Роман
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2009
Перевод В. Бабков
Бен Элтон[1]
Слепая вера
Роман
Перевод с английского В. Бабкова
Моей жене и детям
1
Траффорд попрощался с женой, поцеловал в лобик малышку и стал отпирать многочисленные замки и защелки на входной двери.
— И тебе тоже очень-очень удачного дня, Траффорд, — раздался голос Куколки.
— Спасибо, удачного дня, Куколка, — нервно ответил Траффорд. — Доброе утро, то есть до свидания… то есть… ну, понимаешь, я опаздываю.
— Я тебя не держу, Траффорд.
— Да. Конечно.
— Ладно, иди. Береги себя, и чтобы день прошел на все сто.
— Спасибо. Спасибо большое. Я постараюсь.
Жена Траффорда сердито взглянула на него. Он знал: Чантория подозревает, что он намеренно не поздоровался с Куколкой как бы в виде протеста, пытаясь таким странным образом отстоять свою независимость. Конечно, так оно и было на самом деле.
— Иногда он даже со мной забывает поздороваться, — извиняющимся тоном сказала Чантория, помахав рукой лицу Куколки на большом настенном экране.
Без сомнения, она просто подлизывалась: Траффорд знал, что Чантория ненавидит Куколку не меньше, чем он сам. Но сохранять с ней хорошие отношения было необходимо хотя бы ради безопасности. По крайней мере один член семьи должен понимать, как надо себя вести.
Куколка вынула руку из огромного пакета с сырными шариками, которыми она сегодня завтракала, и помахала в ответ. Модератор чата в их многоквартирном доме, она до того разбухла, что уже не могла покидать свою комнату и почти всегда оставалась на посту. Непрерывно маяча на глазах у жильцов, она словно превратилась в дополнительного члена каждой семьи. Траффорду она внушала глубокое отвращение.
— Давай, давай! Беги, Траффорд! — с наигранной бодростью сказала Куколка. — На дворе чудесный новый день, слава Любви!
Траффорд вышел из квартиры и начал долгий спуск по замусоренным, кишащим крысами лестницам. Лифт работал, но Траффорд им не пользовался. Он говорил, что ходит вниз пешком ради утренней разминки, но на самом деле ему просто хотелось побыть несколько лишних мгновений подальше от развлекранов. Конечно, он бы никогда в этом не признался, иначе его сочли бы опасным чудаком. Какой нормальный человек станет возражать против новостей и развлекательных передач на стенке скучного лифта?
На улице Траффорд направился в сторону метро, аккуратно выбирая дорогу среди целлофановых оберток, грязных розовых ленточек, гниющих букетиков, маленьких фотографий, листков бумаги и позолоченных открыток с надписями:
Призван Господом.
Еще одна звездочка в небесах.
Новое сердечко в раю.
Он прекрасно знал, что грозит тому, кто случайно наступит хотя бы на одну зацелованную карточку или увядший цветок: он видел, как людей избивали до потери сознания и за меньшее. Они ничего не пропускали, эти убитые горем женщины, которые собирались на мостовых под жарким утренним солнцем, чтобы оплакать свои утраты и огласить улицы древними как мир причитаниями.
Моя любовь к тебе не умрет.
Душа должна жить вечно.
Один неверный шаг, один оскверненный лепесток, и эти стенающие друг у дружки в объятиях страдалицы, несомненно, решат, что к ним проявили неуважение. А неуважения они не простят никому, несмотря на всю свою скорбь. Даже слабого намека на неуважение хватало, чтобы мигом обратить коллективную печаль в коллективную ярость. Запал был коротким, трут — сухим; довольно было сущего пустяка, чтобы из соседних домов сбежалась целая толпа и началась оргия народного правосудия, за которую полицейские разве что пожурят, и только. Многие из тех, кто становился жертвой праведного гнева толпы, так и не успевали сообразить, какой их невольный проступок оказался роковым, а многие из тех, кто с азартом присоединялся к разбушевавшимся мстителям, понятия не имели о том, что за преступление совершил человек, вызвавший к себе столь бурную ненависть. Наверное, как-то задел детей, потому что никому не дозволялось проявлять неуважение к детям. Особенно к умершим.
А ведь их было так много!
Смерть таилась повсюду. В жужжании насекомых, в плеске грязной воды, в шепоте легкого ветерка. Она угрожала всем, и старым, и малым, но дети были самыми уязвимыми, и именно они погибали чаще других.
ЛибраДивайн: В раю вспыхнула новая суперзвезда.
Тайсон Армани: Просто лучший.
Малибу: Свеча на ветру.
Столько умерших детей! Миллионы и миллионы. На улице не было ни клочка асфальта без своей трогательной памятки. А в интернете — ни одной персональной веб-страницы без своего ряда крошечных личиков, которые смотрели на мир совсем недолго и теперь продолжали жить лишь на небесах да в виртуальном пространстве.
Моя маленькая сестричка.
Мой двоюродный братик.
Мой мальчик. Моя девочка.
Все они теперь в надежных объятиях Иисуса. И Дианы. Господа и Духа Любви. Мертвы — но в безопасности. Слава богу, педофилы им больше не страшны.
Сагикварий: чист навсегда. Скверна тебя не коснется.
