Роман
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2009
Перевод Евгения Тиновицкая
Элина Хирвонен#
|
До самого конца, До самого конца я сожалел, что он ребенок. Ему бы быть облаком. Таким, где прячутся испуганные птицы. Мильтос Сахтурис |
1
Почему я счастливый человек
Я счастливый потому что у меня есть Паровая машина (и она работает)
Я счастливый потому что у меня есть Папа Мама Сестра Бабуля и на Рождество мне подарили Снегокат
Я счастливый потому что хожу в научный кружок и когда вырасту стану изобретателем и получу Нобелевскую премию
Я счастливый потому что всегда буду жить в свободной и независимой стране Финляндии и потому что Господь Бог любит меня и заботится обо мне
Иона Лоухиниити, 3-й А
2
Я смогу прожить этот день.
Запах собачьих испражнений и оттаявшей земли. Сутулая женщина в высоких рабочих сапогах и ребенок в комбинезоне, размазывающий языком усы от мороженого. Начало длинного дня, когда не нужно смотреть на часы.
Кофейня, где подают сваренный по старинке кофе и пирожные в толстой глазури и где ощущаешь свою причастность к некой тайне. Гремят трамваи, пробегают запоздалые школьники, переходят дорогу, поддерживая друг друга, седоволосые женщины. У меня есть книга, принесенная Яном. Есть Ян, который любит меня.
Книга.
Мир, куда можно погрузиться с головой. Один день трех женщин, разделенных временем. Писательница Вирджиния Вулф, которая бросилась в воду, набив карманы камнями.
“Ты был для меня всем, всем во всех смыслах. Наверное, мы были самой счастливой парой на свете, пока не началась эта жуткая болезнь, с которой я не в силах больше бороться. Я знаю, что порчу тебе жизнь, что без меня ты смог бы работать”[1].
Я перечитывала прощальное письмо Вирджинии много раз, но возвращаюсь к нему снова и снова. Каких камней она набрала? О чем думала, уходя под воду? И успела ли пожалеть о содеянном, прежде чем потерять сознание?
3
Впервые я увидела Яна в поточной аудитории. Его пригласили из Нью-Йоркского университета к нам на филологический факультет вести семинар по творчеству Вирджинии Вулф. Ему было сорок лет, но выглядел он старше. На нем были коричневые вельветовые брюки, желто-оранжевый свитер и того же цвета ортопедические сандалии, такие носила моя мать, когда мы с Ионой были маленькими. Он стоял посреди аудитории, худой, сутулый, в одной руке стакан с водой, в другой кипа бумаг, и оглядывался, куда бы это все положить.
Девицы в коротких юбках и молодые люди с волосами, собранными в хвосты, громко обсуждали прочитанные книги (“Ах, “Роланд” разбудил во мне женщину!”) и вчерашнюю вечеринку (“Представляешь, я проснулась где-то у черта на рогах, на полу, совершенно никакая”), а Ян все повторял: “Excuse me, еxcuse me, please”[2], добиваясь тишины. Наконец он опустил стакан и бумаги на стол, топнул ногой и крикнул: “Shut the fuck up!”[3].
Мы притихли. Он уселся на стол, отодвинул в сторону бумаги, глотнул воды. Взгляд у него был острый, а голос низкий и глубокий, и казалось, что в груди у него кто-то тихонько мурлычет.
Сначала Ян рассказал нам, почему решил заниматься литературой. “Я убежден, что помнить — очень важно. Только благодаря памяти можно понять что-то о себе. К сожалению, у меня очень плохая память. Поэтому пришлось воровать ее у других”. Ян посмотрел поверх голов, сделал еще глоток и начал говорить о жившей в начале прошлого века выдающейся писательнице, которая пыталась постичь малейшие движения человеческой души и углубиться во внутренний мир человека так, как не углублялся до этого никто в истории мировой литературы.
От его слов у меня в горле стоял ком. Я готова была поднять руку и возразить: в том, чтобы помнить, нет ничего хорошего. Память — это бремя, с которым мы ничего не можем поделать. Мне хотелось встать, оборвать скрип ручек и понимающие кивки и во весь голос объявить о своем единственном желании — избавиться от памяти.
Щеки у Яна горели, руки описывали в воздухе круги. Худые руки с темными волосками на запястьях. Хотелось коснуться их.
4
Я не успела дочитать письмо Вирджинии: зазвонил телефон.
— Ты где? — Тон у мамы был нерешительный, как обычно.
— Расшифровываю интервью, — соврала я. — А что?
— Только не раздражайся сразу. Пожалуйста, сходи сегодня к Ионе в больницу.
— Я ведь сказала, я пойду к нему тогда, когда посчитаю нужным.
