Non-fiction c Алексеем Михеевым
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2009
Non—fiction
с Алексеем Михеевым
«Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» и «Идет война народная, священная война!» — эти две песенные строки о Великой Отечественной, как ни парадоксально, не противоречат друг другу. Все зависит от масштаба и ракурса взгляда: на уровне схватки наций война была действительно «священной», а на уровне человеческом — например, в солдатских семьях — она выглядела скорее «подлой». И многое в оценке войны зависит от того, на каком ракурсе делается акцент. После окончания войны прошло уже почти две трети века, но до сих пор не утихают споры о значении Победы, о ее цене и ее последствиях. Три книги, выпущенные в 2008 году издательством «Новое литературное обозрение», специально войне не посвящены, однако в каждой из них ей отведено несколько десятков страниц, и — что главное — в них как раз представлены разные ракурсы, разные уровни описания войны.
Главная тема вышедшей в 2004 году книги англичанина Дональда Рейфилда предельно ясно описывается ее названием: Сталин и его подручные (перевод с английского автора), а «военная» глава именуется здесь еще более красноречиво: Палачи на войне. Сороковые годы, по Рейфилду, стали естественным продолжением тридцатых, когда на пути к неограниченной личной диктатуре Сталин последовательно расправлялся с ближайшими соратниками, уничтожая в ходе Большого Террора не только высшее партийное, но и военное руководство, оставляя при себе лишь преданных подручных, каждый из которых, впрочем, рисковал быть в любой момент «преданным» в другом смысле: то есть преданным и уничтоженным своим главным и единственным хозяином. Впрочем, помимо страданий, война принесла с собой также и робкую надежду на лучшее будущее, на грядущую либерализацию режима: не случайно первыми словами первого обращения Сталина к народу было не «Товарищи!» и не «Граждане!», а «Братья и сестры!» Рейфилд цитирует одного из персонажей пастернаковского «Доктора Живаго», считавшего, что война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, ветром избавления. И именно эти надежды — в сочетании с естественным патриотическим инстинктом защиты Родины и спасения своего дома — наверное, и породили тот самоотверженный энтузиазм, который в конечном счете привел к победе над фашизмом.
Победа, как известно, далась дорогой ценой: число погибших в кровавой мясорубке исчисляется миллионами. А после войны долгожданные надежды на свободу так и остались лишь надеждами: напротив, тоталитарный строй продолжал укрепляться. Внутри СССР было проведено несколько массовых депортаций целых народов, а восточноевропейские страны, освобожденные Советским Союзом от немецкой оккупации, вскоре ощутили на себе оборотную сторону этого «освобождения», попав в орбиту советского (то есть сталинского) влияния со всеми вытекающими отсюда негативными следствиями. Тем не менее сегодня практически все мы считаем, что победа в войне стала главным событием ХХ века и чуть ли не единственным полноценным оправданием самого существования СССР.
Однако, даже если это утверждение объективно справедливо, оно имеет немаловажный побочный эффект, поскольку дает серьезный козырь в руки сталинистов: ведь если Сталин возглавлял страну, а страна одержала победу фактически над воплощением мирового зла, то, следовательно, Сталин заслуживает в российской истории самой позитивной оценки. Подобную логику разделяют многие наши соотечественники, что показал недавний всенародный опрос на тему «Имя: Россия», в котором Сталин занял одно их первых мест. Именно для них и была бы полезна книга Рейфилда — как попытка всестороннего анализа личности государственного деятеля, который в своих реальных поступках руководствовался, вслед за Макиавелли, идеей укрепления сильной власти любой ценой, без оглядки на какие-либо моральные ограничения.
«Военная» глава в вышедшей в 2001 году книге
профессора Мичиганского университета Цви
Гительмана Беспокойный век: Евреи
России и Советского Союза с
В 1939-1940 годах СССР, в соответствии с пактом Молотова-Риббентропа, оккупировал несколько соседних стран и территорий, в результате чего от 1,8 до 2 млн. евреев, бывших граждан Румынии, Польши и государств Балтии, оказались под советской юрисдикцией. В 1940 году многие из них были арестованы и депортированы в советскую Среднюю Азию и край Коми на Севере; кроме того, всех жителей Восточной Польши заставили принять советское гражданство. Понятно, что условия жизни в отдаленных районах СССР были крайне суровыми, однако парадоксальным образом в результате депортации внутрь Советского Союза по крайней мере четверть миллиона евреев из этих областей были непреднамеренно спасены советскими властями от уничтожения нацистами; описывая этот казус невольного обращения «зла» в незапланированное «добро», Гительман использует словосочетание ирония судьбы.
