Вступление Натальи Ванханен
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2009
Перевод Наталья Ванханен
Антонио Порпетта[1]
Стихи
Перевод с испанского и вступление Натальи Ванханен
В башне под самым небом
Антонио Порпетта живет в башне. Не из слоновой кости, а просто в башне, в пригороде Мадрида. Работать он забирается повыше: его кабинет на самом верху, под небом. В окнах снуют бесчисленные ласточки, вопят, ликуют. Звуки этой небесной возни — обычный фон его жизни. Когда осенью небо смолкает, поэт ощущает неуют и сиротство — не хватает шумных соседей.
Пространство его стиха нет-нет да и пересечет крылатая тень: птица или память о ней.
Семья со вниманием и пониманием относится к его работе, ведь здесь все так или иначе связаны с литературой.
На столе у Антонио маленький колокольчик. Его звон, разносясь по дому, оповещает, что написано новое стихотворение. Не спускаться же в самом деле с небес, а поделиться радостью хочется, хотя бы вот так, треньканьем колокольного язычка — по-птичьи!
Антонио Порпетта родился в 1936 году в испанской провинции Валенсия неподалеку от курортного ныне Аликанте, в городке Эльда. В праздник родился — в День святого Валентина, 14 февраля. Отец его, уроженец Гранады, как многие южане, обожал музыку, да и к литературе относился с большим интересом. Так что Антонио повезло: в доме, где он рос, было богатейшее собрание пластинок и прекрасная библиотека. Сочинять он начал довольно рано. От отца молодой человек унаследовал прекрасный слух и любовь к музыке. У него обнаружился приятный голос. Когда в юности он некоторое время жил в Барселоне, то сделал несколько вполне удачных записей и не раз с успехом выступал в различных залах. Что до образования, то в шестнадцать лет Антонио уезжает из родного городка в Мадрид поступать в университет, а в двадцать один — он дипломированный юрист. Спустя годы Антонио получит еще и филологическое образование, защитит докторскую.
Первую книгу Порпетта издал сравнительно поздно — ему было уже за сорок. Называлась она “По горячей тропе”. Зато потом поэтические сборники следовали один за другим, чуть ли не ежегодно. Это “След пепла” (1980), “Клавикорд перед зеркалом” (1984), “Территория огня” (1988) и другие. Его стихи мечтательны и философичны. Поэт стремится не затемнить глубину, а его сирены и ангелы радуют нас своей очевидной реальностью. Он много говорит о любви. Хотя разве не все, о чем говорят поэты, на самом деле про любовь?
Пишет он и прозу — эссе и статьи; участвует в многочисленных антологиях.
Есть у Антонио Порпетты еще одно довольно экзотическое увлечение. Он признанный знаток в области испанской генеалогии и геральдики.
С середины восьмидесятых поэт без устали путешествует по странам и континентам, выступая с лекциями, читая стихи, организуя поэтические семинары. Он активно пропагандирует испанскую поэзию во всем мире, и этот род его деятельности отмечен рядом международных премий; одна из них — премия Пабло Неруды Союза иберо-американских писателей США.
В 2005 году в Нью-Йорке его торжественно посвятили в рыцари “Ордена Дон Кихота”, объединяющего тех, кто внес ощутимый вклад в дело распространения испаноязычной культуры.
Антонио Порпетта лауреат доброго десятка национальных премий, присуждаемых за заслуги в области поэзии. Среди них премия Испанской Королевской академии, премия Хосе Йерро, Валенсийская поэтическая премия и другие.
Его стихи переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, португальский, румынский, русский, сербский, арабский языки.
На русском вышла его книга “Клавикорд перед зеркалом” в переводе Павла Грушко.
Антонио Порпетта — член-корреспондент Академий испанского языка США и Гватемалы.
“Мне приятно тешить себя надеждой, — говорит поэт, — что однажды — завтра или лет эдак через сто, не суть важно — некто (ох уж этот невидимый Некто, для которого мы стараемся, не ведая, есть ли он вообще на свете!) прочтет мое стихотворение и переживет то же, что пережил я сам, сочиняя его”.
Какая знакомая мечта! Не то же ли читаем у Пушкина:
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной…
Или, скажем, у Набокова — “Будущему читателю”:
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.
К тебе на грудь я прянул через мрак.
Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк
из прошлого… Прощай же. Я доволен.
Совет
Надо постараться вернуть
трепет касанья и забытый цвет тех ночей,
патину бронзы и запах слез,
орлиный клекот, вкус тишины,
робость ветра.
Надо постараться вернуть
смиренное мерцание звезд и урчанье голода,
затерянный путь и надменность речных тростников,
своих умерших, поступь крадущейся пумы,
цветной туман витражей.
Надо вернуть
зеленые зори и речную прохладу,
сладость колокольного звона и дальние руки,
животворное семя дождевой капли, затихающие шаги
и танец корабликов.
Надо сделать невозможное и открыть заново
это дурацкое чудо, это несусветное диво,
эту нищую красоту, что зовется жизнью,
войти в ее русло, принять ее раскаленный,
жгучий озноб.
Сирены
Они завидели корабль издалека
и тотчас же, как повелось,
завели свою протяжную песню,
где шум дождя смешался с шелестом рощи,
а пенные вихри подхватили их голоса
и понесли туда, к смуглолицым людям,
по волнам, где кипит отчаянье
и смутные громады ворочаются в тумане,
приглушенно отливая ртутью…
Они видели, как корабль прошел мимо:
там никто и не шевельнулся,
не бросился, обезумев, за борт
судорожно искать в волнах
их ослепительные груди,
ловить взгляды цвета зеленой яшмы,
гладить огневую, коралловую чешую.
