Рассказ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2009
Перевод Любовь Тимонина
Ээва Тикка#
Канун весны
Рассказ
Перевод Любови Тимониной
I
Даст Бог, доживем, — говорила мама, когда речь шла о приближавшейся весне.
Так у Вуокко еще в детстве сложилось впечатление, что весна есть что-то вроде спасения, которое может и не прийти: зима тогда тянулась бы и тянулась, снега лежали бы на бесконечных лесных и степных пространствах, и лед на озере так никогда бы и не растаял.
Но мать все же дала ей весеннее имя[1]. И при первых признаках весны Вуокко выносила лыжи туда, где кончались многоэтажки, шла в лес, снимала варежку и прижимала ладонь к шероховатому стволу сосны. Она чувствовала тепло: оно шевелилось под кожей, стекало вниз по стволу и образовывало у подножия дерева небольшую проталину. Вуокко верила, что весна обязательно скоро придет. Но порой, когда налетавший снежный вихрь стирал знаки весны, когда облака застилали солнце и тени, словно привидения, наплывали на сугробы, эта вера ослабевала. Как будто все материнские сомнения воплощались в ней, дочери. Каждая новая весна была незнакома, вновь незнакома. Всегда незнакома. После смерти матери Вуокко осталась наедине с жизнью, которая теперь принадлежала ей полностью. Эта жизнь звала, требовала чего-то своим непостижимым языком.
Сомнения матери были напрасными: ей удалось увидеть восемьдесят четыре весны. В течение последней она особенно много спала, но, просыпаясь, просила иногда отодвинуть занавески, чтобы солнечный свет проник в комнату. Сиделка всегда с неохотой выполняла ее просьбу, считая, что яркий свет будет слепить ей глаза. Но мать настойчиво возражала: “Пусть слепит, я не боюсь солнца”. И солнце светило ей в лицо, разглаживая морщины и заставляя щуриться. А она широко раскрывала глаза и побеждала в этой борьбе, давая весне ослепить себя еще раз. Мама боялась зимы и темноты, подолгу болела в это время, не раз была близка к смерти. Весна всегда становилась для нее избавлением, она смеялась, ложилась на землю, приникая к ней всем телом. Сад расцветал, птицы купались в весенних лужицах, дождевые черви все чаще выползали на дорожки, разбухая от влаги. Мама прямо-таки светилась жизнью, ее тянуло петь, она вновь чувствовала себя молодой и даже влюблялась, если попадался подходящий мужчина. Осенью мужчина исчезал.
— Где дядя Артту? — как-то спросила Вуокко, видевшая в нем уже отца.
— Ушел, — ответила мама. — Время настало. Никто и не надеялся, что он останется.
— Но почему? — спросила дочь, чуть не плача.
— Чему суждено остаться, то остается; чему суждено уйти — уходит. Да, так вернее всего, — сказала мама решительно, но не без грусти в голосе: приближалась зима. Она оставила лето позади, отбросила его, как разноцветное летнее платье, надев взамен темное зимнее пальто.
Но все печали забывались, когда появлялись первые подснежники на склонах холмов — признаки наступившей весны.
— Ах ты мой аленький цветочек, — говорила мама дочери.
И на душе становилось так хорошо! В ярких лучах, на покрытых цветами склонах, под седыми стволами просыпающихся деревьев Вуокко чувствовала себя красавицей.
Потому что красавицей ее видела мать. Но сейчас все совсем по-другому. Присутствие матери наполняло жизнь Вуокко. От весны до весны. А теперь?.. Теперь осталось лишь ухаживать за могилой.
Осенью Вуокко собирала в лесу, под колючими лапами елей, ветки, покупала вереск и красивые свечки и шла на могилу: мамино имя на надгробной плите и рядышком пустое место для ее собственного имени, которое тоже когда-нибудь здесь напишут. Когда-нибудь. Может, даже скоро.
Укладывая ветки, она видела свое отражение на поверхности плиты, видела свое лицо. На черных камнях лица всегда ясные, поэтому мама хотела именно черный, предполагая, что однажды тот же камень станет пристанищем и для ее дочери. Она не спрашивала мнения Вуокко — хотя самой Вуокко больше понравился бы перламутровый.
Вообще, мама со страстью занималась приготовлениями к смерти с того момента, как она преодолела страх перед ней, и говорила об этом как о деле совершенно будничном.
— Неужели у тебя нет приличного черного костюма? Тот старый был тебе узок еще на похоронах Валмы, я это тогда сразу заметила. Купи что-нибудь новенькое, и кстати: ты ведь помнишь, у кого заказывать службу?
— Помню, у Корпинена.
— Да нет, у Корхонена. Запиши-ка, но не на какую-нибудь бумажку, а прямо в календарь, прошу тебя. Да и насчет службы: пожалуйста, ничего лишнего. Все должно быть предельно просто. Так и напиши: простое отпевание. Написала?
— Да.
— Дальше пиши: черное надгробие.
— Почему черное?
— В нем будут отражаться деревья. Такие прозрачные, будто на них вот-вот распустятся листья. Я умираю, но весна наступит, без всяких сомнений. Я верю. Ну, пиши.
