Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2009
Владислав ОТРОШЕНКО[1]
Метафизика Юга[2]
Ошибки компаса
Юг есть в любой стране мира, даже если она вытянута, как Россия, на тысячи километров с запада на восток. И в любой стране мира есть южане. Я принадлежу к их числу. Одно из свойств южного человека состоит в том, что он тоскует по югу. Эта тоска является абсолютной. Она сравнима с той неумолимой силой, которая заставляет стрелку компаса всегда и везде поворачиваться в одну сторону. Стрелка компаса указывает на север. Тоска южанина — на юг. Всегда и везде.
Я убедился в этом несколько лет назад, когда мне случилось около года жить в Северной Италии, в городе Бассано-дель-Граппа, что находится в области Венето у подножия Альп на речке Брента.
Первое
время я испытывал неописуемое чувство: казалось, что мой внутренний компас
сошел с ума. Он показывал совсем не то, что в Москве. Там я всегда знал, что мой юг, с которым я расстался
двадцать пять лет назад, находится именно на юге — за
Моя съемная квартира в Бассано находилась неподалеку от vialeVenezia. Каждое утро я прогуливался по этому праздничному бульвару, который представляет собой нечто вроде архитектурной выставки — по обе стороны красуются фасады щегольских вилл разных эпох. Бульвар ведет к центру города, пересекаясь в одном месте с железной дорогой. Рельсы пролегают под каменным мостом. Обычно я проходил по нему быстрым шагом: любоваться с этого моста было нечем, да и ветер, который вместе с рельсами вырывался из узкого ущелья на равнину, был здесь слишком пронзительным. Но с какого‑то времени я стал останавливаться на мосту и невольно всматриваться в то широкое равнинное пространство, куда улетал ветер и уходили рельсы. Там был юг. Я поймал себя на том, что всматриваюсь в это пространство с привычной тоской южанина, очутившегося на севере.
Театр олив
Южанин тоскует по югу в любой стране. Он тоскует по югу даже тогда, когда находится гораздо южнее своей страны. Он тоскует по югу как таковому. Эту закономерность я понял на севере Италии в области Венето. Другие закономерности открылись мне на юге — в области Апулия, куда я попал спустя три года после того, как стрелка моего внутреннего компаса обрела нормальное положение на vialeVenezia в Бассано-дель-Граппа.
Пространство по мере продвижения к южным пределам страны расширяется. Подтверждение этой закономерности я наблюдал много раз, совершая поездки из Москвы в мой родной город Новочеркасск, что стоит на высоком холме посреди донской степи. Я не склонен считать это расширение иллюзией. Переводчик моих книг в Италии Марио Карамитти ощущал то же самое, когда летом 2004 года мы ехали с ним на машине из Москвы в Новочеркасск. Он хотел увидеть город, где происходит действие моего романа «Приложение к фотоальбому», который он тогда начал переводить. Чем ближе мы продвигались к степному югу России, тем величественней становилось пространство.
Апулия, конечно, вовсе не степной регион. Но вот что удивительно — с пространством здесь происходят такие же метаморфозы. Скажу больше, даже на Паданской равнине, которую я пересекал много раз на машине во всех направлениях, мне не удавалось ощутить того, что я ощутил по пути из Бари в Таранто на автостраде А‑14. Круг, описанный линией горизонта, расширялся, небесный купол увеличивался, а поверхность земли становилась такой же необозримой, как на русском юге. Правда, в отличие от голой и гладкой донской степи, земля Апулии покрыта белесыми камнями и усажена оливами. Нигде в Италии я не встречал такого количества оливковых деревьев и такое разнообразие их форм. Скрученные, искривленные, раздвоенные, расчетверенные, похожие на фантастические скульптуры, на многоруких индийских богов, застывших в магическом танце, оливы здесь видны повсюду. Оливковые рощи Апулии представляют завораживающее зрелище. На старые деревья можно смотреть часами, разгадывая замысел Создателя, вложившего в эти растения непостижимую тягу к пантомиме. Каждое дерево позой ствола, жестами веток и всем своим древесным телом что‑то или кого‑то изображает — страдание, муку, отчаяние, страсть, злодея, оратора, колдуна, сатира. Разумеется, этот театр рад любому зрителю и с любым зрителем готов работать индивидуально. Не сомневаюсь, что в начале марта 2005 года, когда я впервые очутился на крайнем юге Апеннинского полуострова, апулийские оливы дружно актерствовали лично для меня. Воображая, быть может, что всякий русский безумно любит зиму, оливы явились мне на глаза в немыслимом гриме — их ветви и стволы были облеплены снегом. И снег был, кажется, не фальшивый. Или, во всяком случае, он выглядел как настоящий. Я оценил искусство. Но аплодировать не стал. Я хорошо понимаю, что русский юг даже для области Венето — далекий и суровый север, не говоря уж об Апулии. Но все‑таки я южанин. Жаркое солнце веселит меня больше, чем снег…
Связующие нити
В десять лет, когда я учился в четвертом классе средней школы Новочеркасска, я не знал о существовании Таранто, но одно слово, которое происходит от названия этого южноитальянского города, обретающегося на «каблуке» итальянского «сапога», мне было хорошо известно — тарантул. Я также был знаком и с самим существом, которое обозначается этим звучным словом.