Детская смертность была раскаленным клеймом, жгущим душу нации, мукой, которую люди должны были терпеть, расплачиваясь за грехи своих безбожных предков. Гибель поджидала каждого ребенка: эпидемии, прокатывающиеся по стране, не щадили ни бедняков, ни богачей. Господь в своем величии не принимал в расчет имущественное и социальное положение тех, кого карал, хотя густонаселенные районы, конечно, страдали сильнее прочих. Шишки и язвочки, нарывы и фурункулы, боль в суставах, резь в глазах и хрипы в груди — все это младенцы должны были превозмочь еще до того, как начнут ходить. Мать, которая произвела на свет шестерых детей, робко надеялась, что ей удастся сводить в «Макдоналдс» на праздник пятого дня рождения хотя бы троих. Практически каждый второй ребенок не успевал получить подарки в этот торжественный день.
Недавно Чантория родила их первенца — наступило время радости, омраченное, однако же, зловещими предчувствиями. Подобно всем новоиспеченным родителям, они с Траффордом вот уже несколько недель трепетали, боясь услышать угрожающий кашель, выискивали на тельце малютки сыпь и то и дело проверяли ее реакцию на звук и свет.
Но теперь Траффорду пришла пора вернуться на работу: сегодня у него был физиприс. Физиприсами (это слово было сокращением от «физического присутствия») называли дни, когда каждому человеку в соответствии с его индивидуальным трудовым графиком следовало находиться на своем реальном рабочем месте в противоположность виртуальному аналогу последнего, который он мог посещать, не вставая с постели.
Физиприсы были обязательны для всех: по закону каждому труженику полагалось проводить в обществе своих реальных коллег из плоти и крови не менее двадцати пяти процентов официального рабочего времени. Ходили слухи, что принято решение поднять эту цифру до пятидесяти процентов и транспортную систему якобы готовят к увеличению числа пассажиров, но Траффорд не верил, что относительное количество физиприсов и впрямь вырастет. По его впечатлениям все амбиции городских властей ограничивались скромным желанием предотвратить хотя бы самые крупные сбои в движении транспорта, и так уже перегруженного донельзя.
Физиприсы были введены сравнительно недавно. Двадцать солнцестояний тому назад, когда Траффорд только приступил к трудовой деятельности, от него вообще не требовали физического присутствия на рабочем месте. По-настоящему на работу ходили немногие, разве что официанты да стриптизерши. В ту пору преимущества виртуального существования казались неоспоримыми. Держать людей подальше друг от друга было полезно как минимум из санитарных соображений, и мало кто сомневался в том, что когда-нибудь на домашний режим перейдут абсолютно все. Однако затем в стране наметились нездоровые тенденции, вызвавшие тревогу и у Храма, и у правительства и заставившие их признать необходимость Личного Общения. Соцработники и духовные наставники обнаружили, что люди, привыкшие иметь дело лишь с виртуальными индивидуумами, теряются, очутившись в реальном мире. Не умея нормально вести себя в обычном человеческом окружении, они становятся неловкими, косноязычными и время от времени совершают попытки перестрелять как можно больше народу, прежде чем обратить свое оружие на себя самих.
Стало ясно и то, что у человека, сидящего перед компьютерным экраном в крошечной квартирке, заваленной коробками из-под пиццы, практически нет шансов найти себе полового партнера. Из-за этого в Храме разгорелись дебаты. При том, что каждый второй ребенок умирал в младенчестве, первейшей духовной обязанностью паствы было производить на свет как можно больше детей, но делать это без участия половых партнеров не представлялось возможным. В результате Верховный Совет Храма постановил, что правительство должно позволить людям общаться более регулярно, и физиприсы стали обязательными.
Таким образом, подлинную причину того, что в это вонючее, обжигающе знойное утро месяца сагиттария Траффорд был вынужден пробираться через завалы эмоционально заряженных отходов хронически травмированного общества, следовало искать в необходимости производить на свет детей и препятствовать их превращению в сумасшедших массовых убийц.
2
Траффорд состоял на государственной службе. Большинство трудоспособных лиц, не занятых в ресторанном и гостиничном бизнесе, были государственными служащими, так что правительство возглавляло список работодателей с большим отрывом от своих фиктивных конкурентов. А поскольку почти все, что требовалось населению, доставляли из-за рубежа, основной задачей властей было найти людям хоть какое-нибудь дело.
Траффорд работал в Госбанде — Государственном банке данных, который был создан для того, чтобы собирать и хранить информацию обо всех жителях страны. Исторически Госбанд возник в недрах Министерства внутренних дел, но с тех пор вырос до таких гигантских размеров, что уже само Министерство внутренних дел благополучно затерялось в его недрах. В Госбанд попадали любые, даже самые незначительные сведения обо всех, даже самых незначительных гражданах. Каждая финансовая операция, каждое появление в зоне обзора камеры скрытого наблюдения, каждый щелчок мышкой, каждый едва заметный дефект глазной сетчатки, каждая зубная пломба регистрировались компьютерами Госбанда и с течением времени запечатлевались в виде специальных кодов на маленьких черных полосках на обороте членских карточек, выдаваемых прихожанам Храма.
Это не было ни гипертрофией социологических наблюдений, ни зловещим симптомом прихода к власти всеведущего полицейского государства. У полиции был свой банк данных для борьбы с террористами, что отнюдь не сокращало численности последних: ведь уже давным-давно стало понятно, что нельзя помешать человеку взорвать себя в месте большого скопления народа, если он твердо вознамерился это сделать. Мало того — чуть ли не все жители страны, включая потенциальных террористов и убийц-социопатов, сами выносили мельчайшие подробности своей жизни на свои персональные веб-страницы и жили в надежде, что кто-нибудь это прочтет. В мире, где стремление к обособленности считалось извращением и преступлением против веры, правительству не имело смысла тратить деньги на организацию неусыпного надзора за всеми и каждым.
