, пей, отдыхай, потребляй товары и символы по неписаным, но кристально ясным инструкциям. Словно на борту звездолета, легко потерять ориентацию в пространстве: вид с данной точки настолько похож на вид с точки напротив, что только знатоки, выучившие назубок все до мельчайших деталей, либо те, кто ориентируется по карте, могут сказать, где именно находятся в тот или иной момент. Впрочем, зачем знать точное местонахождение? В отличие от улиц и пассажей, по торговым центрам не ходят из пункта А в пункт Б, а прогуливаются, заранее настроившись смиряться — пусть не всегда и не до конца — с западнями слепого случая. Те, кто не смиряется, изменяют своим присутствием сущность торгового центра — пространства, на игровой доске которого все негаданные продвижения вперед, отступления и повторные проходы продиктованы стратегией маркетинга.
См. далее бумажную версию.