Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2009
Томас Венцлова[1]
Aleksander Puszkin Eugeniusz Oniegin (romans wierszem) w nowym przekładzie Andrzeja Lewandowskiego.-Toruń: Aksjomat, 280 p.
Александр Пушкин Евгений Онегин (роман в стихах) в новом переводе Анджея Левандовского. – Торунь: Аксиомат, 280 с. [Годнеуказан]
Wiktor Woroszylski Kto zabił Puszkina.— Warszawa: Twój Styl, 2004, 592 p.
Виктор Ворошильский Кто убил Пушкина. — Варшава: Твой стиль, 2004, 592 с.
Andrzej Turczyński Ten szalony pan Puszkin: Słowo o udręce.— Warszawa: Prószyński i S-ka, 2008, 504 p.
Анджей Турчинский Этот безумец Пушкин: Слово о страдании. – Варшава: Прушинский и АО, 2008, 504 с.
Взаимоотношения России с Польшей осложнены мифами куда более, чем отношения с другими славянскими странами. Мифы — во всяком случае с польской стороны — основаны на вполне реальных обидах. Российская империя участвовала в разделах польского государства (причем ей досталась его главная часть) и жестоко подавила три польских восстания. К этому добавились обиды советского, особенно сталинского времени. Поэтому мышление целых поколений в Польше определял образ России — хищной и всегда опасной для поляков силы. Российскиеидеологи, в свою очередь, создали образ Польши — части враждебного Запада, который задался целью лишить Россию самостоятельности и своего лица. К сотворению этого мифа приложили руку Гоголь и Достоевский — именно поэтому миф оказался очень живучим. Впрочем, между культурами обеих стран часто наблюдалось сильное притяжение. Польша была привлекательной для России не только во времена хрущевской «оттепели», но и, скажем, в XVII веке; в свою очередь поляки испытали воздействие классической (кстати, и модернистской) русской литературы не менее, а то и более, чем остальная Европа.
Символом этих отношений — неизбежным «другим» для польской культуры — стал Пушкин. Интерес к нему в Польше всегда был велик, особенно потому, что биография и творчество Пушкина параллельны биографии и творчеству Адама Мицкевича. Они были сверстниками и знакомыми — сначала романтическими, потом постромантическими — поэтами; переводили друг друга и друг на друга влияли. «Пан Тадеуш» как «энциклопедия национальной жизни» вполне параллелен несколько ранее написанному «Евгению Онегину». Мицкевич, правда, Пушкина пережил на восемнадцать лет (он умер, готовясь к участию в Крымской войне, где ему и молодому артиллеристу Льву Толстому, возможно, пришлось бы стрелять друг в друга). Но его поэтический путь завершился примерно в то же время что и пушкинский. По образцу известной русской формулы поляки могли бы сказать: «Мицкевич — наше все», — порою они это и говорили. Ученые и пропагандисты времен коммунизма изображали отношения двух поэтов идиллически; реально они были напряженными и кончились враждой — Мицкевич не простил Пушкину стихов, направленных против польского восстания 1831 года.
Все основные произведения Пушкина давно хорошо и, как правило, неоднократно переведены на польский язык. Существуют многие польские биографические исследования, посвященные поэту. О том, что интерес к Пушкину в современной Польше отнюдь не угас, свидетельствуют три книги, вышедшие в последнее время. В Торуни издан новый перевод «Евгения Онегина», сделанный Анджеем Левандовским (который недавно перевел также «Руслана и Людмилу» и «Бахчисарайский фонтан»); в Варшаве со сравнительно небольшим промежутком напечатаны две обширные биографии Пушкина — «Кто убил Пушкина» Виктора Ворошильского (второе издание, 2004) и «Этот безумец Пушкин: Слово о страдании» Анджея Турчинского (2008).
