Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2009
Воспоминания об Аркадии Штейнберге: «Он между нами жил…» / Составление В. Г. Перельмутера. — М.: Русский импульс, 2008
Выход книги воспоминаний об Аркадии Акимовиче Штейнберге (1907-1984) — событие в равной мере и закономерное (столетие, однако), и странное. Странность заключается в том, что между действительной причиной появления издания — собственно жизнью и смертью его героя — и выходом этой книги пролегает в нашем случае дистанция поистине огромного размера: 24 года, а юбилей по обстоятельствам, которые станут вскоре понятны, оказался лишь поводом. Конечно, в 1984-м вряд ли нашлось бы издательство, способное почтить память поэта, у которого при жизни не вышло ни одной книги, и художника, не имевшего ни единой персональной выставки. Даже то, что этот поэт-художник являлся автором классических, подчеркну, ставших классическими едва ли не до публикации, переводов («Потерянный рай» Джона Мильтона и лирика китайского поэта эпохи Тан, VIII век, Ван Вэя), дела бы не спасло. Но ведь при первой же возможности в 1997 году издательство «Совпадение» выпустило том под названием «К верховьям», который в равной степени можно назвать и собранием стихов, и мемуарно-биографическим источником. Вот и остановиться бы на этом: кто хотел, уже высказался, стихи пришли к читателю. Всё.
Однако, как выяснилось уже году этак в 1998-м, далеко не все воспоминатели записали для «К верховьям» все, что хотели. Вадим Перельмутер в предисловии «От составителя» пишет: «Мемуарная (курсив автора. — В. К.) часть тома вызвала немало нареканий, нет, не так резко, скорее сетований. Из людей, составлявших ближнее окружение Штейнберга или более отдаленный и широкий круг его общения, одни жаловались, что не знали о готовящейся книге, а им было что вспомнить и написать, другие, принявшие участие в издании, говорили, что хотели бы существенно дополнить написанное, что еще многое всплыло в памяти, да поздно, книга уже вышла…» Оказалось, что и круг потенциальных мемуаристов к 2008 году не сократился (как логично было бы предположить по причинам, увы, естественным). Оказалось также, что в новом тысячелетии и оригинальные стихи хочется осмыслить по-новому, для народившегося читательского поколения…
Так, в 2008 году в «Русском импульсе» вышли одна за другой книги: Аркадий Штейнберг «Вторая дорога» (Стихотворения. Поэмы. Графика) и собственно «Воспоминания».
Здесь нужно сказать о составителе всех трех томов — поэте и историке литературы Вадиме Перельмутере. Он был младшим другом Штейнберга. Не единственным, разумеется. Одним из многих. Но единственный нашел нужным посвятить ушедшему значительный отрезок собственной жизни. Потому что не мог иначе…
Историко-культурная ситуация, в которой мы сейчас находимся, обладает своей — увы, пугающей — спецификой. Кажущееся невероятно широким информационное поле, как выясняется, имеет чрезвычайно упругую оболочку; пробить сей гуттаперчевый кокон почти невозможно. Если внутри гигантской на первый взгляд полости кого-то нет, то этот кто-то в девяноста процентах ситуаций туда уже и не попадает. Так обстоит дело, например, с творчеством замечательной художницы Е. П. Левиной-Розенгольц, которая до сих пор, спустя полвека после смерти, несмотря на коллекционерский спрос, репрезентативные выставки, каталоги, все еще числится среди «полупризнанных». Почти так же — с писателем С. Д. Кржижановским, который пусть и «присутствует» в паре писательских словарей или энциклопедий, тем не менее все же заслуженной известностью не пользуется. Или с А. М. Соболем, писателем «первого ряда», при жизни не только много книг издавшим, но и готовившим собрание сочинений, которое выходило после его смерти, а современниками почитаемым не менее Пильняка и Бабеля, — ныне существующим где-то на дальней периферии внимания даже специалистов, не говоря уж о читателях. Или…
М. Л. Гаспаров как-то сказал по совершенно другому поводу: «Открывать можно только тех поэтов, о которых люди уже знают». Увы, до того момента, пока издатель рука об руку с книготорговой сетью не захотят выйти к читателю с книгой и будут ждать, когда читатель к ним придет, дело будет обстоять ровно так и никак иначе. Пока некто не подъедет к границам информационного поля с крупнокалиберным орудием и не выстрелит — рекламой ли, поездками ли по школам и вузам со своей книжной продукцией, организацией ли передвижного клуба, — мы так и будем бесконечно открывать Америки. Много-много Америк, маленьких и больших…
Штейнберг принадлежит к числу весьма крупных. Но как фигура знаковая — и чрезвычайно значимая — в отечественной культуре середины XX века он до сих пор не осмыслен, не востребован, не оценен. Есть художники Эдуард Штейнберг и Дмитрий Плавинский, а их учителя (да-да, именно Штейнберга!) как бы нет. Есть понятие «Тарусская школа», а ее основателя (опять-таки Штейнберга) тоже нет. Есть некоторое представление об отечественной поэзии середины столетия, о течениях и группах, стилях и языках, и опять-таки — без Штейнберга. Есть в конце концов замечательные переводчики (Евгений Витковский, Роман Дубровкин, Владимир Летучий, Владимир Тихомиров, Илья Смирнов, Надежда Мальцева, Ян Пробштейн, Любовь Якушева, Юрий Александров и др.) — и выглядит этот ряд так, будто они как-то сами собой появились однажды и стали блистательно переводить. Кстати говоря, большая часть из названных авторов в книге выступают как мемуаристы, и интересно подумать не только о том, насколько все они, в своем творчестве, разные, но и — как по-разному пишут о Штейнберге.
