Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2009
Перевод Андрея Чистякова
Штефан Мостер#
Кому взбредет в голову плохо отзываться о Финляндии? Никому, во всяком случае не тем, кто живет за пределами этой страны. В Европе сегодня найдется мало государств, имидж которых столь же безупречен. Тень “финляндизации”[1], которая когда-то, с западной точки зрения, омрачала картину, уже давно исчезла. На карте мира не найдется места, где бы на Финляндию смотрели как на противника, — везде в ходу положительные стереотипы: многие уверены, будто в Финляндии, по большому счету, хорошо абсолютно все.
В стране по-прежнему тысячи озер и огромные, тихие леса; на севере дорогу переходят олени; на востоке бурые медведи выхватывают форель прямо из воды и лакомятся на десерт черникой. В то же время в городах на юге и западе страны на базе генной инженерии, хай-тека, акций и опционов прижилось благополучие, причем богатство не приобрело извращенных форм; экономика функционирует вполне приемлемо даже во времена финансового кризиса; успехи в образовании выше всяких похвал, даже если рассмотреть их в международном масштабе. Да и северное сияние, едва ли померкнувшее от высокодисперсных частиц, обеспечивает приятную иллюминацию.
Возникает вопрос: что за литература рождается в таких идеальных условиях? Ведь она растет и развивается, несмотря на полярную ночь. Как и прежде, финские библиотеки считаются образцовыми; значение книги как культурного достояния в стране протестантской словесной традиции непоколебимо; книжный рынок процветает, как и местный литературный бомонд; открываются новые издательства; писателям предоставляются государственные стипендии; книги — тема для разговора; писатели — герои статей не только литературных, но и женских журналов, как, впрочем, и бульварной прессы.
В таких условиях литература не сталкивается ни с социальными проблемами, ни с отсутствием свободы. Поэтому неудивительно, что она обращается к частной жизни. В наши дни то, что происходит в стенах финского дома, исследуют преимущественно романисты. При этом среди них есть провидцы, которые выявляют изъяны буржуазного рая, открывают подспудные процессы эрозии в донельзя структурированной жизни народа, сплошь состоящего из среднего класса, — процессы, которые затрагивают не только личную и семейную сферы, но и то, что обычно называют общественной реальностью. ХаннуРайттила, пожалуй, относится к авторам именно этого толка: его романы, написанные с юмором и без малейшего намека на нравоучения и социальную критику, изображают переход от материальной культуры к виртуальной — и какой отпечаток это накладывает на финскую душу.
В романах таких проницательных писателей вдруг обнаруживается, что благополучие полностью зависит от колебаний конъюнктуры, а в стране происходят перемены: обезлюдение провинции и разбухание густонаселенных районов (что вообще характерно для малых государств). Взгляд автора останавливается на тех, кому процветающее скандинавское общество известно лишь по картинкам в телевизоре, — а таких в стране треть населения; внимание писателя привлекают высокий процент разводов и рост насилия, свирепствующий национальный недуг — депрессия — и столь же разрушительное “народное средство” от него — бутылка.
В новом тысячелетии финская литература, как и прежде, аполитична, многие авторы боятся прилагательного “социально-критический” как огня, и за этим стоит не что иное, как тоска по автономии искусства. Когда-то литература в Финляндии должна была служить интересам государства и нации, доказывать емкость национальной культуры и языка и, соответственно, вынуждена была придерживаться строгих правил, определявших манеру письма.
Этот конфликт привел, конечно же, к осложнениям, которые испытал на себе еще Алексис Киви, автор “Семерых братьев” (Seitsemänveljestä, 1870), самого первого финноязычного романа. Вместо того чтобы с благодарностью оценить его заслуги, академическая элита разразилась упреками: Киви обвиняли в том, что финский язык предстал не в надлежащей чистоте, красоте, благонравии, ведь автор дал слово сельским жителям, крестьянским сыновьям, причем говорили они отнюдь не гладким академическим слогом.