Не будем долго говорить о переводе — это потребовало бы филологических изысканий. Заметим только, что он точен и компетентен, хотя и неполон (без «Путешествия Онегина» и десятой главы, а также без каких-либо комментариев). Текст романа, переданный с сохранением онегинской строфы, читается не без удовольствия: похоже, уцелел и разговорный тон, и юмор, и стилистическое разнообразие. Переводчик явно следует Юлиану Тувиму, отмечая это своеобразным «реверансом» — первые шесть строк «Онегина» взяты из тувимовского перевода, далее тексты расходятся. Такое следование чревато и некоторыми проблемами: четырехстопный ямб и мужские рифмы, которые по примеру Тувима сохраняет Анджей Левандовский, в польском языке звучат искусственно (другой известный переводчик, Адам Важык, старался этого избежать, но нарушил онегинскую строфу). Вряд ли новый перевод заменит классические, но пытаться заново передавать основные тексты мировой литературы — всегда полезное занятие: оно обновляет и оживляет культурные модели.
Что же до биографий, то они очень различны, хотя сходствуют по размерам (каждая — более пятисот страниц крупного формата). Сходен и метод: оба автора стремятся к документальности, приводя обширные выдержки из первоисточников, объединенные сравнительно немногочисленными собственными размышлениями и замечаниями. Но во многом тексты противоположны — авторы принадлежат к разным поколениям, их почерк далеко не одинаков, вероятно, отличаются и взгляды.
Виктор Ворошильский (1927-1996), замечательный поэт и прозаик, был одним из наиболее известных и заслуженных польских диссидентов. Он начал как молодой коммунист, автор и переводчик агиток, однако изменился после учебы в Москве и особенно после подавления венгерского восстания (тогда, в 1956 году, он находился в Будапеште как корреспондент польской печати). Испытав цензурные запреты и прочие неприятности, Ворошильский был интернирован после введения военного положения в Польше (1981), но дожил до освобождения страны. Вклад его в польскую литературу очень весом. Ворошильский был великим знатоком русской культуры XIX и XXвеков. Он переводил и Маяковского, и Солженицына, и Бродского (с которым был дружен), а его варшавская квартира стала хранилищем российской запретной и полузапретной литературы, крайне полезным для гостей из СССР, в том числе для автора этих строк. Помню, как он готовил антологию русской поэзии XX века в польских переводах. Цензура потребовала у него данные: где и когда в Советском Союзе напечатаны включенные в антологию тексты (это далеко не всегда имело место); и тогда Виктор просто придумал соответствующую библиографию, не без оснований полагая, что цензору будет лень проверять. Его «Жизнь Маяковского» привлекла внимание за пределами Польши и вызвала скандал: она состояла только из документов и поэтических текстов, но часто таких, которые в СССР считались не подходящими для публикации. Сходной была «Жизнь Сергея Есенина» (написанная вместе с Эльвирой Ваталой). Кроме этого, Ворошильский опубликовал весьма интересную книгу «Сны под снегом» — роман о Салтыкове-Щедрине, где повествование ведется от его лица.
Книга Ворошильского о Пушкине относится к этой серии его литературных биографий. Она писалась несколько лет и вышла первым изданием в 1983 году, при режиме Ярузельского. Следует сказать, что она написана в академическом тоне, сдержанно, без малейшего стремления к сенсационности, и отмечена основательным знанием не только поэта, но всей его эпохи. Хотя Ворошильский здесь не ограничивается документальным материалом, как в «Жизни Маяковского», он дает его очень много, приводит обширные отрывки из Пушкина и его современников (в том числе доносы Каразина и Булгарина), цитирует или использует высказывания Гершензона, Модзалевского, Цявловского, Щеголева, Эйхенбаума, Томашевского, Лотмана, Эйдельмана, польских и французских исследователей. Достойное место занимают выдержки из посвященных Пушкину страниц Ахматовой и Цветаевой. При этом книга написана живо и доступно, в стиле разговора с читателем. Параллели между николаевским и коммунистическим режимом, декабристами и диссидентами, авторами пушкинской эры и нынешними конечно все время остаются в поле зрения Ворошильского. Однако он их не обсуждает и даже избегает каких-либо «тонких» намеков, в годы написания книги популярных и в Польше, и в России. Дело не в цензуре и даже не в том, что к Ворошильскому она была особенно внимательна. Просто все настолько очевидно, что намеки отдавали бы безвкусием.