Однако Госбанд продолжал расти и набирал все больше и больше сотрудников исключительно ради того, чтобы записывать и хранить все больше и больше информации. Насколько было известно Траффорду, никто и никогда не интересовался информацией, которую он сохранял. К нему никогда не обращались с просьбой кому-либо ее передать. Он просто обрабатывал ее, как миллионы его коллег, и все эти бесконечные факты переливались из машины в машину, образуя что-то вроде бескрайнего волнующегося моря. Иногда, во сне, Траффорду мерещилось этакое информационное цунами — миг, когда все электронные импульсы, биллионы и триллионы микрокоммуникаций объединятся в одну гигантскую неодолимую волну и потопят всех обитателей страны в виртуальной версии их собственных жизней.
Несмотря на ясность этой картины и на то, что отчеты о снах считались важным элементом как социального общения, так и религиозной практики, Траффорд никому не рассказывал об этом своем видении. Если ему предлагали пересказать какой-нибудь сон на публичной исповеди или за чашечкой шоколада латте на физиприсах, Траффорд никогда не говорил правды. Вместо этого он конструировал сны, заимствуя кусочки из бесконечных саг других людей и сшивая их вместе — испуганный кролик из одного чужого рассказа, чувство падения из второго, внезапная уверенность в том, что «все хорошо», из третьего, — покуда не получалась приемлемая байка, которая позволяла ему дотянуть до момента передачи микрофона следующему оратору.
И никто не замечал фальши. Всем было не до того: ведь у каждого просилась наружу его собственная заветная история. Траффорд держал свои сны в секрете не потому, что считал их хоть сколько-нибудь значительными; он не видел в них смысла сам и, следовательно, полагал их вдвойне бессмысленными для других. Он держал их в секрете по одной простой причине: ему было физически приятно сознавать, что у него есть секрет. Что он оставляет свои переживания при себе. У Траффорда вызывал душевное волнение любой секрет, даже самый банальный, — что угодно, лишь бы оно было известно только ему. Лишь бы хоть чем-нибудь ни с кем не делиться.
3
С усталым покорствомТраффорд присоединился к толпе желающих попасть на станцию. Как ни старались власти перераспределить живые потоки, сдвигая рабочие часы у разных групп населения, перед входом в метро всегда была толпа. Да и не только в метро — толпа была перед входом куда угодно и внутри чего угодно. Зачастую отдельная толпа собиралась еще и на подступах к чему угодно: люди терпеливо ждали, когда они смогут присоединиться к толпе тех, кто стоит у входа и терпеливо ждет, когда он сможет присоединиться к толпе тех, кто находится внутри. Все проводили так много времени в очередях, ползущих со скоростью улитки, что ожидание вошло у народа в плоть и кровь: люди брели медленно, подволакивая ноги, даже в тех редких случаях, когда никто не загораживал им дорогу впереди и никто не напирал на них сзади. Власти не раз устраивали месячники здоровья в надежде, что люди снова научатся выпрямлять спину и ходить нормальной походкой, а не семенить по-голубиному. Пропагандисты говорили, что это полезно для позвоночника и к тому же позволяет целеустремленно вглядываться в горизонт. Но их никто не слушал — возможно, понимая, что вряд ли стоит идти нормальным шагом, если это всего лишь скорее приведет тебя к очередной уличной пробке.
Траффорд ненавидел давку. От своей матери он слышал истории (возможно, слышанные ею от своей матери) о тех временах, когда люди могли уединяться, когда даже в больших городах имелись зеленые уголки, где человек мог посидеть, не ощущая запаха пота, источаемого полудюжиной других человеческих тел. Но все это было в греховную Допотопную эру — раньше, чем разгневанная Любовь обрушила на страну свое возмездие, заставив ее съежиться вдвое, так что людям пришлось довольствоваться половиной пространства, на котором они разгуливали прежде.
Траффорд потихоньку перемещался вместе с толпой — входные двери впереди открывались и закрывались по мере того, как платформы внизу пустели и заполнялись вновь. Он знал, что жаловаться нечего, что ему еще повезло: ведь он живет совсем рядом с действующей линией метро, оборудованной эффективными помпами. Но он не чувствовал себя счастливым, стиснутый со всех сторон в медленно ползущей толпе, которая влекла его к началу абсолютно бессмысленного дня. Измученный ночью, проведенной в крошечной комнатке с еще более измученной женой и плачущим ребенком, он не чувствовал себя счастливым. Он вообще почти ничего не чувствовал.
Вдруг его окликнули по имени.
— Траффорд! ТраффордСьюэлл! Идите, поделитесь со мной своими заботами!
Траффорд хорошо знал этот голос. А еще он хорошо знал, что должен будет пойти и поделиться. Должен будет оставить свое место в толпе, хотя станция была уже совсем близко — еще раз-другой откроют двери, и он внутри, — и пойти туда, куда его зовут. Конечно, тогда он опоздает на работу, но это не приведет к тому, что ему порекомендуют пересмотреть свое личное расписание и выходить из дому пораньше. Ни один начальник не осудит подчиненного, который задержался, вняв призыву своего исповедника подойти и раскрыть перед ним душу.
