Главы из романа
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2009
Перевод Евгения Тиновицкая
Леена Крун#
Луг и указующие дорожки
Письмо первое
Как не вспомнить наши весенние прогулки в университетском ботаническом саду, здесь, в таком обширном и ухоженном парке Тайнарона? Ты бы удивился, увидев его: многие здешние растения не встречаются у нас. Есть здесь даже такие, которые цветут под землей.
Мне здесь больше всего полюбился луг, заросший одними лишь полевыми цветами: васильками, репейником, льнянкой, вероникой.
Но ты напрасно думаешь, что это обычные луговые цветы. Это особые гибриды огромных размеров. Многие васильки выше среднего мужского роста, их венчики — с человеческое лицо, а порой встречаются и такие цветы, в которых можно сидеть, точно в залитой солнцем беседке.
Мне нравится думать, как когда-нибудь я привела бы тебя посидеть под таким лопухом. Их чудные соцветия покрыты пуховой паутиной, и она колышется наверху, как ветки деревьев с бульвара на набережной.
Сейчас лето, и можно смотреть цветам прямо в лицо. Тебе бы понравилось. Они распахнуты, как сам летний день, и иероглифы указующих дорожек на них ясны и четки. Мы смотрим на них, они же — лишь на солнце, с которым так схожи.
В полуденном зное трудно — столь же трудно, как заглядывая в лицо ребенка, — поверить, что эти цвет и сияние есть лишь вещество, материя и когда-нибудь, скоро, нынче же вечером, они угаснут, пропадут.
Луг живет своей жизнью, это арена боевых действий, поле битвы. Цель битвы только одна — бессмертие. Насекомые, служа своим потребностям, не знают, что выполняют таким образом тайные желания растений; не понимают и цветы, что дают своим рабам-насекомым пищу и жизнь. Всякий эгоистический позыв здесь лишь на пользу всеобщему счастью.
Но не одни только пчелы и мухи-журчалки наслаждаются жизнью на лугу ботанического сада — также и праздные горожане проводят здесь свободные часы довольно странным для нас образом.
— Адмирал! Адмирал! — весело закричал Яр в один из выходных, когда мы в очередной раз бродили с ним по извилистым тропкам луга.
Я глянула вокруг сквозь просветы в стеблях, — по толщине они напоминают стволы молодых берез, — но так и не увидела, к кому он обращается, до тех пор, пока он не помахал в сторону соцветия какого-то орхидного. На ярко-красном пятнистом лепестке сидел — а лучше сказать, подпрыгивал — кто-то неугомонный и очень довольный жизнью.
Тайнаронец замахал Яру всеми своими ногами и завизжал:
— Сюда, сюда, господа хорошие, и не вздумайте стесняться!
Признаться, его поведение ошеломило меня — он продолжал беспечно перепрыгивать с одного лепестка на другой, время от времени потирая о них зад. Раз-два — и вот он уже растянулся на животе и начал жадно сосать торчащие из чашечки пушистые ворсинки. Мы были все-таки в общественном месте, поэтому я отвела от распутника взгляд.
Но Яр, взглянув на меня, заулыбался — и это еще больше возмутило меня.
— Экая ты пуританка, — проговорил он. — К чему мешать невинным воскресным радостям одинокого человека? Он ласкает цветы, те в ответ опьяняют его, он перебирается с одного цветка на другой и опыляет их, разве это не на благо лугу и всему городу?
Как раз в этот миг знакомый Яра потянулся к нам с сочного, округло изогнувшегося лепестка, который вдруг дрогнул, качнулся и сбросил его наземь. Оказалось, что он весь перепачкан липкой пыльцой, а когда я, заслоняясь от солнца рукой, глянула вверх, с его дрожащего хоботка слетела мне на подбородок сладкая капля. Я слизнула ее, совсем недурную на вкус, и вдруг вспомнила давным-давно читанные строки.
Смягчившись, я хотела тут же процитировать их Яру, но его знакомый не прекращал болтать:
— Друзья мои, — лепетал Адмирал, — вы отродясь не видали такого нектарника! За мной, за мной, я покажу вам…
И он тут же исчез в недрах гигантского соцветия, так что мы могли разглядеть в глубине только подрагивающий зад.
— Нет, — отрезала я, — я туда не пойду.
— Ну ладно, — примирительно сказал Яр, — пойдем дальше. Познакомлю вас как-нибудь в другой раз. Посмотрим, не зацвела ли таволга.
Проходя под цветами, я ощущала их голод и жажду, осознавала, что вся их красота есть лишь ступень, стадия развития главного — семени. Я не удержалась от соблазна прочесть Яру строки, которые пришли мне на ум благодаря безумному Адмиралу:
…Все пестики, тычинки, лепестки —
лишь тихий отсвет тайного огня,
пылающего жарко!