По этим причинам Киви тогда было очень нелегко выжить как писателю, сегодня же, напротив, именно его последователи пользуются наибольшей популярностью. Это те авторы, которые не засматриваются на доступную лишь избранным красоту, а “прислушиваются” к народной речи, берут своих персонажей из народной среды и позволяют им свободно говорить от своего имени. Лучшее подтверждение этому — Кари Хотакайнен, чей роман “Улица Окопная” (Juoksuhaudantie, 2002) имел у публики немалый успех, потому что подарил многим читателям возможность отождествить себя с героями: книга повествует о труднейшей задаче нашего времени — сохранить семью в обществе, где человеку предписано гнаться за счастьем и играть отведенную ему социальную роль. Возможно, настоящий секрет успеха заключается в том, что Хотакайнен следует за Киви: предоставляет слово персонажам и постоянно меняет перспективу, так что некий центральный повествователь не сводит все к одной правде. Благодаря такому методу писатель, кажется, вернее передал переживания многих читателей, чем это сделала бы проза мейнстрима — с неизменной перспективой и правильной книжной речью.
Романы Хотакайнена — как, впрочем, и произведения Райттилы — воплощают тенденцию, которая, строго говоря, всегда присутствовала в финской литературе и окончательно утвердилась в 50-х годах благодаря большим романам ВяйнёЛинны: язык финской прозы значительно чаще и теснее, чем в большинстве других стран Европы, соприкасается с языком разговорным. Финские романы с легкостью вбирают в себя диалекты и просторечие, писатели могут фиксировать живую речь людей, причем никто из-за этого не ставит под сомнение художественную ценность книг. Не то чтобы это было абсолютным правилом, но исключением это также не является.
Такое проявление литературной самобытности хорошо соотносится с особым интересом писателей к внутреннему миру своих собственных соотечественников. Даже если они повторяют, что независимы от национального контекста и связанных с ним требований, все равно многие ищут ответа на вопрос, что вообще за люди живут в этой стране, в специфических условиях ее общества и культуры. Поэтому основной фон произведений — повседневная жизнь среднестатистического финна, и обставлена такая сцена привычным, всем знакомым реквизитом.
Это, опять же, тесно связано с ожиданиями публики. Литература в Финляндии абсолютно свободна, она не страдает от каких-либо общественных или политических ограничений и может позволить себе все, что ей заблагорассудится. Но все-таки есть одна норма: специфически финский аспект должен быть выписан не менее отчетливо, чем экзистенциальный и социальный. Ждут некоей литературы о национальном менталитете, которая охарактеризует все сообщество в целом: кто мы? каковы мы? Ждут узнаваемости — чтобы можно было поставить себя на место героев и сказать: да, мы именно таковы!
Если писатель отвечает на подобные запросы слишком охотно, он неизбежно подвергается опасности способствовать формированию национальных клише. Тексты же, которые подкрепляют клише, опускаются до уровня женских журналов. Особенно заметно это в романах, разрабатывающих тему отношений между мужчиной и женщиной. Если в них повторяются стереотипные представления о конфликтах между полами, то им обеспечены — в силу узнаваемости — высокие объемы продаж, но при этом страдает художественная ценность, материя вообще-то долговечная.
Задачи искусства и литературы заключаются не в том, чтобы закреплять клише, а в том, чтобы их выявлять, ставить под сомнение или по крайней мере дифференцировать. Что касается понятий пола и гендера, то современная финская литература не очень склонна проводить границу между ними; скорее наметилась тенденция подчеркивать особенности полов. Сейчас в ходу словосочетание “новая мужская и женская литература”, и в самом деле выходит удивительно много книг, построенных по принципу gendermatters[2]. Можно было бы даже выделить некоторые поджанры, например роман, в котором женщина мобилизует свои природные внутренние силы, чтобы выстоять под натиском внешних бедствий. Такая писательница, как Мария Пеура, наглядно воплощает данный тип. Пожалуй, можно выделить еще один класс, который сегодня переживает расцвет как в поэзии, так и в прозе, — обозначив его ключевым словом girlpower[3]. В этих текстах главное — жизненная сила девушки, необузданная женская энергия выражается уже в самом языке. Таким ощущением пронизаны, например, стихи поэтессы СайлыСусилуото, а также МерьиВиролайнен, которая даже дала одному из своих сборников соответствующее программное название: “Я — девчонка, вот так класс!” (Olen tyttö, ihanaa!2003).
А что же мужчины? Да, они тоже ставят гендерную проблематику в центр творчества. И, как и женщины, не всегда преодолевают стереотипы. Однако есть исключения. Так, например, Петри Тамминен, исследуя глубины мужской души, умеет придать своей прозе необходимую форму и смысл, единство которых помогает ему показать зияющую экзистенциальную бездну.