Траффорд повернулся и двинулся против течения.
А течение было сильное. Много было не только самих людей, но и каждого человека в отдельности. Обилие плоти, и чуть ли не вся она на виду. Почти обнаженная потеющая плоть. Необъятные женщины в крохотных топиках и узеньких трусиках — костюм, мало чем отличающийся от бикини. У некоторых была оголена даже грудь, и их большие, оттянутые младенцами соски грозно указывали на Траффорда, пока он проталкивался назад, мимо розовых и коричневых знаков, напоминающих ему, что он движется не в том направлении. Мужчины в коротких шортах и кроссовках, в майках или голые по пояс. Как правило, на всеобщее обозрение выставлялись самые толстые животы — животы, похожие на мощные тараны, гордость своих хозяев, укомплектованные сверху отвислыми, дряблыми, волосатыми мужскими грудями.
Пытаясь отыскать лазейку в едва ли не сплошной стене этой прущей на него плоти, Траффорд поднял руки над головой. Он сделал это потому, что боялся ненароком дотронуться до чьей-нибудь груди или, еще того хуже, невольно попасть рукой в чей-нибудь пах. Одно легкое касание такого рода могло стать источником серьезных неприятностей. «Ты чего меня лапаешь? — тут же закричали бы на него. — Ты не уважаешь мои бубики?»
Траффорду всегда казалось, что чем крупнее женщина и чем меньше на ней одежды, тем больше вероятность услышать от нее громкое обвинение в том, что к ее грудям отнеслись с недостаточным почтением. Но в такой толчее и при таком количестве гигантских грудей избежать подобного инцидента было очень и очень трудно. Похожие на пляжные надувные мячи, вываливающиеся из крохотных треугольничков блестящей ткани, эти груди с огромными бурыми полукружьями лезущих наружу сосков маячили в нескольких дюймах от его лица.
И неизбежное случилось.
— Извращенец! — завопил кто-то. — Станция у тебя за спиной, козел!
Траффорд даже не попытался найти взглядом обладательницу голоса. Он знал, что взывать к здравому смыслу обозленной горожанки бесполезно, а потому мигом повернулся на девяносто градусов и стал проталкиваться вбок. Следовало убраться от враждебного голоса подальше: от «извращенца» был один шаг до «педофила», а стоило этому слову прозвучать среди раздраженных, взвинченных людей, как угроза избиения становилась вполне реальной. Удивительно, что в такой плотной массе народа, где трудно было даже почесать нос, мгновенно находилось место для того, чтобы запинать человека насмерть.
— Прошу прощения. Извините, — бормотал Траффорд, держа руки вверху и прижав подбородок к груди, не трогая ничьих бубиков, ни с кем не встречаясь взглядом. — Меня позвал мой духовник, я должен к нему пройти.
Сердитый голос позади затих, и вдруг, совершенно внезапно, будто прорвавшись сквозь густые лесные заросли, Траффорд вынырнул из сплошной массы тел и чуть не угодил в объятия духовного пастыря своего района отца Бейли.
— Эй-эй-эй! — засмеялся Бейли, веселый и добродушный, как всегда. — Полегче, дружище! Как сказал один мудрый человек, тише едешь — дальше будешь!
— Вы звали меня, отец. Что-нибудь стряслось? — спросил Траффорд, стараясь напустить на себя такую же жизнерадостность, какую привычно излучал его исповедник.
— Стряслось? Именно что стряслось, Траффорд! — воскликнул Бейли, стиснув его в безжалостных медвежьих объятиях. — Примите мои поздравления, брат! Самые горячие, самые сердечные поздравления! Я так понимаю, что Господь, владыка жизни, благословил вас и вашу милую экстрагиперсексуальную женушку чудесной крошечной девчушечкой. Я прав?
Отец Бейли не выпускал Траффорда из своих могучих объятий. Духовник был рослым мужчиной: макушка Траффорда еле доставала ему до подбородка, щека Траффорда прижималась к его груди, и запах дорогих дизайнерских духов и ароматизированного мыла, смешанный с запахом пота, бил Траффорду в нос. Конечно, Бейли не ходил обнаженным. Он был одет вполне прилично, как и подобало человеку, занимающему столь высокое положение в обществе, — в обтягивающие белоснежные атласные шорты, белоснежные гольфы и белоснежную водолазку из лайкры. На водолазке красовался сверкающий золотой крест, усыпанный перемигивающимися огоньками. Над крестом перекинулась радуга, тоже с иллюминацией, а внутри радуги мерцала голограмма — летящая голубка. Голову исповедника венчала высокая митра, отделанная блестками и бижутерией.
— Вы правы, — промямлил Траффорд в грудь исповеднику, стараясь не вдыхать слишком глубоко, — у нас родился ребенок.
— Надеюсь, все хорошо? Как Чантория — в форме? Горда собой? Держится молодцом? Работает над восстановлением фигуры?
— Да-да, конечно.
— Тогда я скажу: вперед, девочка! Возблагодарим Господа. Слава Любви!
— Слава Любви, — покорно откликнулся Траффорд.
— Дочурка в порядке?
— Да, все отлично. Спасибо, отец, — ответил Траффорд. — Она у нас супер.
— А как же еще! Создана по образу и подобию своей замечательной сексуальной мамочки и, соответственно, по образу и подобию нашего Творца. А есть ли у нашей супермалютки имя?