— Да, я помню. Но Иона очень просил, чтобы ты пришла именно сегодня. Ты нужна ему. Иначе он никогда не выздоровеет.
Черт возьми! Вот что мне хотелось ответить. Черт возьми, оставьте меня в покое и дайте жить собственной жизнью. Но нельзя отвечать так маме. Тем более если ты уже большая и живешь самостоятельно. Маме, которая нянчится с Ионой, как с гигантским младенцем. Маме, у которой никогда не было собственной жизни.
— Он и так не выздоровеет.
— Ну, может, ему все-таки станет получше. Он сказал, что ты больше не заботишься о нем.
— О господи!
— Он все время о тебе спрашивает. Что мне ему сказать?
— Ничего ему не нужно говорить. Я закончу свои дела и приду.
“Он сказал, что ты больше не заботишься о нем”.
Как он смел такое сказать? Откуда он выкопал это слово — “заботиться”? Заботиться — это что-то отвратительно лживое. Заботиться — это из детских песенок и речей социал-демократов. Типа, все должны заботиться об окружающих, и тогда все будут очень-очень счастливы.
Нет, конечно, я о нем не забочусь. Мое отношение к нему — это что-то другое. Это не тепло, и не нежность, и не ощущение счастья. Просто моя связь с ним сильнее, чем с кем бы то ни было в этом мире. И мне бы очень хотелось, чтобы его не стало и я смогла бы о нем забыть.
Когда я родилась, мир был уже полон Ионой. У него были золотистые волосы, нежный голос и гоночный автомобиль, весь в наклейках, на котором он снова и снова врезался в желтые стены детской. В конце концов краска пошла трещинами, и папа убрал автомобиль на чердак.
Иона играл печальные мелодии на коричневой пластмассовой флейте и подолгу молча сидел за книжкой с картинками, не переворачивая страниц. Он мечтал сварить меня вместе с морковкой, брюквой и сельдереем в бабушкином чугунке и попробовать, какой получится суп. В плохом настроении он подкрадывался к моей белой кроватке и, просунув руки за перегородки, отчаянно дергал за волосы. В хорошем настроении накрывал одеялом стол в детской, и мы играли в Иону в чреве кита. У нас был фонарик и сушеные бананы. Иона хватал меня на руки и тряс изо всех сил. В темноте, под одеялом, я представляла, как нашего кита бесконечно подбрасывает в бушующих волнах.
Голос-колокольчик и золотистые волосы — мои первые воспоминания об этом мире. Долгое время я думала, что Иона и есть весь мир.
На блюдце половинка пирожного и след от кофейной чашки. Мужчина за соседним столом уставился в пустоту. За окном гремит трамвай. Поглаживая шероховатую обложку, закрываю книгу. Хочется попросить прощения у ее героев.
5
Когда мне было пять, а Ионе семь, папа приехал домой на старом катафалке. Мы с мамой качались на качелях — на одной доске Иона, на другой мама со мной на руках. Услышав автомобильный гудок, мы вскочили и побежали посмотреть. Машина была большая и черная, с вмятиной на крыле, на пыльном заднем стекле кто-то нарисовал огромный член. Я надеялась, что мама с папой этого не заметят, и делала вид, что тоже не замечаю.
Отец погладил руль, открыл окно, из стереосистемы хлынул “Roadrunner”. Отцовские волосы топорщились на затылке, он расстегнул верхние пуговицы, в вороте рубашки виднелись золотистые волоски. Он постукивал пальцами по рулю в такт музыке и улыбался во весь рот. Мамина рука стиснула мою.
— Генри, — сказала она. Она старалась говорить спокойно. Отец перестал улыбаться и прижал палец к губам.
— Не надо.
— Но мы же договорились.
Отец сделал музыку погромче и вышел из машины. Он был похож на моряка, сошедшего с корабля. Он подошел к нам и подхватил нас с Ионой на руки. В животе у меня ухнуло.
— Поедем кататься, — сказал он. — Весна на дворе.
Отец притянул к себе маму, я втиснулась между ними. От отца пахло потом и табаком, от мамы травой и розовым кремом. Их запахи смешивались, кружили голову.
— В ней мертвых возят? — спросил Иона.
Отец сказал, что да, возят, “но они очень обрадуются, если увидят на заднем сиденье веселого мальчугана”. Мама ничего не ответила. Она пошла к дому, а я заревела, испугавшись, что вот сейчас она уйдет и не вернется. Но мама скоро вернулась в цветастой косынке, с корзинкой. В корзинке была бутылка сока, пакет печенья и завернутые в промасленную бумагу хлебцы. Мы все сели в машину, мама рядом с отцом, мы с Ионой сзади. Кожаные сиденья были горячими от солнца и прилипали к голым ногам.