Ловля этих ядовитых пауков была одним из самых захватывающих и самых опасных развлечений моего детства. Среди моих друзей было немало желающих поучаствовать в бескорыстной охоте, целью которой был чистый риск — риск как таковой.
Помимо азарта в сердце и бесшабашности в голове, для охоты на тарантулов нужно было иметь немногое — катушку ниток, кусок пластилина и стеклянную банку. Вооружившись этими предметами, мы отправлялись в степь — километра за три от города.
Я был довольно умелым охотником. Отыскав нору тарантула, я быстро изготавливал нехитрое приспособление. К одному концу нитки я прикреплял пластилиновый шарик небольшого диаметра (меньше диаметра норы), другой конец наматывал на палец.
И ловля начиналась.
Я осторожно опускал пластилиновый шарик в вертикальную нору и дергал за нитку — так, чтобы шарик беспрестанно шевелился. Это был первый этап охоты. Я должен был внушить тарантулу, что в его жилище вторглось постороннее существо — враг или возможная добыча. Я должен был спровоцировать нападение на «гостя».
Второй этап начинался тогда, когда тяжесть на другом конце нитки увеличивалась — это означало, что тарантул ухватился за приманку. Теперь нужно было застыть и держать пластилиновый шарик неподвижно, чтобы дать тарантулу вцепиться в него покрепче. Рука ныла от напряжения, сверху палило степное солнце, внизу, под землей, боролся со своим «врагом» тарантул… В эти минуты мне, конечно, и в голову не приходило, что ученые подразделяют тарантулов на два основных вида; что в мире существуют апулийский тарантул, который во множестве обитает в окрестностях города Таранто, давшего имя грозному пауку, и южнорусский тарантул, который несколько уступает итальянскому собрату в размерах и силе яда. В эти минуты для меня существовал только один тарантул. Мой тарантул. Самый большой, самый ядовитый и самый бешеный. Он висел на другом конце нитки в норе, и мы были связаны с ним общим животным чувством страха и общей готовностью к противоборству. Наступал третий этап охоты.
Это был момент наивысшей опасности и наивысшего искусства. Нужно было выдернуть тарантула из норы особым движением руки — быстрым и плавным одновременно. А затем таким же ловким движением стряхнуть его в банку и закрыть крышкой. Любая ошибка (слишком резкое или слишком медленное движение) могла обернуться победой тарантула. Прыгучий паук мог оказаться не в банке, а на руке, ноге или шее охотника. Я не буду утверждать, что я всегда действовал безошибочно. Тарантул хитрое существо. Иногда он цеплялся за липкую массу (как бы для пробы) только одной или двумя из своих восьми лап и ждал, когда я его выдерну наружу, чтобы тут же освободиться и отомстить мне укусом. Боль была жгучей и пронзительной. Но тарантизмом от укусов южнорусских тарантулов я не заболевал, и мне не приходилась плясать тарантеллу, чтоб исцелиться от этой загадочной, почти мистической болезни.
Знаменитый танец, коварный паук и таинственная болезнь связаны воедино именем города Таранто.
Танец в качестве лекарства от тарантизма прописывали средневековые медики. Болезнь обнаружилась в Таранто и его окрестностях в XV веке. Она носила эпидемиологический характер. Ее проявления были чрезвычайно странными: судороги, резкие и непроизвольные телодвижения, состояние психической подавленности, которое часто сопровождалось свирепой сексуальностью и необыкновенной чувствительностью к музыке, а также к некоторым краскам (красный цвет, например, приводил больных в неистовство). Виновником болезни считался тарантул. Современная медицина находит это мнение ошибочным. Однако врачи средневековья полагали, что именно яд тарантула вызывает непостижимый тарантизм. Согласно поверью, паук в качестве своих жертв чаще выбирал апулийских женщин, кусая их во время полевых работ в руки, ноги или прямо в лонный холм — именно в этом случае возникала бешеная и неутолимая жажда плотской любви. Апулийские мужчины подвергались нападению тарантула реже. А на мужчин-иностранцев яд паука каким‑то чудом и вовсе не действовал. Способ избавления от болезни был один — нужно было танцевать под особую музыку (в размере в 2/4 или 4/4). Танцевать день, два, три, неделю подряд — до тех пор, пока яд тарантула не выйдет из тела вместе с потом.