Он слушал с рассеянным видом и наконец прервал меня:
— Слышишь?
И действительно, я различила отчаянный вой, доносящийся откуда-то с южной стороны поля. Яр расслышал его несмотря на мою декламацию.
Мы явно избрали верное направление, поскольку не прошли и нескольких шагов, как перепуганный голос снова прокричал:
— Я здесь, здесь!
Мы увидели цветок размером с небольшую комнату, на этот раз отливающий ультрамарином, какой-то бедолага бился у его рыльца, напоминающего воронку.
— Ну вот, — мрачно проговорил Яр, — именно этого я и ожидал. Это змеетравница, цветок-капкан. — И добавил в сторону попавшего в ловушку: — Вы не первый, с кем такое произошло.
И Яр быстро полез к сияющему синевой куполу, опираясь на черешки листьев. Без промедления он ловко ухватил пострадавшего под мышки. Оп-па! — послышался треск, похожий на звук разрываемой ткани, венчик цветка полетел наземь, и оба — жертва и ее спаситель — скатились на луг.
Но когда я подбежала к сломанному цветку, оба уже успели подняться на ноги и отряхивались так тщательно, что в воздухе заклубилась блестящая пыль.
— Вы хромаете, — сурово заметил Яр перепуганному существу.
— Просто небольшая ранка, — стал оправдываться несчастный, косясь на растерзанный цветок с опаской, точно ожидая от него нового нападения. — Это была какая-то ловушка…
— Не доверяйте цветам, — посоветовал ему Яр. — В следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем совать туда нос.
Не знаю, осмелится ли бедолага когда-нибудь снова появиться на лугу, мелькнуло у меня в голове. Тот, прихрамывая, уже удалялся в сторону и забыл даже сказать спасибо за спасение. Яр подхватил меня под руку, и я была благодарна ему — мне так нужна была поддержка, точно я сама только что вырвалась из плена коварной змеетравницы.
Я размышляла обо всем этом, а луг шумел вокруг нас, и его запахи лишали нас сил. Мы брели под таволгами — они были уже в полном цвету, — хотя сейчас я предпочла бы, чтобы под ногами оказалась мощеная мостовая, обычная, надежная, крепкая.
Но перед нами шумели все новые сверкающие водовороты, это были чужестранцы, непостижимые в своей молчаливости. Я видела их шелковистый плеск и гладкие переливы, видела их весла и лодки, тусклый ворс и пурпурный блеск, видела семена, выбрасываемые порывами ветра из деревянистых домов. Ой! — одно из них больно ударило меня по щеке, оно было похоже на снаряд, да и раскрывались они с таким хлопаньем, что заставляли меня подпрыгивать на месте. Я слышала грохот зерновок, вылетающих из раскрывающихся подчаший, на дорогу передо мной падали серо-желтые шпорцы и пухлые лепестки. Шею мою щекотали растрепанные пучки волосков и щетинок, в самую глубь зрачка, как ни сужался он, проникало кипение красок, в ноздри, уши, нёбо бился луговой гул и рвались тысячи настойчивых запахов.
— Нет, мы не знаем их, — сказала я Яру, и он молча покачал головой.
Над землей, хранительницей всех корней, стала разливаться прохлада близкого вечера. Пока солнце еще светило в разноцветные лица, начавшие понемногу закрываться, вопросы и сомнения не мучили меня. Но как только в небе показались первые бледные вестники скорого угасания и мы повернули в сторону города, меня снова охватила растерянность.
Гул колеса
Письмо второе
Ночью я проснулась оттого, что с кухни доносился шум и звон. Ты, верно, слышал, что Тайнарон стоит на вулкане. Знающие люди говорят, что мы уже вступили в тот период, когда недалек взрыв, мощный, взрыв, который сотрет с лица земли весь город.
И что с того? Не подумай, что это как-то отражается на жизни Тайнарона. Ночные страхи забываются, а утром на залитой солнцем площади, по которой я иногда срезаю путь, мерцают медовой дымкой корзины с фруктами и брусчатка под ногами снова вселяет ощущение прочности и уверенности.
Вечером я смотрю на огромное колесо обозрения, уходящее с вершины холма прямо в грозовые облака. Его рама, оси и ступицы покрыты тысячами сверкающих звездочек. Колесо обозрения, колесо счастья… Порой я слежу за его ходом, а вечером слушаю, пока не засну, его непрекращающийся гул — голос самого Тайнарона.
Не думаю, что где-то еще можно встретить одновременно столько эпох и столько религий, как в Тайнароне. Где еще глаз может вобрать одновременно едва различимые шпили соборов, тающее золото минаретов и строгие капители дорических храмов? Здесь они высятся рядом, непохожие друг на друга, каждый сам по себе.