Особым фактором, значимым для более адекватной оценки
начального (1939-1941) периода Второй мировой войны, был антисемитизм, широко
распространенный среди нееврейского населения Восточной Европы. По словам
Гительмана, несмотря на воинствующий
атеизм большевиков, преследование ими сионистов и национализацию собственности,
многие евреи приветствовали Красную армию как освободительницу. Один житель
Восточной Польши вспоминал, что, когда пришла Красная армия, «была праздничная
атмосфера. Все изменилось в одну ночь… Немцы не придут, и это было самое
главное». Зато когда немцы выгнали Советы в июне—июле
Однако настоящая катастрофа настигла евреев Восточной Европы, когда вслед за германской армией на Восток двинулись четыре Айнзацгруппен — мобильных отряда смерти, в каждом из которых было от 500 до 900 человек. Они либо расстреливали евреев из пулеметов во время массовых убийств за городом, либо истребляли их при помощи голода и болезней в гетто, устроенных в таких городах, как Вильнюс, Минск, Белосток, Рига, Могилев, Житомир и др. Ссылаясь на американского историка Рауля Хильберга, Гительман пишет, что большинство офицеров Айнзацгруппен в гражданской жизни были людьми, имевшими специальности, — среди них были юристы, фармацевты и даже оперные певцы и один протестантский священник: «Эти люди ни в коем случае не были бандитами, людьми с криминальными наклонностями, простыми преступниками или сексуальными маньяками. Большинство из них были интеллектуалы…» В течение пяти месяцев после своего появления эти «интеллектуалы» убили около полумиллиона евреев. Им помогала украинская, литовская, латышская и эстонская «милиция», набранная для службы нацистскому делу.
Несколько страшных страниц книги Гительмана посвящены
описанию массовых убийств; однако не менее страшно выглядят истории из жизни
гетто. В вильнюсском гетто до марта
Совсем иначе выглядит война, если наблюдать ее не на фронте и не в больших городах, а в далекой провинции. В своей автобиографии (2006) под названием Валтасар[1] (перевод с польского В. Климовского) известный драматург Славомир Мрожек описывает свои детские впечатления (когда война началась, ему было девять лет, а когда закончилась — пятнадцать). Именно военные главы вошли в прошлогоднюю публикацию фрагментов книги в «Иностранной литературе», поэтому подробно описывать их здесь нет нужды. Важно то, что боев в окрестностях села Боженчин (под Краковом) практически не было, массовых репрессий — тоже, война грохотала где-то вдалеке, и до здешних обитателей доносились по большей части ее далекие отзвуки. Конечно, здесь и падали бомбы, и проходили войска разных армий, но это были скорее периферийные волны.
Вот несколько впечатлений Мрожека, изложенных «пунктиром».
Всентябре 1939 польская армия отступала, и через Боженчин проходили уже не сплоченные отряды и даже не разрозненные группы польских солдат, а просто крайне изнуренные люди.
Затем здание школы занял вермахт.
Утром 22 июня 1941 года нас разбудили далекие пушки. Вскоре они замолкли, из чего мы сделали вывод, что фронт отдаляется.
В апреле 1943 года обнаружились могилы в Катыни. Конечно, мы верили, что палачи — немцы. Так нам хотелось в то время думать — по крайней мере, живущим в Центральной Польше.
В 1944-м отступали уже немцы. А четырнадцатилетний Мрожек внимание свое обращал прежде всего на новых постоялиц. Однажды прибыла автоколонна вермахта и разместилась в деревне. У сестер Залесных, двух старых дев, остановилась молодая женщина с очень светлыми волосами… <…> Откуда-то прослышали, что она артистка. <…> Разнесся слух, что актриса со своей труппой открывают Фронтовой театр. Осенью было разгромлено Варшавское восстание. Беженцы из Варшавы добирались даже до Боженчина. <…> у нас в кухне мыла голову — впервые после Восстания — молоденькая девушка из Варшавы. Она мне очень понравилась. Немка из Фронтового театра мгновенно уступила ей место. Затем у сестер Залесных появились новые постояльцы, с востока: молодой лесничий с женой и ее братом. <…> немка из Фронтового театра и полька из Варшавы померкли. Да, у будущего драматурга в это время, похоже, начиналась юношеская гормональная буря.
А немецкое отступление продолжалось. Разные немцы появлялись в доме моего деда. Одного из них помню до сих пор. Он стоял на пороге кухни, статный, высокий, широкоплечий. <…> Он хотел только набрать горячей воды в котелок, который держал в руке. Его просьба на чужом языке, как и тон, совершенно неожиданные в захваченной им стране, на фоне немецкой грубости прозвучали очень непривычно. <…> В другой раз появился русский — власовец в немецком мундире. <…> Церемонно вежливый, расположился, однако, как у себя дома. Помня о Варшавском восстании, мы встретили его не слишком дружелюбно. <…> Я только понимал по отдельным польским словам, жестам и чисто инстинктивно, что власовец ненавидит коммунистов за то зло, которое Сталин причинил крестьянству.
Первым советским человеком, которого я встретил, был офицер в шинели песочного цвета и фуражке с голубым околышем. <…> Лицо у офицера было на удивление семитским — что казалось особенно странным после немецкой оккупации, поскольку германская армия была на сто процентов Judenfrei (как выражались спесивые немцы), — и на удивление (как сказали бы через пару лет) западным.
А спустя более чем тридцать лет далекое эхо этих военных впечатлений Мрожека, похоже, отозвались в пьесе Портной, где жители некоей европейской страны с тревогой ждут нашествия варваров:
Его превосходительство. Так вы говорите, что варвары близко?
Портной. Они здесь, в холле.
Его превосходительство. И давно? Я всегда считал, что нас разделяют по меньшей мере сто лет и два океана.
Портной. Время летит быстро, да и на океаны теперь надежды мало.
Его превосходительство. Неприятное известие. Как они выглядят?
Портной. Ужасно. Они почти голые.
Его превосходительство. А как себя ведут?
Портной. На удивление спокойно. Рассматривают обои, обнюхивают стулья. Один съел букет роз.
Его превосходительство. С шипами?
Портной. Нет, шипы он предварительно срезал — ножичком.
Его превосходительство. Значит, он не такой уж варвар…