— Тут, наверное, души мертвых, — шепнул Иона. Я представила себе сморщенных старушек и старичков, как они сидят с нами, кивают маленькими головками и поглядывают, нет ли в других машинах таких же покойников. Солнце вливалось во все окна, Иона сидел справа, и член на заднем стекле возвышался у него над головой, будто рог. Мама положила руку отцу на бедро, и я увидела в зеркале, как оба они слегка улыбнулись. Я встала на коленки, повернувшись лицом к заднему стеклу, помахала бородатому мужчине, который ехал следом, и засмеялась, когда почувствовала, как спинка сиденья пружинит под моим животом.
“Мы счастливая семья”, — подумалось мне. Эта фраза будто влетела мне в голову с книжной страницы. Я представила себя девочкой из детской книжки — румяной, с косичками, отправляющейся в путешествие, полное захватывающих приключений, к которому кто-то уже приписал счастливый конец.
Папа ехал очень быстро. Окна впереди были открыты, пахнущий землей воздух развевал волосы, они падали на глаза. Мама придерживала руками край косынки. Папа, гудя, обогнал идущий впереди пузатый “фольксваген”. Водитель показал нам средний палец, Иона в ответ показал двойную фигу. Я сунула большие пальцы в уши и показала язык.
Когда мы обогнали оранжевую “ладу” и еще две машины, мама сказала:
— Генри!
Она сжала отцовское бедро так, что пальцы побелели. Отец положил руку ей на руку и засмеялся:
— Классно, верно, ребята? — крикнул он через плечо. Мы пробормотали что-то невразумительное: не хотели злить ни мать, ни отца.
Когда отец обогнал открытый спортивный автомобиль и одетого во все кожаное мотоциклиста, мама крикнула:
— Vad i helvete menar du?[4]
Мама всегда говорила по-шведски, если хотела, чтобы мы не поняли. В животе заныло, руки покрылись гусиной кожей, хотя было тепло, даже жарко. Я попыталась взять Иону за руку, но он сжал кулаки и смотрел отцу в затылок без всякого выражения, как кукла.
— Я наслаждаюсь жизнью! — выкрикнул отец во весь голос, будто мама была в сотне метров от него. — Попробуй и ты, хоть раз!
Потом отец воскликнул:
— Твою мать!
Зазвенело стекло.
Вскрикнула мама.
Послышался хруст. Будто кто-то свернул шею птице.
Я лежала на полу, внутри машины что-то стучало. От резинового коврика на полу пахло псиной. Иона горячо дышал мне в шею. Зажмурив глаза, я ждала, пока кто-нибудь придет и вытащит нас.
“Скорая” увезла маму в больницу. Папа сказал, что с ней ничего страшного. У мамы из носа шла кровь, она перепачкала ему всю рубашку, волосы на груди местами слиплись от крови.
Когда санитары вели маму в машину, она молчала. Я сидела на краю тротуара, обеими руками обхватив колени, и тоже молчала. А может, кричала. Не помню.
— У мамы просто шок, — сказал отец. — Она вернется, и все будет как раньше. Смешная она была с носом в повязке, да? Но с ней все в порядке. Ничего особенного.
Мы сидели на кухне, отец жарил хлеб в тостере. Иона забрался с ногами на стул и смотрел в стену. За весь вечер он не произнес ни слова. Отец поставил перед нами дымящиеся гренки с ветчиной, ананасом и расплавленным сыром. Когда Иона потянулся за ножом, отец с силой схватил его за руку.
— Помолимся, — сказал он. — Поблагодарим Господа за то, что сегодня он не оставил нас.
Иона вырвал руку и вскочил из-за стола, с грохотом уронив стул. Щеки его раскраснелись, он смотрел на папу так, будто первый раз его видел.
— А если это был не Господь? — по-взрослому спросил Иона. — Если это дьявол вселился в тебя и гнал как сумасшедший?
— Что? — переспросил отец. На шее у него проступили красные пятна. — Что ты сказал?
По радио пикнул сигнал времени. Отвалившийся кусок краски на стене был похож на человеческий профиль. Я откусила горячего сыра, на глаза навернулись слезы. Обеими руками я схватила стакан молока. Холодное молоко наполнило рот, потом желудок. Точно прополоскало меня изнутри. Прополоскало и смыло.
См. далее бумажную версию.
[1] Перевод Д. Веденяпина.
[2] Извините, извините, пожалуйста (англ.). (Здесь и далее — прим. перев.)
[3] Заткнетесь вы или нет?! (англ.)
[4] Что ты, черт возьми, задумал? (шведск.)