При всем своем чувстве экзистенциального Тамминен, однако, осознанно и решительно придерживается точки зрения финнов. Если он пишет о мужчинах, то, само собой разумеется, о мужчинах финских. Пожалуй, может даже создаться впечатление, будто имеешь дело с особым видом — финским мужчиной, который водится в некоем отдельном ареале. Действительно, сюжет прозаических произведений Тамминена обычно разыгрывается в камерной обстановке, зачастую в провинции. Тем самым Тамминен в наши дни продолжает давно утвердившуюся традицию деревенского летнего романа, хоть и в своеобразной модификации.
Многие из его более молодых коллег делают акцент на другом. В финской литературе в последние годы стала более заметна урбанистическая тема, не в последнюю очередь потому, что большинство писателей, которые родились в 70-е и 80-е годы, живут в Хельсинки, Тампере или Турку. Литературу больше не занимают леса и луга, теперь она поселилась в городе. Такие писатели старшего поколения, как ЭэваТикка, до сих пор предпочитают показывать отдельно взятого человека в его обычном природном окружении: там, в тишине и “при естественном освещении”, он находит самого себя. Ее более молодые коллеги, например, ЭлинаХирвонен или Тайна Латвала, уже давно специализируются на изображении естественной среды своего поколения — на крупных городах.
Но даже несмотря на современную урбанизированность, каждый городской житель Финляндии знает, как сесть в лодку, не теряя равновесия, как лучше спустить ее на воду, как насадить на крючок червя, а чуть позже одним точным ударом прикончить пойманного окуня. В Хельсинки, Турку и Тампере живет огромное число людей, которые, по сути дела, приехали из деревни и до сих пор втайне считают, что их настоящая родина — природа. Поэтому антитеза города и села никогда не исчезнет из финской литературы, а будет лишь видоизменяться. Роза Ликсом в своей книге “Земля” (Maa, 2006) пишет о том, какие формы принимает тоска по сельской жизни. Речь идет о людях, которые изначально принадлежали деревне, но затем, став современными космополитами, независимыми путешественниками, в обстановке комфортабельных авиалайнеров и гостиничных номеров забыли привычный запах хлева, отчего и страдают меланхолией.
Сегодня финская литература в известной степени эксплуатирует тему оттока сельского населения, но это еще не все. Ее словно что-то гонит за пределы страны. Сегодня финские писатели не ограничиваются территорией республики: они осваивают в своих книгах зарубежные страны, и это стало почти повседневным явлением. Иногда это помогает поставить под сомнение некие (якобы) чисто финские черты (см., например, роман ХаннуРайттилыCanalGrande[4] (2001)); однако во многих случаях национальный аспект все же выражен не столь ярко — например, в новом романе ОллиЯлонена “Со скоростью 14 узлов по направлению к Гринвичу” (14 solmuaGreenwichiin, 2008) повествуется о том, как двое англичан и двое финнов отправляются из Гринвича в кругосветное путешествие вдоль нулевого меридиана.
Некоторые писатели в последнее время даже отважились заглянуть в Россию. Действие романа “Космонавт” (Kosmonautti, 2008) КатриЛипсон разыгрывается в Мурманске 80-х годов, но автор переносит его туда не затем, чтобы рассказать о последних годах Советского Союза, а чтобы создать чуждые, меланхолично-поэтичные декорации для своего мечтательного повествования. Яри Терво, напротив, в историческом романе “Тройка” (Troikka, 2008) отправляет героя в Петроград и Москву 1918 года, чтобы точнее передать послереволюционную атмосферу, а СофиОксанен рассказывает в своем нашумевшем романе “Очищение” (Puhdistus, 2008) о советской Эстонии, о чувстве вины и стыда, которыми мучались ее жители, и о том, как это все воспринимает женщина.
Преодоление границ у Терво и Оксанен имеет не только географический, но и исторический характер. Здесь можно отметить еще один феномен: когда литературе в благоприятных условиях современности недостает конфликтов, она уходит в историю, чтобы найти новые важные темы. А как еще объяснить то обстоятельство, что необычайно много авторов, живущих в обществе согласия, то есть обществе, не имеющем непреодолимых социальных разломов, занимаются финской гражданской войной 1918 года, которая в свое время была причиной фундаментального раскола Финляндии? Наряду с Терво среди самых значимых авторов в этом контексте стоит также упомянуть АскоСальберга, ЛеенуЛандер и Челя Вестё.