Заполнит ли эту лакуну книга воспоминаний — вкупе с книгой стихов, вышедшей несколькими месяцами раньше? Кто знает… Но, во всяком случае, надежда такая есть. Тем более что книга сама по себе дает для этого все основания.
В «Воспоминаниях» представлены мемуары сорока авторов. Некоторое количество текстов взяты из «К верховьям», в первую очередь это касается тех знакомых Штейнберга, которые сегодня уже не могут написать о нем по причине краткости человеческой жизни. К таким относится, например, очерк «Вторая дорога» Семена Липкина. В иных случаях, когда мемуарист счел, что его память исчерпана, воспоминания также взяты из «К верховьям» (Евгений Рейн, «О техническом текстиле, дубовом подрамнике и лучшем времени жизни»). Целый ряд очерков либо специально написаны для «Воспоминаний», и тогда под ними стоит дата 2008 год (А. В. Бугаевский «Библия Акимыча»), либо — через десять прошедших после «К верховьям» лет — переосмыслены, и тогда дата двойная (Вадим Перельмутер «Контуры потерянного рая»).
Разумеется, ярчайшие эпизоды жизни Акимыча (так звали его в дружеском кругу, достаточно, впрочем, широком) проходят по книге неким контрапунктом, составляя нечто подобное, что ли, апокрифу. Упоминание о том, что первый поэтический перевод (А. Рембо «Париж заселяется вновь») был сделан совместно с Эдуардом Багрицким. Членство и явное лидерство в «квадриге» молодых поэтов (Штейнберг — Арсений Тарковский — Семен Липкин — Мария Петровых). История первого ареста, когда мать, надо полагать, в ужасе посмотрев на наблюдающего за чекистами сына, воскликнула: «Кадя, я вижу, тебе интересно?», а тот ответил: «Да, очень». Разрыв, а потом — на новом витке-уровне — «встреча» с Тарковским, в 1978 году написавшим: «Я не верю, что твоя Муза навсегда останется незнакомой для читателей, умеющих ценить, как должно, произведения подлинной поэзии. Я не вижу причин, по которым можно было бы лишить читателей радости, которую им доставило бы чтение твоей оригинальной книги. Ты пишешь стихи не потому, что набил руку на переводах. Ты — переводчик, потому что всегда был поэтом. <…> Я прошу тебя сделать все от тебя зависящее, чтобы твоя книга наконец увидела свет».
Еще: словесный портрет Штейнберга перед вторым арестом, свидетельствующий в равной мере и о склонности к фатовству и авантюризму, и о чрезвычайной внутренней свободе этого любителя жизни во всех ее проявлениях: еще бы, по улицам Бухареста, только что освобожденного от фашистов, двигалась фигура, облаченная в элегантнейший костюм из белой лайки, причем белым был даже чехольчик, сшитый для… стека. Эпизод спасения Штейнбергом в лагере художника Бориса Свешникова. Невероятная открытость Акимыча: «Аркадий легко шел на дружбу. Каждого с первого взгляда он считал потенциальным другом. Он был доверчив, несмотря на множество пинков, которыми награждала его судьба» (Александр Ревич «Об Аркадии Штейнберге»). Столь же невероятный интерес к жизни, ко всему новому, стремление все постичь и пропустить через себя. В буквальном смысле все — от технологии живописи или алгоритма проведения хирургической операции до… сбора грибов. «И тут надо сказать об изумительном качестве Штейнберга — любознательности. Причем совершенно ненасытной. Я имею в виду не широту интересов, но прямо-таки мальчишеское, жадное любопытство. Собирая грибы, он как-то заметил, что я не беру съедобный, но здорово похожий на мухомор гриб — большой зонтик. В Подмосковье их обычно не собирают. Аркадий Акимович стал уверять меня, что это прекрасный гриб, и даже, вытащив из ножки сердцевидную трубочку, съел ее сырую. Я-то знал, откуда у него интерес к этим грибам, видел у него чешскую книжку о грибах и тоже читал про эти зонтики. Но чтобы проверять! Мало ли что чехи напишут…» (Николай Поболь «В середине шестидесятых…»).