— Ну, мы думали, может быть… Кейтлин?
Исповедник нахмурился. Обычные, традиционные имена были уже не в моде. Само прошлое было не в моде. Все знали, что именно в прошлом человечество совершило свои главные ошибки. Прошлое было царством всеобщего невежества, ереси и темной колдовской магии. Именно в прошлом людям внушали, что обезьяны — их ближайшие родичи, а христианские священники утверждали, что Бог вовсе не реальная личность, а просто-напросто метафорический образ добра.
— Мы еще не решили окончательно, — поспешно сказал Траффорд: мужество изменило ему. — Чантория предлагает назвать ее Мармеладкой.
— Вы должны послушаться своей жены, — заявил отец Бейли. — На ее выносливых женских плечах сидит умная головка. И очень хорошенькая вдобавок. А какие у нее роскошные бубики для натуралов! Ей есть чем гордиться.
— Спасибо, отец Бейли. Я передам ей ваши слова.
Исповедник улыбнулся, но его недовольство еще не испарилось.
— Я заглянул на вашу персональную страничку, Траффорд, — сурово сказал он. — А еще я проверил вашу ячейку на сайте нашего района.
Траффорд опустил глаза, понимая, что последует дальше. Для того чтобы выдернуть его из толпы, у исповедника Бейли не могло быть иной причины.
— Я даже поискал на глобальных видеоресурсах, однако…- с каждым слогом голос отца Бейли становился все суше, — однако так и не нашел вашего родильного ролика.
Траффорд не поднимал головы. Он надеялся сохранить этот секрет хотя бы ненадолго, всего лишь до тех пор, пока они с Чанторией не узнают как следует своего ребенка. Он собирался вывесить ролик, о котором шла речь, уже сегодня вечером. И надо же было именно сейчас нарваться на Бейли! Он застыл, не сводя взгляда с раскисшей памятной карточки, лежащей у него под ногами.
Фанта: ушла на небеса, но осталась в наших сердцах.
— У вас проблемы с выходом в сеть, Траффорд? — ледяным тоном спросил исповедник. — Уверен, если вы отключите развлекран на пять минут, а потом снова…
— Я действительно не отослал свой родильный ролик… пока, — признался Траффорд. Откровенность была наилучшей тактикой: ведь от Храма все равно ничего не скроешь. Да и не только от Храма — все знали всё обо всех. — Чантория мне напоминала, но… у меня просто как-то руки не дошли.
Священник улыбнулся, но это была жесткая, безрадостная улыбка.
— Значит, руки не дошли?
— Да.
— Вы не были настолько тронуты и взволнованы, чтобы поделиться с товарищами этим чудесным и самым исключительным на свете событием, этим не имеющим себе равных Божьим подарком, после которого вы уже никогда не станете прежним? Вы не захотели прокричать о нем всему миру?
— Я прокричал, — слабо возразил Траффорд. — Я сообщил о нем в своем блоге.
На сей раз Бейли даже не дал себе труда улыбнуться.
— И это называется прокричать? Вы сообщили о рождении ребенка в своем блоге? И это все?
— Я рассказал о нем! Я описал, как чудесно…
— Вы описали его! — Священник уже не скрывал своего гнева. — Господь благословил нас цифровой электронной аппаратурой, с помощью которой мы можем в точности запечатлевать его творение, чтобы потом наслаждаться им в мельчайших драгоценных деталях, но вы, вы в своей непомерной гордыне считаете, что ваше описание, плод вашего убогого, жалкого, бессильного воображения, лучше подходит для этой благородной цели! Вы полагаете, что ваше описание, ваша выдумка — лучшее средство для передачи сотворенных Богом чудес, чем оцифрованная реальность!
Траффорду стало страшно. Он не ожидал, что отец Бейли истолкует его оправдание таким образом. Слово «выдумка» было не из легковесных. Записывать свои выдумки считалось грехом, кощунством. Каждый знал, что выдумывать, а значит, творить — это прерогатива Любви, и только Любви. Бог создал реальность, а человек поклоняется ей — вот истинный путь. Людям же под силу создавать только пустые фальшивки.
— Нет! — запротестовал Траффорд. — Это не выдумка! Это… просто описание, и все. Описание реальности… реальности в словах.
— Но почему вы не зафиксировали ее в кадре? Почему не обнародовали реальную реальность вместо того, чтобы тщиться описать ее? Когда вы бреетесь по утрам, вы смотрите в зеркало?
— Да, конечно, я…
— Почему же вы не полагаетесь на описание своего лица? Вы ведь не станете водить по щекам бритвой, руководствуясь только печатным словом! Потому что в таком случае вы бы тут же раскромсали себя на мелкие кусочки!
— Да, но…
— Стало быть, вас устраивает реальная реальность, когда речь идет о вашем личном комфорте, но, когда дело доходит до того, чтобы отпраздновать божественное сотворение новой жизни, довольно и описания реальности. Я правильно понял?
— Нет!
— Так почему вы не выложили в сети свой родильный ролик, Траффорд?
Траффорд знал ответ, но у него никогда не хватило бы духу произнести его. Он ни за что бы не признался, что решение повременить с публикацией родильного ролика было продиктовано какой-то странной жаждой в глубине его души — желанием сохранить неприкосновенность своей личной жизни. Желанием оставить что-то при себе, пусть хоть ненадолго.