Наверное, то, что финская литература порой не оправдывает ожиданий и не остается в пределах страны, в рамках узнаваемых будней, а стремится раздвинуть свои границы, свидетельствует о ее жизненной силе.
Наряду с путешествиями за рубеж и погружением в историю существуют и другие формы преодоления границ. Например, повествования о том, как человеку становится тесно в рамках повседневности, — характерная черта романов о художниках.
Действительно, не может не бросаться в глаза, сколько романов о художниках произвели в стране фурор за последние пятнадцать лет и получили, к примеру, премию “Финляндия” (важнейшую литературную премию страны): это и “Мастер” (Mestari, 1995) ХаннуМякелы, и “Портрет друга” (Ystävän muotokuva,1998) ПенттиХолаппы, и “Красная книга расставаний” (Punainenerokirja, 2003) ПирккоСайсио, и “В доме поэта” (Runoilijantalossa, 2004) ХеленыСинерво, и “Вторые ботинки” (Toisetkengät, 2007) ХаннуВяйсянена — этот список можно продолжить целым рядом серьезных романов, в которых ведущую роль играют искусство и художники. Может быть, так писатели выражают свое несогласие с распространенным мнением, будто литература должна изображать быт, который нравится большинству? Может быть, здесь проявляется и страстное желание писателей выйти за пределы обыденности? Может быть, люди хотят узнать о становлении творческих личностей, потому что их зачаровывает мысль, что в жизни можно попробовать нечто большее, нежели дающийся тяжким трудом хлеб насущный?
Вполне вероятно. В Финляндии осуждают элитарность и обособленность, а превыше всего ценят труд: ориентированное на достижения и эффективность мышление — важнейшая часть общепринятой коллективной идеологии. Однако искусство и художники предлагают контрпроект: творчество, не ограниченное рамками экономической целесообразности. Роман-биография художника дает читателям возможность заглянуть в свою душу и обнаружить в ней желание освободиться от гнета повседневности — и проявить свою незаурядность.
Наконец, следует упомянуть еще один путь преодоления границ, который выводит нас за пределы реализма, в мир образов и фантазий по ту сторону обычных причинно-следственных связей. Среди авторов, которым удается пробудить к жизни такой вымысел, — ЛеенаКрун и Юрки Вайнонен.
Крун и Вайнонен (как и Тамминен), несмотря на то, что пишут романы, знают толк также в рассказах и других формах малой прозы. А значит, принадлежат меньшинству — ведь в финской прозе доминирует роман. Он стал ведущим жанром финской литературы, хотя это не специфически финское явление, а скорее дань общеевропейской тенденции.
Это видно хотя бы по тому, что уже упомянутая премия “Финляндия”, которая первоначально была открыта для произведений всех жанров, вот уже пятнадцать лет подряд присуждается исключительно романистам. Финский роман сегодня — это разнообразная палитра форм и техник повествования, но некоторые его разновидности все же представлены мало. Так, в более чем сотне ежегодно публикуемых романов лишь редко можно отыскать такой, который по доброй европейской традиции можно назвать романом идей. Традиция психологического романа также представлена очень слабо. Вместо того чтобы пускаться в исследования глубин психики, финские писатели отдают героев на волю обстоятельств и затем наблюдают, как эти несчастные выкручиваются (причем со стороны рассказчиков не предпринимается никаких попыток интроспекции); то есть ведут себя скорее как этологи, ведущие литературное исследование поведенческих реакций. Может даже показаться, будто финская литература неосознанно ориентируется на нормы времен Гегеля.
Однако внутреннее, субъективное, Финляндии, конечно, не чуждо. Просто взгляд, устремленный в душу человека, нашел свое место совсем в другом жанре — в поэзии.
Пока жанры рассказа и новеллы скорее прозябают на задворках, роман становится своего рода литературным masterdiscourse[5]; однако где-то совсем рядом находится полная ему противоположность — лирика. Разумеется, этот феномен не нов. Напротив, поэзия для финской культуры всегда была крайне значима. В конечном счете язык финской литературы основывается большей частью на народной поэзии: без фольклорной метрики не было бы “Калевалы”, без “Калевалы” — литературы на финском языке.