Вуокко записала: черное надгробие, весна без всяких сомнений…
Тот календарь уже закончился… Заботливо уложенные вереск и хвойные лапы покрыл снег. Вуокко снова зашла на кладбище, нашла могилу и очистила золоченые буквы от снега. Но он все шел и шел, легкий и пушистый, и она смахивала его вновь и вновь. Наверное, хозяйка могилы усмехнулась бы и вспомнила: “…без всяких сомнений!” Снег покрывал уже начавшуюся весну, ложился на ветреницы и березовые сережки. Так много было пустого времени…
— Теперь ты можешь поехать куда-нибудь, — предложила как-то двоюродная сестра Керту.
— Да, надо бы подумать куда, — согласилась Вуокко. — Хотя, знаешь, у меня пособие довольно маленькое, ведь я ухаживала за мамой.
— Ты жертвовала собой. Отказалась от своей жизни.
— Это и была моя жизнь. Я и раньше работала сиделкой, и с мамой было то же самое.
— Но сейчас-то ты снова начинаешь жить. Самостоятельно.
— Да-да, конечно! — усмехнулась Вуокко. — Самостоятельней некуда!
— Подумай о Марку.
— С чего бы это? По-моему, что прошло, то прошло. И давным-давно.
— Ты сама решила покончить с этим. Всякий раз, когда он пытался заговорить о вашем будущем, ты сразу принималась рассказывать о маме.
— Как же мне было об этом не говорить! Ты прекрасно знаешь, я была для мамы единственной с того момента, как ушел отец. Мне было всего пять лет, когда они расстались.
— Была для нее единственной… — с насмешкой произнесла Керту. — Но сейчас-то все по-другому. Посмотри вокруг — тебе всего шестьдесят лет, у тебя отличная квартира, и правильно вы, кстати, сделали, что переехали сюда из той огромной крысиной норы.
— Зато это был наш собственный дом, с садом. Мама любила его.
— Да-да, конечно любила….Но зачем возвращаться к прошлому, теперь у тебя начинается новая жизнь.
— К твоему сведению, все это время я тоже жила, — сказала Вуокко, мечтая, чтобы Керту поскорей ушла.
Но та опять начала рассказывать что-то про Марку, она вроде слышала, что сейчас он свободен.
— Ну? — Керту выжидающе взглянула на нее. — Что собираешься делать?
— Заведу кошку, — ответила Вуокко.
Это была хорошая мысль. Она давно вертелась в голове, временами вспыхивая, будто масляное пятно на воде под лучом солнца. За окном была еще зима, но солнечные лучи уже потихоньку прокалывали снег, все чаще прорезали темное небо, мало-помалу отвоевывая пространство у ночи.Оставалось только дождаться конца зимы, прожить ее всю без остатка, со всеми этими длинными ночами, которые под землей — где теперь лежала мама — и вовсе не кончаются… Было невыразимо радостно встречать весну вместе с мамой. Больше такого не будет. Мама ощущала весну полным сердцем, будто пропускала ее через себя, отдавая Вуокко. Открывала окно и говорила:
— Слушай.
Именно такой Вуокко помнила мать: сидящей весной у окна и слушающей зябликов.
Мама дарила ей весну, но кошку или собаку — нет: боялась астмы. А сейчас Вуокко могла себе это позволить, ведь со смерти матери прошло прилично времени, и память о ней уже не отзывалась в ее душе столь болезненно. Время придало памяти иное качество: это была уже не сама мама, а лишь воспоминания о ней. И Вуокко догадывалась, что они частично в ее власти, она может ими управлять. Даже присутствие кошки не смогло бы ничего изменить.
Но к этому надо было подготовиться. Изучить вопрос основательно, так как о кошках Вуокко не знала ровно ничего. Она брала в библиотеке книги о происхождении кошек, их характере, особенностях. Читала об их пище, болезнях, беременности и о детенышах. Просматривая новинки, она даже купила книжку, на обложке которой красовались полосатые домашние кошки.
Вуокко отправилась в кошачий приют, чтобы поработать там добровольцем. И ее взяли, хотя она и не скрывала своей неопытности. Количество кошек смущало ее, разнообразие приводило в растерянность, Вуокко присматривалась: не такими уж они выглядели счастливыми. Порой кого-то из них забирали, но тотчас же новый жилец занимал место предыдущего. Она смотрела на кошек и пыталась представить какую-нибудь из них своей: “А хочется ли мне вон ту? А хочется ли ей ко мне?” Вуокко чувствовала себя с ними неуверенно, а они оценивающе поглядывали на нее, хотя еду из ее рук принимали охотно.
Они лениво приоткрывали глаза, равнодушно щурились, когда она останавливалась против клеток. Ни одна, казалось, не имела особого желания пойти с ней, принадлежать ей. Все они ждали кого-то, понимая, что здесь, в безопасной тесноте, они лишь временно. Но не ее они ждали. Кошки лишь продолжали спокойно вылизывать свою шерстку, когда Вуокко проходила мимо.
См. далее бумажную версию.