Еще: тяжелое эхо сначала отрыва от семьи (сыновья вырастали, пока отец сидел, воевал, снова сидел), а потом разрыва, так до конца и не преодоленного. Таруса. Квартира на Щукинской. Слесарный и столярный инструмент. Пристрастия тончайшего кулинара-гурмана. Дым из трубки. Важность не только для профессиональной — для личной судьбы переводов «Потерянного рая» и Ван Вэя…
Но есть еще одно обстоятельство — «тайна личности», о которой в свое время Зинаида Гиппиус писала, что высказать ее либо невозможно, либо нельзя. «Дома мы с Мишкой (Михаил Каретный, племянник Штейнберга. — В. К.) очень часто обсуждали Акимыча. Неужели вся его жизнь, спрашивали мы себя, могла перейти в слова и строки его стихов — пусть гениальных, — но неужели вся, без остатка? Нам казалось, что это невозможно. Где-то что-то осталось, где-то чего-то не хватило — и, таким образом, где-то есть уставший, израненный жизнью человек. Не “Акимыч”… не “Ар-ка-дий!”, как протяжно звала его златокудрая красавица Наташенька Рейн, а просто Аркадий Акимович Штейнберг. Короче, нам очень хотелось расколоть Акимыча. <…> И вот однажды, уже через тринадцать лет нашего знакомства и дружбы, мне такая возможность представилась. <…> Мы были одни. Впервые. Вот оно! — возликовала я. Холодок побежал у меня по спине, я подобралась, как перед выходом на сцену, и прикинула, как сейчас медленно, на цыпочках, на очень тихих цыпочках начну приближаться к нему. Главное вначале было найти какую-нибудь совсем ничего не значащую фразу, чтобы усыпить его бдительность и, оттолкнувшись от нее, начинать осторожное движение. Но только не надо смотреть на него неотступно и пристально, говорила я себе. Пока — не надо. И посмотрела. Акимыч, сгорбившись, курил трубку и смотрел сквозь меня. Его не было здесь. Но, Боже, в каких печальных и далеких краях пребывала его душа? Сквозь клубы дыма сверкал со стен горний град Акимыча, темнели его суровые деревянные старики. И я оцепенела» (Нина Шахова «Расколоть Акимыча»).
И так для читателя открывается второй план — или второй пласт — этой личности: метафизический, где по темным аллеям бродит человек с опаленным ликом и мечтает, и бог знает, как может посторонний постичь эти мечтания. Только одно и узнаешь, что нет никакой «личины», «маски», «оболочки», есть лишь любовь к жизни, тем более бесконечная, что течет она из глубины постижения несказáнной экзистенциальной тайны.
Отсюда и «межконфессиональность», или «внеконфессиональность», Штейнберга — опять-таки очередной фрагмент апокрифа: «Будучи человеком нецерковным, Акимыч в то же время всегда ощущал нечто, что было и есть за видимым миром. Чувство ▒дороги до Бога’, ▒до Божьего рая’, может быть, открывшееся ему еще в лагере, наверное, и вывело его в мир, где он на некоторое время забылся. Но работа и годы явят ему путь возвращения. Его любимым автором в конце жизни становится открывший ему себя Лев Шестов. Книга Льва Шестова ▒На весах Иова’ станет для него не просто чтением, а финальным витком — ▒дорогой’» (Галина Маневич «Я всегда любил смотреть на быстротекучую воду…»). Или: «Бог как Бытие и был Богом Акимыча, ибо бытие как таковое, обращенность к космосу, переполняло его» (Виталий Пурто «Потерянный рай: inmemoriam А. А. Ш.»).
Но из того же источника, из ощущения нераскрываемой тайны личности, проистекает и некоторое мнение, что-де Штейнберг не состоялся ни как поэт, ни как художник. Потому что не только страшно он жил (сталинские лагеря плюс война — вещи, как говорится, объективные), но и вообще слишком жил, а надо бы чуть-чуть больше отдавать себя творчеству. Но для него-то самого никакого «слишком» не существовало: внимание к жизни побуждало к созиданию, и создано столько, сколько нужно, чтобы выразить себя. А что касается стремления к благополучию или, допустим, к тому, чтобы сэкономить силы для художества, то по этому счету в нашей литературе «состоялись» немногие: ну, Тургенев, ну, допустим, А. Н. Островский, и то, кажется, с поправками, или, например, Мережковский, или А. Н. Толстой. Во всяком случае, не Пушкин, не Лермонтов, не Гоголь.
Штейнберг и умереть ухитрился как-то так, что после чтения многочисленных — из очерка в очерк — описаний его последних мгновений (деревня, лодка…) вспоминаются «Записки Мальте Лауридса Бригге» Р.-М. Рильке, в которых сказано, что главное везение для человека — не прожить «свою жизнь», а умереть своей смертью. Той, которая является логическим следствием метафизики прожитой жизни. Той, которая и открывает для счастливца его собственную «вторую дорогу»…
Вера Калмыкова