Когда в середине XX века в литературе утвердился модернизм, опять же именно лирика свершила работу первопроходца. Такие поэты, как ПаавоХаавикко и Ээва-ЛиисаМаннер, внесли большой вклад в то, что после Второй мировой войны финской литературе, в которой в начале ХХ века еще не сформировался авангард, удалось влиться в мировой модернизм. Эти поэты устранили рифму и размер, освободили стих от претензий на нравоучительность и от преклонения перед идеализированной природой, а вместо этого превратили его в среду, где царил независимый поэтический образ. Стихотворение рассматривалось не как отражение действительности, а как самостоятельное творение, позволяющее читателю реагировать на него собственными ассоциациями.
К важнейшим дебютантам того времени принадлежала и МирккаРекола. Новшества в ее стихотворениях поначалу казались не столь радикальными, но зато поэтесса проявляла творческую независимость, которую в 60-е и 70-е годы восприняли негативно — что и обрекло Реколу на многолетнее забвение. Тогда литература как раз отошла от модернистских представлений о независимости. В ту пору политика была однобока, а литература отчетливо нормативна: стихотворению надлежало быть злободневным, а языку — бытовым, чтобы поэт декларировал на нем верность текущей политике и всему обществу. Для Реколы же всегда было важно философское и экзистенциальное измерение, которое она пыталась открыть с помощью смыслового потенциала слов. Стихотворение допускает разные прочтения, а содержащаяся в языке полисемия отражает сознание человека и его мировосприятие.
Лишь с начала 90-х годов поэтический посыл МирккиРеколы снова снискал широкое признание. Нормативность в финской поэзии сегодня полностью отсутствует. Позволено все: начиная с импрессионистических описаний природы и заканчивая потоком сознания. Бросается в глаза, как много пишется и публикуется в наши дни так называемых стихотворений в прозе. Вряд ли найдется еще одна страна, где бы этот жанр был представлен так же широко. Тексты, конечно же, бывают разного качества. Иногда — ни рыба ни мясо, и трудно не заподозрить, что автор просто не сумел написать стихи или сочинить историю и поэтому выбрал некую “гермафродитную” форму. Бывает, однако, что форма эта достигает такой степени литературной свободы, которая не требует предельной концентрации смысла, необходимой в стихотворении, но в то же время не нуждается и в фабуле. Если стихотворение в прозе удалось, то поэтическое и нарративное в нем сливаются воедино — и читающий вдруг ловит ту искру, которую ни с чем нельзя спутать.
Равным образом сильнее заявляет о себе то, что во всем мире принято называть languagepoetry[6] — лирика, которая ставит языковой материал выше значения отдельных слов и смысловых взаимосвязей. ХенрийккаТави, удостоенная наград за свой дебютный сборник “Напр. Эса” (Esim. Esa, 2007), представляет именно это течение, которое почти всегда привносит в поэзию игровой элемент. И ее стихи полны радости, ведь ей больше не грозит опасность попасть под жернова пользы и окупаемости. В таком идеально организованном “от и до” обществе, как финское, любой выход за установленные рамки может оказаться удивительно раскрепощающим.
Но это ощущение не может длиться вечно. Игра быстро исчерпывает себя, в чем, однако, ее винить нельзя, ведь такова ее сущность. Будущими классиками станут другие авторы, по крайней мере, те, что родились в 60-е и дебютировали в 90-е (кстати, в подавляющем большинстве случаев они относятся с огромным почтением к лирике МирккиРеколы). Трое самых интересных представлены в данной подборке: ЙоуниИнкала, ОллиХейкконен и ХеленаСинерво.
Они многим обязаны литературе современной Европы, они отказываются от рифмы и размера (лишь ХеленаСинерво в отдельных местах сознательно реанимировала и то и другое), но обладают чутким восприятием формы. Мнения этих поэтов совпадают в том, чтó отличает хорошее стихотворение: хорошее стихотворение представляет собой языковое и идейное образование, которое невозможно пересоздать в какой-либо иной форме. Именно поэтому удачные стихотворения нельзя перефразировать. Возможно, даже не стоит и пытаться их публично интерпретировать, а надо лишь отсылать к ним: читайте сами!