Главы из книги
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2009
Перевод Евгения Тиновицкая
Петри Тамминен#
Земля беглецов
Главы из книги
Перевод Евгении Тиновицкой
Санаториев для нервнобольных теперь не стало, но убежищ-то никто не отменял. Надежно спрятаться можно хоть в зарослях камыша, свернуться в клубочек — хоть за вязанкой хвороста. В брошенном хлеву или на старом складе с рустованными стенами не особенно уютно, зато никто не задает вопросов.
Что такое Иванов день на людях, среди шума и гама? Груды дров да пляски у костра. Зато Иванов день в уединении — это утро, когда вода в реках замирает, а старик, лежащий в избе на лавке, прислушивается к ударам собственного сердца. На людях Эско из “Сапожников Нумми”[1] кричит во все горло и лишь в лесу, оставшись один, осознает, что натворил. На празднике жизни мы распеваем шлягеры о любви и только в одиночестве затягиваем псалмы о тоске существования.
Когда мы ищем удобное жилье, удобное кафе, удобное место в жизни — мы, как в детстве, ищем укрытия. Ищем тот чулан, в который забивались, когда нас обижали. Это ощущение остается с нами навсегда. И мы всю жизнь тоскуем по нему — по той защищенности, какую чувствовал младенец Христос в утробе Марии, когда весь свет мира светил ему сквозь девственную плеву.
Чердак
В погребе прячутся, когда в жизни явно недостает чеченцев и грохота басов, когда тошнит от собственного тела, когда будни тусклы и однообразны, — а чердак предоставляет убежище всегда. Оттуда виден вишневый сад. Там пахнет стружкой. Внизу, в комнатах, бормочут голоса, в ветвях шумит ветер, в стене гудят осы. Впрочем, и на чердаке высотного дома можно уютно устроиться при наличии упорства.
Каждому доводилось хоть раз в жизни подняться из сутолоки цокольного этажа по лестнице в небо, в чердачную тишину. Весь мирской шум доносится точно из другого времени, о котором уже давно написали историки. Там можно лежать под ткацким станком, вдыхая запах старых газет и выцветших обоев и слушать, как жизнь течет мимо. На душе тихо, как в похоронном бюро летом — чиновник жует бутерброд, на гробах играют солнечные блики.
Для больших компаний чердак никак не подойдет — слишком интимная атмосфера, все начнут смущаться. Люди взрослые тоже теряются на чердаке, не зная, что сказать. Чердак — это прибежище юных и одиноких, там получают первые знания о сексе и самом бытии, туда прибегают в семнадцать лет с танцев, осторожно повернув ключ, раздеваются и укладываются, шепча: “И почему половицы такие скрипучие?”
Отцы семейства тоже не прочь забраться на чердак — ускользнуть от субботних обязанностей и полистать номера “Пеллерво”[2] за тысяча девятьсот пятьдесят шестой год. Спустившись, они обнаруживают, что наступил вечер, ужин готов и в Багдаде все спокойно. Тогда они понимают, что есть вещи, которые могут обойтись без них. Это успокаивает — и отцы семейства снова находят в себе силы вмешаться в семейные дела.
Правильный чердак — это куча ненужных вещей, оберточная бумага от прошлогодних подарков, патроны и книжка на шведском: “Det är kärlek, Gunilla”[3]. Здесь есть все, и все это уже не имеет отношения к сегодняшнему дню. Запах пыли и ветоши, дневники, пустые коробки из-под конфет. Письма с передовой, рассказывающие о висящих на сосне трупах, фельдшерская сумка — такие были в ходу в 60-е годы, когда к врачу приезжали на “Яве” из соседней деревни выдрать больной зуб. Старый семейный альбом, групповая фотография: в заднем ряду стоит лошадь, серьезно смотрит в объектив.
Когда спускаешься с чердака ближе к вечеру, кажется, что ты вернулся издалека. В доме светло, в окнах высокое небо. Вокруг молчаливые деревья. Ветер треплет веревку флагштока — пейзаж полон подробностей. Дорога ведет от ворот прямо в большой мир. Жизнь в нем сложна и неопределенна: сегодня ты машинист, завтра пассажир.
Спустившись с чердака, человек может задержаться внизу на долгие годы. Но вернувшись, он понимает, что возвратился в детство, что все идеалы, вся сила и стойкость, все, что помогало просыпаться по утрам, пришло именно отсюда. И кажется, что можно было получить свою долю жизни и вовсе не покидая чердака.
Рабочие районы
Эти пустые дворы не знают, что такое любовь. Возле бараков пробивается самая одинокая, самая заброшенная в мире трава. Под навесами годами пылится всякий хлам вперемешку со старыми рекламными проспектами. Обветшалой погрузочной платформы давно уже не касалась человеческая рука. Рай для беглеца.
Рабочий район летом — место уютное, сухое, затерянное среди промышленного мусора, далекое от шума и потому утешительно близкое к кипению жизни, атмосфере цехов и гулу вентиляторов. Рабочие, появляющиеся в семь утра, — точно родные отцы и матери. Беглец наслаждается честным стуком и треском, деловитым бормотанием людей и машин.
Чтобы находиться здесь, не нужно причины. Если кто-то вас здесь и обнаружит, вряд ли сурово упрекнет. Сам пейзаж говорит в пользу беглеца.
Внутри завода прятаться не стоит. Его лабиринты манят, но в стенах его царят одиночество и запах бетона. Лучшее убежище — наверху, на какой-нибудь кирпичной трубе.
Ясное небо исчеркано самолетными следами, порой, точно серебряная брошка на голубом платье, блеснет и сам самолет. В такой момент приятно подумать о людях, которые сидят в самолете, освещенные солнечными лучами, и читают газету.
Там, наверху, множество звуков. Ветер поет и шумит, ворчит и воет. Если ветра нет, вокруг тихо. Тогда можно покашлять, постучать ботинками или похлопать в ладоши. Раскатится эхо — оно не пугает, оно, точно дорогой друг, сулит покой и защиту на долгие годы.
Когда садится солнце и небо заливает темнотой, на душе у беглеца светло. Он прижимается щекой к нагретой за день трубе и поднимает взгляд. На край трубы садится вечерняя чайка, снова срывается в полет. Лето кончится еще нескоро.
См. далее бумажную версию.