Non-fiction c Алексеем Михеевым
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2009
с Алексеем Михеевым[1]
Вечером 27 декабря Беназир Бхутто направлялась на предвыборный митинг в Равалпинди. <…> Ее внедорожник медленно двинулся сквозь толпу, Беназир стояла в машине, высунувшись в потолочный люк, махала рукой окружавшим автомобиль членам партии.
Раздались несколько выстрелов, в Беназир попали две или три пули, она рухнула в машину, и тут рядом взорвалась бомба террориста-самоубийцы. <…> Беназир Бхутто, первую женщину, избранную на пост премьер-министра исламской страны, доставили в главную больницу Равалпинди, где врачи констатировали ее смерть. <…> Она погибла в возрасте 54 лет.
Эти строки из “Эпилога” Марка Зигеля к автобиографии популярнейшей пакистанской женщины-политика написаны в Вашингтоне спустя всего две недели после ее трагической гибели в конце 2007 года. Впервые автобиография БеназирБхутто под названием Дочь Востока была опубликована в 1988 году, еще до того как она впервые стала премьер-министром Пакистана в возрасте 35 лет; дополненное же издание, стало, увы, посмертным. А в 2009 году вышел русский перевод Дочери Востока (пер с англ. Ю. Балаяна. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора. — 527 с. Серия “Действующие лица”).
Книга эта во многом разрушает стереотипы, связанные с нашим представлением о месте женщины в мусульманском обществе. Перед нами действительно парадокс: мы привыкли к традиционному образу восточной “женщины в чадре”, которая — по сравнению с женщинами европейскими, “цивилизованными” — ущемлена в гражданских правах и ограничена в личных свободах, а Беназир Бхутто в этот стереотип совершенно не вписывается. Можно, конечно, сказать, что ее случай уникален — ведь она была прежде всего публичным политиком; однако дело как раз в том, что женщина в этой роли выступила в азиатской стране тогда, когда и для “продвинутой” Европы “премьерство” женщины было скорее экзотикой.
Впрочем, и здесь есть свои нюансы: например, брак Бхутто с АсифомЗардари был (как пишет сама Беназир) союзом, заключенным не по любви, а по расчету, — что вполне соответствует стереотипным представлениям о мусульманских браках. Ну а главное здесь — безусловно, то, что Беназир Бхутто была не просто оппозиционным политиком, а прежде всего представителем влиятельного клана: ведь правительство Пакистана ранее возглавляли и ее дед, Шах Наваз Бхутто, и отец — Зульфикар Али Бхутто. И именно убийство отца диктатором Зияуль-Хаком в 1979 году фактически и сделало ее главной фигурой оппозиции — в силу того, что в глазах народа Беназир стала прямой продолжательницей дела харизматического лидера нации. И в этом, конечно, есть специфически азиатский момент: принадлежность к клану становится здесь чуть ли не главным фактором успешности политика — а эта успешность, в свою очередь, делает политика в буквальном смысле мишенью со стороны врагов клана (достаточно вспомнить параллельную историю семейства Ганди в Индии — с последовательными убийствами Индиры и ее сына Раджива).
Беназир Бхутто прекрасно осознавала ту роль, которая выпала на ее долю. Не я выбирала эту жизнь, она сама выбрала меня, — пишет Бхутто. И этот выбор она воспринимала со спокойным стоицизмом, не уклоняясь от возможных ударов судьбы. Годы, проведенные на Западе (образование в Гарварде и Оксфорде), сменились годами тюремного заключения в Пакистане; за ними, в свою очередь, последовали годы ссылки в Англии и Франции. И все же Бхутто вернулась в свою страну, чтобы продолжить политическую борьбу; сразу же, в октябре 2007-го, стать жертвой теракта, — а спустя всего лишь два месяца вновь бесстрашно подставить себя под пули террориста.
Европейский же тип современной — эмансипированной и творческой — женщины представлен в мемуарной книге известной французской писательницы Симоны де Бовуар (1908 — 1986) Сила обстоятельств (пер. с фр. Н. Световидовой. — М.: “ИД “Флюид”, 2008. — 496 с. Серия “Роман с жизнью”); ранее в отечественных текстах название этих мемуаров переводилось как Сила вещей. Книга продолжает первые две части мемуаров Симоны де Бовуар (Воспоминания благовоспитанной девицы и В расцвете сил), охватывая период с конца 40 до начала 60-х годов (французское издание вышло в 1963-м).
Симона де Бовуар принадлежала к той части французской интеллигенции, которая всегда придерживалась оппозиционных взглядов — а “оппозиционный” означало прежде всего “левый”, антибуржуазный. Однако оппозиционность эта вовсе не подразумевала прямого личного участия в политической борьбе, а традиционно выражалась в специфически интеллектуальных формах.
Симона де Бовуар была постоянной подругой одного из самых известных “интеллектуальных оппозиционеров”, Жана Поля Сартра, — и именно Сартру посвящены многие страницы ее воспоминаний. Сартра она сопровождала в его “идеологических” поездках по миру — от России до Кубы, вместе с Сартром делила “левацкие” симпатии к Советской России и “красному” Китаю (при этом позитивная в целом оценка советской альтернативы капитализму сочеталась с опасениями по поводу возможной оккупации Европы Советским Союзом — этого, оказывается, реально боялись в конце 40-х). Однако главной для Симоны де Бовуар оставалась все же собственная творческая деятельность, свой писательский труд: так, довольно много места она уделяет воспоминаниям о работе над романом Мандарины, получившим в 1954 году Гонкуровскую премию.