Но во многих зданиях здесь есть что-то неестественное, что-то почти комическое, навевающее мысль о декорациях. Отчего возникает такое ощущение? Боковой фронтон на здании верховного суда до смешного вычурный, а у торговой палаты, напротив, недостает навеса и перил. Порой, утомленная прогулкой, я чувствую головокружение от бездны улиц и перекрестков, и мне начинает казаться, что дома кренятся и покачиваются на ветру…
Вчера я шла по изящной аркаде, полной воздуха и света, ступала по каменному настилу, несомненно сложенному руками мастера, любовалась гладкими колоннами и украшенными мозаикой проемами окон. Когда аркада закончилась, я вышла на площадь — и меня точно ударили по лицу. Передо мной высилась глухая бетонная стена на слоновьих ногах, мрачная, убийственно тяжелая, оскорбительная пародия на галерею с колоннами, из которой я только что вышла. И это тоже Тайнарон, так же как и остатки древней стены на окраинах города, в разломах которой гнездятся береговые ласточки.
Знаешь, порой я вздрагиваю, когда из толпы выплывает навстречу мордоподобное лицо, над которым шевелятся гибкие, как розга, щупальца, когда в кафе к моему столику подходит официант с рожками, точно у коромысловой гусеницы. А вчера в трамвае рядом со мной село существо, похожее на сухой осенний лист, и такое легкое, что я могла бы сдуть его с места, словно соринку.
Я знаю того, кто изготовляет для нужд всего Тайнарона особую пряжу. Она тонка, но такая прочная и гибкая, что никакое искусственное волокно не выдержало бы сравнения с ней. Он вытягивает из собственного живота по сто пятьдесят метров каждые сутки. Эта лучистая нить тоньше волоска, в ней не будет и одного денье[1]. Когда из окна, рядом с которым я стояла, на нее упал солнечный луч, она вспыхнула всеми цветами радуги.
Как мне хотелось бы иметь костюм из такой ткани! Более праздничного, легкого и прекрасного наряда нельзя и представить.
Но это лишь детская мечта, такой костюм сделать невозможно — материя настолько клейкая, что сразу облепила бы все тело.
Для чего же тогда ее используют? Не спрашивай, я не знаю и не хочу знать.
Блеск
Письмо третье
И вот зажигаются вечерние огни, загораются сотни их отражений в воде, глазах, окнах. Ты ведь знаешь, что есть существа, способные освещать окрестности собственным телом, его сиянием: светляки в южных садах, иванов червяк, селящийся в хвоще, те насекомые, что водятся в каналах, — со светильниками на страшных головах. Холоднее этого света лишь мерцание облепленного опенками гнилого пня…
Но есть в Тайнароне и такие существа, на которых по вечерам невольно останавливается взгляд. Они окутаны светящейся вуалью и временами, волнуясь, мерцают и искрятся. Я с восхищением смотрю им вслед, когда они проносятся по улице мимо меня — всегда торопливо, танцующим шагом. Они выходят из своих жилищ ранним вечером, и я не имею ни малейшего представления, что они делают до этого весь долгий день, — верно, спят?
Я ни разу не встречала никого из них в одиночку, они появляются на площадях и улицах города целыми стайками, точно кружась в танце. Но если начинается дождь или сильный ветер, мерцающие существа гаснут, как свечи, и прячутся под крышу. Дурная погода, нелегкие испытания, тяжелая работа и неожиданные повороты судьбы не для них. Каждый раз, когда я встречаю их, мне кажется, что где-то готовятся к празднику и всех ждет множество приятных минут. У них такой веселый и беззаботный вид, и своим розовым или желтоватым светом они украсили бы любой праздничный зал.
В центре города есть лестница, у которой тайнаронцы встречаются по вечерам поболтать, а то и просто посмотреть друг на друга. Самые странные, самые элегантные, самые яркие, самые богатые и самые оборванные существа собираются там, на широких, насчитывающих не одну сотню лет ступенях. И светляков — ну разве не подходящее слово для этих мерцающих существ? — можно увидеть там, едва опустятся сумерки, если только погода теплая и безветренная.
Всякий раз, когда я смотрю на них, мне становится печально и светло на душе. Я никогда не пыталась подойти к ним поближе. Не думаю, что они говорят на каком-то из здешних официальных языков, а может статься, что и вовсе не говорят. Они очаровательны, как пушинки одуванчика, легки, как та неуловимая первая молодость.
В последние вечера я часто отправлялась специально к той лестнице только затем, чтобы полюбоваться их блеском. Они не замечали меня, но, когда они пробегали, танцуя, мимо меня, мимо нищих, мимо голубых орденских лент, в воздухе трепетала надежда и пахло весной так свежо, точно нами ничто еще не утрачено.