После укуса южнорусского тарантула я тоже танцевал в степи. Танцевал и кружился от нестерпимой боли. Но моя «степная тарантелла» продолжалась лишь несколько минут. Боль постепенно проходила. На месте укуса вздувался красноватый бугор. Иногда появлялся легкий озноб; повышалась температура на пару часов. Других последствий не было. Может быть, меня спасало то обстоятельство, что я не знал самих этих слов — «тарантизм» и «тарантелла». Однако нечто похожее на отчаянный танец или на массовый приступ психической болезни, сопровождавшейся визгами, криками и прыжками по партам, случилось, когда однажды я выпустил тарантула в классе на уроке русского языка, чтобы сорвать контрольный диктант, к которому был не готов… Все это я вспомнил на piazzadellaVittoria в Таранто, наблюдая театрализованное представление с исполнением средневековой тарантеллы. Колдовской спектакль происходил поздним вечером в фиолетовых лучах прожекторов. Я стоял в толпе, окружавшей импровизированную сцену под открытым небом на мостовой, где совершалось загадочное действо. Зрители дружно двигались из стороны в сторону, перебирая ногами. Импульсы магического танца передавались каждому, кто его наблюдал, в том числе и мне, никогда не танцевавшему тарантеллу, но связанному с ней тонкой нитью. Под ритмичные удары тамбурина эта нить, на которую я ловил тарантулов в южнорусской степи, вдруг отчетливо проявилась в моем сознании. Она мгновенно соединила донскую степь, образы из моего детства, тарантулов, Таранто, тарантизм, тарантеллу.
Встреча с Архитом
В Таранто я часто вспоминал русский юг, находя подтверждения своей теории о таинственном сходстве южных регионов разных стран.
Несколько лет назад в рассказе «Гость» (его главный герой — городской мальчик, очутившийся в донской станице) я пытался описать особую яркость дневного света над степью.
Обилие и даже избыток естественного света это первое, что замечаешь в Таранто.
В донской степи этот избыток света порождает сама структура степного пространства. Плоская, ограниченная только линией горизонта степь открывает взору полный земной круг — тот иллюзорный диск, под которым древняя космография помещала разнообразные опоры: трех слонов, трех черепах, трех китов. Вместе с этим диском открывается целиком и небесный купол. Он выглядит как правильная полусфера с ровными краями. Интенсивность света и размах зримого пространства достигают максимума, если смотреть на степь с высокого холма, подобного тому, на котором стоит город Новочеркасск.
Таранто переполнен светом благодаря морю или, лучше сказать, морям. Их различают здесь несколько. Есть так называемое Большое море (MareGrande). Оно является частью залива Таранто Ионического моря — крупной и естественной гаванью, защищенной от волн островами и косами. Есть Малое море (MarePicсolo), которое, в свою очередь, делится на два равных по размеру моря, связанных между собой проливом. Все вместе эти «моря» представляют собой на самом деле чрезвычайно затейливой формы залив. Он врезается далеко в сушу, огибая длинный мыс, на котором расположен Таранто. Город окружен со всех сторон морскими водами и озарен их сиянием. На проспекте Двух морей (CorsoDueMari), который тянется вдоль судоходного канала, соединяющего Большое и Малое моря, это сияние приобретает гипнотический характер. Здесь теряешь ощущение сторон света и забываешь — какое из морей Большое, а какое — Малое. Возникает чувство, что этот проспект вместе с домами, скамейками, чугунной оградой и фонарями просто парит в воздухе над бескрайней водной поверхностью.