Несмотря на долгий и стабильный союз с Сартром, их отношения были более чем нетривиальными и носили скорее творчески-дружеский характер; и каждый не скрывал своих личных эмоциональных привязанностей, возникавших за рамками этого союза. В книге часто упоминается подруга Сартра, М., с которой тот проводил много времени; сама же Симона де Бовуар была влюблена в американского писателя Нельсона Олгрена и несколько раз ездила к нему в Чикаго (подробно их роман описан в изданной в 1997 году книге Трансатлантическая любовь. Письма Симоны де Бовуар к Нельсону Олгрену. 1947- 1964 гг.; фрагменты книги публиковались в “ИЛ”, 1998, № 7).
Личная свобода женщины — это один из основных концептов “феминизма”, проблемам которого была посвящена вышедшая еще в 1949 году книга Симоны де Бовуар Второй пол (глава из нее публиковалась в “ИЛ”, 1993, № 3). И именно этот факт вынудил автора объясняться перед читателями Силы обстоятельств за такого рода мемуарные фрагменты: Был в моей жизни несомненный успех: мои отношения с Сартром. За более чем тридцать лет мы один лишь раз заснули в размолвке. <…> Позади у нас нераздельный запас воспоминаний, знакомств, образов; для познания мира мы располагаем одними и теми же средствами, представлениями, объяснениями: очень часто один заканчивает фразу, начатую другим, если нам задают вопрос, то нам случается вместе давать одинаковые ответы. <…> Наши темпераменты, помыслы, предшествующий выбор не совпадают, и произведения наши мало похожи, но произрастают они на одной почве. <…>
Я сохранила свою независимост, — пишет Симона, — ибо никогда не перекладывала на Сартра свою ответственность: я не приняла ни одной идеи, ни одного решения, не проверив их критически в применении к самой себе. <…>Он мне помог, я тоже ему помогла. Но жизнь я воспринимала не через него. И именно такой “неодномерной” рефлексией прежде всего и интересна Сила обстоятельств Симоны де Бовуар.
За минувшие полвека французский феминизм эволюционировал достаточно радикально, добравшись до своих “экстремальных” форм. Пример тому — тексты известного парижского художественного критика Катрин Милле. Сверхпопулярной эта специалистка по современному искусству Франции стала после выхода в свет ее книги Сексуальная жизнь Катрин М., откровенной исповеди об интимных сторонах жизни автора. В 2005 году вышла очередная книга Милле, Дали и я; в 2008 году она была переведена на русский (пер. с фр. Галины Соловьевой. — СПб.: Лимбус Пресс, ООО “Издательство К. Тублина”. — 232 с.).
Обычно название, выстроенное по такой модели (“Некто и я”) предполагает, что речь не в последнюю очередь пойдет о личных отношениях автора и его героя. Однако здесь перед нами связь совершенно иного рода. Катрин Милле в причудливом коктейле смешивает два основных аналитических приема ее предшествующих книг: искусствоведение и интимную исповедь. Соответственно и Дали выступает здесь в двойном качестве: и как автор живописных работ, которые можно толковать достаточно двусмысленно (чем собственно, Милле и занимается), и как эксцентричная личность, сознательно эпатирующая окружение своими маргинальными практиками (которые Милле анализирует не менее тщательно, нежели живописные полотна классика сюрреализма). При этом главным объектом анализа остается, по сути, сам автор: повествование выстраивается таким образом, что за фигурой Дали явственно просматривается сама Катрин Милле: формальное искусствоведение становится здесь поводом для продолжения рефлексии над собственными переживаниями и ощущениями.
Понимание субъективных и зачастую глубоко скрытых связей, соединяющих нас с произведением искусства, есть наилучший путь к его объективному пониманию, — пишет Милле. — Когда пускаешься в толкование собственных фантазмов, то необходимо подыскивать верные слова. <…> И если этот самоанализ обращен на внешний объект, этот последний подвергается столь же тщательному изучению и появляются неплохие шансы, что возникшая в итоге истина одновременно осветит и объект (произведение искусства), послуживший пробным камнем.
По сходной модели (“Некто и я”) выстроена и книга профессора Университета Новой Школы (Нью-Йорк) Нины Хрущевой В гостях у Набокова (М.: Время, 2008. — 176 с.; книга написана на базе курса лекций, прочитанных на журфаке МГУ в 2001 году). И здесь автор пытается выразить себя через идентификацию с героем, хотя порой это выглядит скорее наивно:… в 1999 году <…>“Независимая газета”, желающая проявить уважение к знаменитому соотечественнику, попросила написать о выставке “Набоков под стеклом” в Нью-Йоркской публичной библиотеке. На выставке было много интересного, но больше всего меня потрясли его записные книжки. <…> Они тянули меня к себе, посмотреть, проверить, убедиться: не может быть, я — как Набоков! Это же мои записки, не содержание, упаси Боже! — я не Набоков! Но, как и в его блокнотах, моя фраза, начатая по-английски, тоже переходит в русскую… Здесь автор вовремя останавливает собственную “гиперидентификацию” (я — Набоков!), однако слово “тоже” выдает латентное стремление хоть в чем-то все-таки “пересечься” с гением.