Десять глав биографии охватывают весь путь Пушкина — от его генеалогии, жизни в родительском доме, лицее до дуэли (книга заканчивается стихотворением «Смерть Поэта» Лермонтова и «резолюцией» Николая I по поводу этих стихов). Огромная глава «Учители» — собственно, не столько о Пушкине, сколько обо всем его времени, о Вольтере и Шенье, Карамзине и Шишкове, Державине и Жуковском, особенно о Чаадаеве. Ее можно бы назвать «введением в историю русской интеллигенции» — общедоступным, но вполне серьезным. Так же хорошо рассказана история декабризма (глава «Движение»). Надо сказать, Ворошильский, сосредоточенный на окружении Пушкина, иногда чуть-чуть теряет из виду его самого: в отдельные главы приходится выносить его личную жизнь и даже его творчество — во всяком случае ту его часть, что не впрямую связана с биографией (глава «Малый путеводитель по Пушкину»). О многих произведениях говорится до обидного кратко, а, скажем, о «Капитанской дочке» — и вовсе ничего. Ворошильский не стремится к оригинальным их интерпретациям, неоднократно цитируя, например, Белинского или Достоевского. Впрочем, для рядовых польских читателей эти традиционные русские оценки отнюдь не общеизвестны.
В центре книги Ворошильского — драма пушкинской жизни, та клетка истории, в которую он был заключен и которую все же разломал, хотя и ценою гибели. Отчуждение, ставшее судьбой поэта с ранних лет, его отношения с семьей, друзьями, царем (точнее, с двумя или даже тремя царями — Павлом, Александром и Николаем), наконец, события, приведшие к дуэли, польский автор описывает внимательно и тактично, без риторики и восклицательных знаков. В спорных проблемах пушкинистики он обычно придерживается «золотой середины», не стремясь к сомнительным гипотезам. Сложный и «больной» вопрос об отношении Пушкина к Мицкевичу (и Мицкевича к Пушкину) разрешен, на мой взгляд, безупречно. Этому посвящена отдельная глава. Ворошильский справедливо говорит, что стихи «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» были бы забыты, не будь они написаны Пушкиным. Они оказались данью историческим обстоятельствам, но данью минимальной: манифестируя свой патриотизм, Пушкин не перестал быть собой, не отрекся от друзей, от их стремлений, не переменил литературные симпатии и антипатии, даже — и это важнее всего — не перестал писать произведения, сомнительные с точки зрения властей. Из крайне трудной ситуации он вышел с потерями, которые Мицкевичу казались совершенно недопустимыми (и Мицкевича, поляка и эмигранта, можно понять); однако это были, по сути дела, наименьшие потери из возможных. Именно здесь Ворошильский всего яснее затрагивает дилемму, стоявшую перед множеством его современников — и решает ее очень человечно, тем более, что самого его в дани режиму никак нельзя упрекнуть.
Вторая биография Пушкина мне кажется более спорной. Но сначала несколько слов об авторе. Анджей Турчинский (1938) — писатель своеобразный, живущий на отшибе (не в Варшаве или Кракове, а в провинциальном городе Слупске у Балтийского моря). В Польше известны его стихи, эссе и переводы, популярен роман «Усталость» (2000) — о последних годах Иммануила Канта, имя которого, кстати, ни разу не упомянуто в тексте. Исследования Турчинского о польском классике ХХ века Ярославе Ивашкевиче вызвали разноречивые мнения. Но едва ли не более всего интересуют Турчинского русско-польские связи, православие, Византия и вопросы богословия. Книга о Пушкине писалась в 1999-2004 годах. Она использует те же источники, что и биография, написанная Ворошильским, также охватывает всю жизнь поэта, стремится к академической точности и полноте. Творчество Пушкина здесь тоже оттеснено на второй план — главное место занимает биографическая драма.