Он не мог сказать об этом. Для Храма, да и для всего общества не существовало ничего более отвратительного, чем стремление к обособленности. Зачем человеку может понадобиться скрыть какую-то подробность своей жизни от чужих любопытных глаз? Разве это не долг каждого — выставлять себя напоказ? Может быть, Траффорд чего-то стыдится? А может, он считает себя каким-то особенным? Думает, что лучше своих собратьев, что он для них слишком хорош?
— Скрытность противна Господу, Траффорд, — произнес Бейли спокойным тоном, в котором, однако, звучала угроза. — Только извращенцы делают что-то тайком.
— Я знаю, отец.
— Если вам нечего стыдиться, значит, вам нечего скрывать.
— Я просто подумал, что это никому не интересно, — запинаясь, вымолвил Траффорд. — Вы же знаете, в нашем доме происходит столько всяких других событий. Вот например, Галактика Звездопад из квартиры 8-А спит с дядей своего мужа, но ее муж по-прежнему от нее в восторге, так что теперь их трое и они транслируют это в живом эфире круглые сутки без выходных. Так зачем кому-то смотреть на…
— Что-нибудь не в порядке? — перебил его исповедник, и на лице его вдруг появилось выражение искреннего участия. — Ребеночек родился калекой?
— Нет-нет!
— Слава Любви!
— Слава Любви.
— Скажем: аллилуйя!
— Аллилуйя!
— Роды были трудные? — продолжал священник. — Чантория порвалась?
— Немножко, но…
— Раз так, вы тем более должны делиться и эмотировать. Горе и боль — тоже Божьи творения и посланы нам, чтобы нас испытать. Гордитесь своей болью! Когда мы делимся своим горем с другими, мы учимся и растем, и наша связь с Господом крепнет.
— Вообще-то все хорошо…
— Скажем: моря любви!
— Моря любви!
— Скажем: нивы радости!
— Нивы радости!
— Я хочу услышать из ваших уст: ниврад!
— Ниврад!
Пока звучали эти ритмичные восклицания, лицо исповедника было обращено к небесам, но затем он снова устремил свой горящий взгляд на Траффорда.
— И все-таки, почему вы не исполнили свой долг перед обществом и не выложили в интернет родильный ролик?
Траффорд совсем растерялся. Сказать правду значило навлечь на себя публичное осуждение на исповеди — дело даже могло кончиться бичеванием. И снова Траффорд уперся глазами в землю. Но тут в голову Бейли пришла новая мысль.
— Может быть, Чантория стесняется своей розочки? — внезапно спросил он.
— Нет-нет, отец! Что вы! Это я виноват… я забыл отправить видео.
— У Евы была розочка! У Девы Марии была розочка! У Дианы была розочка! Дети появляются из розочки. Чантория должна гордиться тем, что она сильная женщина с розочкой, способной производить детей.
— Она гордится! Очень гордится, отец! Чантория страшно горда тем, что она женщина.
— Сильная женщина! Женщина, знающая, что такое истинная вера.
— Да, конечно. Вся наша жизнь стоит на вере. Для нас нет ничего важнее, чем наша прямая, интимная связь с Любовью. От нее у нас нет тайн.
— Так почему же Чантория не показала всему миру розочку, которую дала ей Любовь, — свою розочку в миг ее наивысшей креативности? Разве она не хочет стать образцом для других? Вдохновить их на подвиги? Порадовать их, поделившись с ними своим богоданным опытом? Разве она не считает, что она прекрасна и все должны смотреть на нее, сопереживать ей? Аплодировать ей?
— Ну… конечно, считает. Конечно, она думает именно так.
Отец Бейли отступил на шаг и торжественно возложил ладонь на лоб Траффорду.
— Значит, теперь вы покажете людям свой родильный ролик?
— Да… да, отец, обязательно. Конечно. Простите меня, — ответил Траффорд.
— Вот и хорошо, — сказал исповедник, и на лицо его снова вернулась улыбка. — Передайте Чантории, что я в полном экстазе от нее и от маленькой Мармеладки. И на этот раз не забудьте!
4
Донельзя обрадованный тем, что ему удалось избежать публичного осуждения с кафедры, Траффорд подобострастно распрощался с Бейли и снова приготовился нырнуть в толпу горожан, жаждущих попасть на станцию метро. Перед ним была стена из блестящих, влажных от пота, полуголых, а то и вовсе голых задниц. Задниц, выпирающих из шорт, задниц с застрявшими в них трусиками. Во всей толпе не было задницы, хотя бы часть которой не сверкала на виду, — ни огромной, ни маленькой, ни обвисшей, ни по-юному упругой. Задницы волосатые и натертые специальным кремом, веснушчатые ягодицы, глубокие ложбины. Швы от подтягиваний, хирургические шрамы, оригинальные татуировки и следы любовных укусов. Гордые задницы. Задницы, преисполненные достоинства. Задницы не хуже, чем у других.
Траффорд знал, что никогда в жизни ему не привыкнуть к бездумной демонстрации такого количества плоти. Он не хотел видеть эти задницы, не хотел заниматься бесконечным созерцанием разнообразных особенностей чужих тел. Но как ни старался он отвлечься, эти мелочи лезли ему на глаза и вызывали тошноту. Ему очень хотелось, чтобы на людях вокруг было побольше одежды.