Но я должна рассказать и еще о чем-то. Вчера утром, проходя по площади, я свернула на одну из боковых улиц и заметила в водосточной канаве пыльную тряпку, вокруг которой склонилось множество спин. Я прошла мимо не останавливаясь, но на углу оглянулась и увидела, как ее подняли с земли и унесли прочь. Только тогда я поняла, что это было одно из светящихся существ — на этот раз совершенно одинокое. Оно больше не светилось, это был просто маленький темный комок. Блеск радости, отсвет самой жизни погас. Когда бы и где бы ни оказалась я свидетелем чьей-то гибели, острая неисцелимая боль затуманивает мой взгляд, отнимая несколько мгновений и от моей собственной, такой недолгой жизни.
А нынче вечером светляки вновь закружат стайками по городу, как прилетевшие с зимовки птицы, еще более яркие и очаровательные, чем когда-либо.
Семнадцатая весна
Письмо шестое
Многое в Тайнароне показалось бы нам непривычным. В первую очередь — их глаза. У многих здешних жителей они так велики, что занимают треть лица. Уж не знаю, делает ли это их зорче, но полагаю, что они видят окружающую действительность иначе, нежели мы. К тому же их органы зрения состоят из многочисленных трубок и в солнечном свете переливаются всеми цветами радуги. Поначалу мне становилось не по себе, когда приходилось беседовать с кем-то из подобных существ, — ведь трудно было понять, смотрит он на тебя или в сторону. Но нынче это уже не мешает мне. Встречаются и такие, у которых глаза крошечные, как точки, зато расположены повсюду: на лбу, на щупальцах, порой даже на спине.
Рук и ног у тайнаронцев тоже больше, чем у нас, но не могу сказать, что они передвигаются быстрее, чем мы, или больше успевают в течение жизни. У некоторых внизу живота есть прыгательная вилка, которой они могут при необходимости пользоваться как рычагом, перелетая с ее помощью на десятки метров.
Колышущийся лес щупальцев и педипальп, наполняющий улицы в часы пик, и впрямь необычное зрелище для иностранца, но к другой важной составляющей местной жизни привыкнуть еще труднее. Это явление носит название метаморфозы и для меня по сию пору остается настолько странным и необъяснимым, что при одной мысли о нем мне становится нехорошо. Дело в том, что здешние существа проживают подряд несколько жизней, непохожих друг на друга и возникающих одна из другой совершенно непонятным для меня образом.
Конечно, изменяемся и мы, но постепенно. Мы привыкли к постоянству, и у большинства из нас более или менее узнаваемая внешность. Здесь все по-другому. Для меня до сих пор остается загадкой, какова же связь между последующими жизнями. Как существо, совершенно изменившееся, может говорить, что хоть в чем-то осталось прежним? Как оно может жить дальше? Что оно помнит?
Здесь можно столкнуться с незнакомцем, который станет вести себя с тобой, как твой старый приятель, вспоминая недавние события, пережитые вами вместе.
— Когда это было? — спросишь ты.
В ответ он лишь рассмеется:
— Когда я был иным.
Но ты уже никогда не узнаешь, с кем имел честь беседовать, поскольку метаморфоза тотальна и необратима и затрагивает не только внешность, но и весь образ жизни.
Есть здесь и такие, что на семнадцать лет удаляются от всего света. Они живут в крошечных каморках, в каких-то корзинках, ни с кем не встречаются, никуда не выходят и едва ли чем-то питаются. Но, спящие или бодрствующие, они изменяются непрерывно, утрачивая свой прежний облик.
Семнадцать лет! Когда, наконец, забрезжит семнадцатая весна, они выходят на свет из своего укрытия. И начинается их единственное лето, — осенью их ждет смерть, — которое они отпразднуют на славу. Вот уж жизнь так жизнь!
Ты хоть что-нибудь понимаешь?
Хотя нет-нет да шевельнется во мне крупица зависти: хорошо было бы свернуться так в тесном коконе и лежать, не надеясь даже на сон, но, зная, что однажды весной предстанешь перед миром обновленным, свежим, свободным от прошлого…
Спокойной ночи — голова тяжелеет, кажется, приближается гроза. Почему ты не отвечаешь на письма? Ты умер? Изменился до неузнаваемости? Переехал? Город, в котором ты жил, стерт с лица земли? Или я зря доверяю почте Тайнарона — кто знает, в какой мусорной куче мокнут под дождем мои письма?
Или ты просто стоишь на пороге и вертишь в руках письмо, а повертев, кладешь его, так и нераспечатанное, на стопку газет и рекламных журналов, все растущую в пыльном углу.
См. далее бумажную версию.