(Моряк, прикованный к мачте,
прекрасный, как и подобает герою,
стеная и плача,
возглавлял это величавое безмолвное плаванье…)
Они видели, как корабль удалялся —
бесстрастно, невозмутимо, —
в глубоком молчании
он уходил к счастливым островам, где шумят богатые
торговые города,
неумолимый, как судьба, вольный, как само забвение,
широко расправив паруса, полные соли и ветра…
Испуганные и растерянные,
они умолкли в тоске,
навсегда перестали петь,
состарились и, всеми покинутые,
превратились с годами
в смутное воспоминание.
И вот, в одно злосчастное утро,
с юркой стайкой глупых рыбешек
они бросились в морскую пучину
и навеки схоронили на дне
свою сияющую белизну…
Пусть моряки простят их:
они никому не желали зла,
они всего лишь хотели петь, только петь…
Откуда им было знать,
что их песни приносят смерть.
Ангелы моря
Чуть смеркнется, ангелы моря
спешат отнести тела утопленников
к родным берегам.
Они аккуратно счищают с них
налипшие водоросли и медуз,
старательно расчесывают им волосы,
дабы эти несчастные не гляделись такими
безнадежными мертвецами
и матери увидали их почти теми же, что при жизни.
Случается, ангелы опускают на их бледные веки
по серебряной монетке,
извлеченной из какого-нибудь затонувшего сундука.
К чему этот ужас в глазах погибших?
С монетками все иначе —
кажется, будто человек с любопытством взирает вокруг.
Порой ангелы вкладывают им в руки ракушку
или горсть лепестков —
пусть покоятся, точно дети,
сморенные дремой в разгар игры.
Наконец, легким мановением крыл
ангелы нежно овевают бескровные лица,
осторожно сметая с губ последние ненужные слова,
все, кроме женских имен — эти пусть остаются…
Как правило, ангелы моря
ходатайствуют перед высоким чином херувимов
о перенесении новопреставленных в высшие сферы —
работа, требующая особой сноровки:
души утопленников хрупки,
они изъедены солью, исхлестаны ветром,
вымочены в воде,
им выпала горькая участь до последнего мига
наблюдать, как отлетает жизнь,
погружаясь в безмолвную дрожь пучины,
а с ней гибнет память
обо всем, что они любили
или могли полюбить.
Сделав дело, ангелы моря с легким сердцем
отбывают на белые острова снов,
а утопленники остаются на золотистом песчаном ложе,
одинокие и прекрасные,
бесстрастные, как боги,
не сломленные гибелью,
твердо веря, что будет утро
и свет
и никогда-никогда не коснется их
холод забвения.
Я готов
Я готов:
привел в порядок дела, разобрал бумаги,
порвал кое-какие стихи — те, что не удались.
Попросил прощения у друзей —
признаюсь, следовало бы любить их чуточку больше.
С нежностью погладил корешки любимых книг.
Простился с морем, зарей,
белыми стенами — с ними неплохо мечталось.
Послал привет людям прошлого,
чья кровь течет в моих жилах,
и людям грядущего —
унаследовавшим мою.
Не спеша обвел взглядом
многочисленные мелочи —
спасибо им, верным спутникам.
Потом поцеловал губы,
наполнявшие меня радостью жизни,
немного помолился на всякий случай,
и на душе стало хорошо и спокойно.
Ну вот, все как надо, все на своих местах.
Теперь я готов:
можете стрелять!
Птицы
Куда подевались птицы?
Где живое серебро голосов,
чертежи их полетов
над смуглой черепицей —
приютом моим, пристанищем, прибежищем?
Они ежедневно навещали меня,
во всю глотку вопя от гордости,
что вновь побороли ночь,
и несли мое завтра на крыльях,
улыбку — в костяных клювиках,
надежду — в круглых глазенках,
беспечные, легковесные…
Куда подевались птицы?
К какому такому северу их потянуло?
Какие леса и страны,
какие судьбы они предпочли?
Кого-то они теперь увенчивают
триумфальными венками своих воздушных спиралей?
Печаль пустого неба — что это?
Дурное предзнаменование?
Краткая передышка?
Или они и вправду меня покинули?
Только бы они вернулись
снова возвещать рассвет,
победно вопить,
дарить свою просветленную ускользающую легкость.
Без них дом стал другим:
безмолвным, обреченным.
Прогноз погоды неутешителен:
ветер, одиночество, холод, всегда только холод.
Я знаю, что говорю:
без них мне не жить —
так нужна мне их доверчивая близость,
безоглядность,
высокая рассветная голубизна.
Не жить мне без них — это уж точно.
Разумеется
Разумеется, нет!
А может, все-таки…
Нет. Разумеется, нет.
(За окном, в синеве сумерек —
птица.)
…Разумеется, да!
Руки любимой
Говорят, поют и дышат,
озаряют.
Узнают, робеют, слышат,
одаряют.
Дорожат, дрожат, пытают,
дознаются.
Обретают, улетают,
остаются.
Атакуют, отступают,
берегутся.
Ускользают, убегают,
не даются.
Медлят, властвуют, твердеют,
обещают.
Правят, царствуют, владеют,
укрощают.
Расточают, обжигают,
пламенеют.
Настигают,
и решаются,
и смеют,
повергают,
низвергают,
убивают,
отрекаются,
смиряются,
смиряют,
предаются темной ночи,
выжидают
и сопутствуют,
ведут
и сострадают.