Дело было не в том, что он считал отталкивающей наготу как таковую. Просто внутренний голос подсказывал ему, что тело нужно обнажать с умением, не навязывая его другому, даже оставляя намек на тайну. Примерно так же он относился и к увеличению груди. Он знал общепринятую логику: если бубики привлекательны, значит, чем они больше, тем лучше. Что тут может не нравиться? Это было неопровержимо, и все-таки он подозревал, что иногда бывает и наоборот: чем меньше, тем лучше.
Он не говорил об этом никогда и никому, даже Чантории, отлично понимая, как неуютно и неприятно будет людям, если он вздумает заявить, что его коробит вид их неприкрытых ягодиц. Они осудят его на своих веб-страницах; они скажут, что его нежелание одобрить ту гордость, с которой они предъявляют окружающим свои тела, попросту кощунственно. Разве не все они созданы по Божьему образу и подобию? Значит, если кому-то не нравится, как выглядит другой человек, то ему не нравится, как выглядит Бог. Они рассерженно намекнут, что причины стыдиться каких бы то ни было частей человеческого тела есть лишь у тех, кто считает обезьян кровными родичами людей. Уже его собственный излишне скромный костюм представлял собой немалую опасность. Твердо решив не оголять свое тело ни на дюйм больше, чем требовали того жара и минимальные требования этикета, он всегда носил вместо майки футболку, а его шорты доставали чуть ли не до колен. По сравнению с прочей публикой на нем было так много ткани, что его нередко принимали за мусульманина и советовали убираться обратно в гетто, а еще лучше — туда, откуда он родом, если это место до сих пор над водой.
Траффорд попытался выкинуть эти мысли из головы и, борясь с подступающей к горлу тошнотой, во второй раз за утро начал протискиваться к дверям станции метро. На экранах над этими дверьми крутили блок информационно-развлекательных программ. То же самое показывали на фонарных столбах, окаймляющих улицы, по которым Траффорд пришел из дома сюда, к станции. Те же навязчивые кадры мелькали на его проездном билете, и они же, без сомнения, сменяли друг друга на стенах проигнорированного им лифта. Везде одни и те же программы. Так много экранов — и так мало того, что можно на них увидеть.
В «Новостях шоу-бизнеса» многочисленные звезды вели со своими личными демонами отчаянные битвы, в которых твердо рассчитывали победить — разумеется, с Божьей помощью. В «Мировых новостях» все более смертоносные бомбы взрывались в местах массового скопления народа. Армия трудилась вовсю в очень сложных условиях — как в миротворческих зонах, разбросанных по всему свету, так и на границах христианского мира, защищая их от миллиардов измученных холерой неверных, которые умоляли дать им хоть стакан чистой воды. В более приземленных «Новостях страны» сообщали о новых проявлениях бдительности и примерах торжества народного правосудия (к коему власти относились сочувственно, хотя официально одобрить его не могли), тогда как правительство, казалось, пассивно наблюдало за проникновением в общество прекрасно организованной пятой колонны педофилов. В «Новостях погоды» были привычные прорывы дамб, аварии на насосных станциях и повсеместные наводнения.
Интересно, думал Траффорд, почему бы им просто не прокручивать каждый день одну и ту же пленку? Новости всегда были одинаковыми, а небольшие изменения в географии и наборе действующих лиц каждый успевал выучить наизусть уже к девяти часам утра.
Еще два прогона этого блока, подумал он, и я на станции.
Предположительно, погибли несколько сотен…
Здесь, в гуще толпы, слов диктора было толком не разобрать: мешала какофония звуков, льющихся из бесчисленных коммуникаторов и плееров, которые висели на шее практически у всех горожан.
А смертнику всего семнадцать лет…
Ух-ух! Бух-бух!
И умер он, когда его…
Девчонка, девчонка, ты будешь звездой…
Чтобы избавиться от шума, Траффорд ввинтил поглубже свои собственные молчащие наушники. Его всегда раздражали шум, вид человеческих тел — и запах. Смешанный запах пота, ароматизированных косметических средств и еды. Особенно еды.
Большинство тех, кто двигался к станции, что-то ели: они слушали свою музыку, пялились на развлекраны и одновременно запихивали в рот пищу. Складывалось впечатление, что люди сознательно не дают отдыха ни одному из своих органов чувств. Конечно, в поезде будет еще хуже. Траффорду страшно было даже подумать об этом: тесная раскаленная жестянка, плотно набитая пассажирами, жующими пиццы, бургеры, куриное мясо и полезные для здоровья шоколадки с овсяными хлопьями. Он сунул за щеку мятную подушечку — это был единственный способ справиться с дурнотой по дороге на работу. К несчастью, в городе становилось все труднее найти мятные конфетки без шоколадной оболочки. Когда он спрашивал их в магазине, продавцы не скрывали удивления. Что плохого в шоколаде, скажите на милость?
5
В некоторых отношениях Траффорду нравились физиприсы. Он ненавидел толпу, но совсем неплохо относился к компании, не в последнюю очередь потому, что среди его коллег-госбандовцев были двое-трое симпатичных ему людей — он чувствовал, что у них за душой тоже есть что-то свое, чем они не спешат поделиться с другими. Правда, узнать это наверняка ему, конечно, никогда не удастся. Такая уж штука эти личные секреты: они личные, потому до них и не докопаешься.
Призывы к откровенности и непосредственному выражению эмоций были столь же вездесущими, сколь и утомительными. Под потолком офиса Траффорда висел баннер. «Как самочувствие? — вопрошал он. — Расскажи соседу!» Это был один из двух официальных слоганов Министерства благосостояния. Второй предлагал: «Давайте сопереживать!»