Пожалуй, даже более, чем книга Ворошильского, «Этот безумец Пушкин» представляет собой монтаж документов. Текст, который их объединяет, порою очень скуп. Все же во многих местах автор пускается в философские размышления, одетые в ткань художественной прозы или попросту беллетристики. И вот здесь можно отметить многочисленные слабости. Не будем долго останавливаться на досадных ошибках: например, в сцене встречи Пушкина с Николаем перепутаны «Пророк» и «Демон» — это можно было бы считать простой опиской, если бы она не повторялась дважды. Нередко Анджею Турчинскому изменяет вкус. Конечно, можно упомянуть, но вряд ли стоит повторять и подчеркивать, что название Болдино происходит от «Еболдино». В одном месте говорится о «Жене Онегине» (а ведь невозможно вообразить «Володю Ленского», и даже трудно вообразить «Олю Ларину» — привилегию интимного диминутива Пушкин предоставляет Татьяне). Но это, в сущности, мелочи. В понимании Пушкина и его взаимоотношений со временем Анджей Турчинский явно уступает своему предшественнику, Виктору Ворошильскому.
Книга Турчинского — по крайней мере местами — вписывается в традицию польских биографий, которую начал Тадеуш Бой-Желенский: это традиция разоблачения, «снятия бронзы». Разумеется, такой подход хорош, пока не хватаешь через край. Автор сам говорит, что стремится показать «щели, разломы, слишком яркий или бледный цвет и обычную грязь» в мозаике пушкинской жизни. Это вполне похвальное намерение ведет к тому, что англичане называют overstatement, — не столько неправде, сколько преувеличению и односторонности. Например, говоря о кавказских мотивах у Пушкина, Турчинский представляет его только как певца российского империализма. Конечно, есть и это (недаром Пушкина за его похвалы Ермолову ругал Вяземский). Да иначе и быть не может: Пушкин — российское «все», и не только хорошее. Но вряд ли стоит, как делает Турчинский, выводить из Пушкина геополитические планы Жириновского и утверждать, что Пушкин «призывал к крестовому походу против ислама»: это пахнет наивным опрокидыванием современных политических споров на прошлое. Тем более не стоит в туманном философском стиле утверждать, что «Пушкин сталкивался с некоей внутренней трудностью, которая мешала ему усвоить суть понятия свободы, ее более глубокий, не только онтический, но и трансцендентный смысл». И совершенно не стоит — в книге, которая в целом проникнута любовью к поэту, — позволять себе фразу: «Можно сказать, что мы, очарованные его поэзией, любим чудовище, дышащее миазмами, из которых вылупились демоны также и крайне националистических доктрин фашизма, гитлеризма и большевизма».
В отличие от Ворошильского, Турчинский на протяжении всей книги сопоставляет биографии Пушкина и Мицкевича. Здесь ему также недостает справедливости и выверенности суждений. Кстати, он ошибается, приписывая «интуиции Ворошильского» утверждение, что инвектива Мицкевича в его стихах «Друзьям москалям» направлена против Пушкина: это утверждение задолго до Ворошильского стало общим местом.
Художественные тексты Пушкина, как я уже говорил, не стоят в центре внимания Турчинского, но он высказывает о них оригинальные суждения — обычно исходя из своих богословских интересов. Подробно, на десяти страницах, проанализирована «Гавриилиада», которую Турчинский стремится «теологически реабилитировать» (на мой взгляд, вряд ли убедительно). Более любопытны, хотя и спорны, разборы «Метели» и «Моцарта и Сальери».
В целом книга Турчинского уступает книге Ворошильского, хотя непредвзятый читатель найдет немало ценного и в ней. Во всяком случае, почти одновременное появление двух больших биографий поэта в Польше — важный и интересный знак. Пушкин продолжает быть одной из центральных, возможно центральной фигурой в польско-российской «исторической дискуссии», которая вряд ли когда-либо будет завершена.