Весь день напролет по радио, телевидению и интернету людей уговаривали эмотировать — смело раскрывать душу перед всеми и каждым.
«Скажи нам, что ты думаешь, — требовали диджеи. — Мы хотим услышать тебя! Что тебе не по нраву?»
Все врачи и духовные наставники твердили одно и то же: «Не прячься от своих проблем. Гордись своими чувствами. Победи своих демонов. Говори о себе!»
Но главное — таково было веление Храма.
«Человек — Творение Божье! — гремел с церковной кафедры исповедник Бейли. — Все что мы есть, все что мы делаем, все что мы говорим — создано Богом-и-Любовью. А значит, говоря о себе, мы говорим о нашем Творце! Каждая наша мысль, каждое наше слово, каждая часть нашего тела, приносящая нам радость, — все это дары Любви, а потому их следует нести как знамя, видное всем вокруг! Скрытность же есть отвержение Любви, а тот, кто отвергает Любовь, не имеет веры!»
Траффорд был склонен к скрытности — а может, ему просто хотелось немного покоя. Каждый день он боролся с желанием заорать: «Послушайте! Давайте все дружно заткнемся хотя бы на пять минут!» Но не иметь веры было серьезным преступлением.
Впрочем, так было не всегда. Раньше это вовсе не считалось преступлением, хотя Храму очень не понравилось бы, если бы кто-то об этом напомнил. Траффорд знал правду, потому что изменения в законе произошли уже при его жизни. Каждый обязан быть верующим — так гласил первый из Законов Уэмбли, которые официально назывались Народным Кодексом.
Поскольку теперь все законы были Законами Уэмбли, становилось все труднее вспоминать времена, когда существовали другие юридические нормы, но те времена не были выдумкой. Траффорд помнил, что в годы его детства законы принимались кучкой испорченных, дезориентированных, далеких от простого населения аристократов, которые называли себя членами парламента.
Перемены стали результатом растущего недовольства в обществе и особенно в Верховном Совете Храма — недовольства тем, что избранные в парламент законодатели «не прислушивались к народу». Какая бы группа политиков ни избиралась в правительство, они немедленно начинали действовать вопреки «воле народа» и, что еще хуже, не желали прислушиваться к мнению масс и исправлять свои ошибки. Складывалось впечатление, что правительство и создано-то исключительно ради того, чтобы оскорблять своим поведением здравый смысл простых верующих, мужчин и женщин.
Удивительно, но эта проблема волновала политиков не меньше, чем сам народ. Конечно, в интересах любого политика было фиксировать в законах то, чего хотели люди. Трудность заключалась в другом: как избранникам народа передать власть обратно в руки своему электорату?
Первым, что решили испробовать, был мгновенный плебисцит. Самые важные вопросы выносились на обсуждение по интернету, и людей просили голосовать, а при желании предлагать свои альтернативы и поправки. Эта тактика с треском провалилась, поскольку выяснилось, что она помогает реализоваться не воле народа, а воле отдельной личности. Очень скоро обнаружилось, что, в отличие от масс, которые можно контролировать, отдельные индивидуумы часто ведут себя независимо. При царящей в сети безудержной демократии каждый владеющий компьютером педофил или обезьянопоклонник мог обратиться ко всему миру, поэтому приходилось учитывать огромное количество разнообразных мнений. В итоге получалась полная анархия, и парадоксальным образом становилось все сложнее определить, в чем же состоит эта пресловутая «воля народа».
Наконец решение было найдено, и нашли его исповедники Храма. Законы должны приниматься людьми напрямую — в этом изначальный смысл демократии. Но у Храма есть доступ к людям, Храм регулярно организует огромные сходки этих самых людей. Что может быть естественнее, чем облечь эти сходки законодательной властью? Новый Священный Порядок был провозглашен на очередном еженедельном Фестивале Веры, проходящем на стадионе Уэмбли. Эти празднества устраивались для истинно верующих, которые собирались со всей столицы, чтобы поделиться с другими своей душевной болью, возрадоваться в лоне Любви и публично продемонстрировать свою веру. Стадион вмещал четверть миллиона человек, и было постановлено, что любое сборище такой численности, выражающее свое мнение единогласно, имеет право принимать законы.
Поскольку организация таких мероприятий была подвластна только Храму и поскольку именно в ведении Храма находился заново отстроенный стадион Уэмбли, единственное сооружение, где могла уместиться такая гигантская толпа, оказалось, что законы теперь создает Храм, а правительство превращается в его административный придаток. Это было не только абсолютно логично, но и совершенно легитимно даже с позиций старого законодательства. Ведь даже в Допотопную эру всеобщего неведения возбуждение религиозной вражды считалось преступлением, а чем же иным могло считаться отрицание воли верующих, как не возбуждением подобной вражды?
Конечно, первыми из утвержденных Законов Уэмбли стали Законы о вере, а первым из Законов о вере стал Закон, гласящий, что не иметь веры — преступление. Его убедительность подкреплялась и старыми законами Допотопной эры, ибо даже тогда считалось непозволительным проявлять неуважение к чужим религиозным убеждениям. Храм рассудил просто: если человек не верит сам, ясно, что он не согласен с религиозными убеждениями своих верующих сограждан, а если вы во что-то не верите, разве вы можете это уважать? Следовательно, каждый человек обязан быть верующим.
(См. далее бумажную версию)