Таранто когда‑то был столицей. Мой родной город до большевистского переворота 1917 года тоже был столицей — главным городом донских казаков и области Войска Донского. Однако столичность Таранто относится к временам гораздо более древним. В Великой Греции в густом созвездии греческих городов‑колоний, которые начали возникать в южной Италии в VIII веке до Р. Х., Таранто был одной из самых ярких звезд. Тогда он назывался Тáрас — по имени античного героя, сына бога Посейдона. Спустя четыре века Таранто возглавил союз греческих италийских городов, став столицей Великой Греции — MagnaGraecia, как назывался союз на латинском. Это случилось при жизни одного философа, которому город был обязан своим возвышением. Философа звали Архит. Он был родом из Тараса и принадлежал к пифагорейской школе. Среди прочего он утверждал, что с помощью математики можно познать все мироздание и свойство любой вещи в нем. Он занимался и прикладной наукой — первый ввел математические принципы в музыку и решил множество научных задач в механике и геометрии. При этом Архит обладал широкой натурой и был человеком великодушным. Он не склонен был враждовать с представителями других философских школ. Он с ними дружил. Самым известным его другом был Платон. Однажды Архит даже спас его от смерти, когда на жизнь основателя Академии собственноручно покушался правитель Сиракуз Дионисий. Но Архит был еще и выдающимся полководцем, государственным мужем. Он семикратно исполнял в своем родном городе должность стратега.
Философ, воин, ученый, правитель, благородный друг и мудрец — такое сочетание приводит в восхищение. Может быть, поэтому мне воображалось, что я найду в Таранто какой-нибудь грандиозный памятник Архиту. Но памятника я не находил. Я видел двух огромных бронзовых матросов в советско‑имперском вкусе (впрочем, вполне уместных в портовом городе). Они стояли на углу проспекта Двух морей и набережной Виктора Эммануила III напротив нормандского замка, где теперь размещается штаб военно-морских сил, и, кажется, передавали руками знаки азбуки Морзе кораблям на рейде. Видел русалок (или, может быть, это были сирены?), которых какой-то затейник во множестве изваял из камня и разложил на камнях же, выступающих из моря. Видел на PiazzaMariaImmacolata странную скульптуру двух дельфинов. Они напоминали змей, которые сплелись в брачном танце, хотя, вероятно, должны были напоминать о гербе Таранто, где изображен Тарас, оседлавший дельфина. Видел на PiazzadellaVittoria многофигурный монумент солдатам Первой мировой войны… Архита не было нигде.
Я уже не надеялся повстречаться с ним в Таранто, когда ранним утром, прогуливаясь по viaRoma вдоль берега Малого моря, нечаянно забрел в старинный городской сад — парковый ансамбль виллы Перипато, который носит название «GiardiniPeripato». Там я заметил скромный каменный бюст. Я подошел поближе. Надпись под ним сообщала, что это и есть Архит. Поначалу я был разочарован, или, лучше сказать, я испытывал чувство обиды за философа. Мне представлялось, что он заслуживает монумента более внушительного и что стоять он должен в более людном месте, например, на PiazzaMunicipio рядом с двумя дорическими колоннами (все, что уцелело от древнегреческого храма). Но я тут же вспомнил другой бюст — поэту Гаю Валерию Катуллу. Бюст был из бронзы. И разыскать его на родине Катулла в Сермионе, что на озере Гарда, не составляло никакого труда. Мало того, что бюст установили вблизи центральной площади города, поэта еще изобразили в образе какого‑то лубочного римского полководца, ослепительно красивого, величавого и могучего. Я помню, как развеселил меня тогда этот фантастический монумент. В то время я как раз писал эссе о Катулле и попутно изучал научные реконструкции его внешнего облика. Чахоточный, нервный, желчный, язвительный и уязвимый, Катулл был далеко не роскошным красавцем… Архит в городском саду Таранто выглядел так, как и должен был выглядеть греческий мыслитель: лысоватый, с густой бородой, слегка похожий неправильными чертами лица на Сократа… Словом, от иного памятника Архит, вероятно, и сам бы отказался. Да и тихий парк, по трезвом размышлении, наилучшее место для философа.
Города-символы
Главное отличие русского юга от всех других регионов страны состоит в том, что здесь с наибольшей интенсивностью происходило смешение народов, культур и традиций. Донские степи были космополитичным пространством с глубокой древности. Здесь постоянно менялись народы — киммерийцы, скифы, сарматы, греки, половцы, хазары, венгры, норманны, чингизиды, генуэзцы, венецианцы, русские. Собственно говоря, и сами казаки, создавшие на Дону в XVI-XVII веках свою республику, которая носила название Земля Войска Донского (иностранцы называли ее «речной республикой» или «страной казаков»), никогда не являлись каким‑то определенном этносом. По мнению поэта Велимира Хлебникова, казаки — это военная каста, «напоминающая японских самураев». Казаками становились, пройдя определенные испытания и обряд посвящения, венгры, поляки, калмыки, немцы, французы, выходцы из Греции и Италии, которых судьба заносила в донскую степь. Среди казаков, разумеется, было немало беглых крепостных из Центральной России, всевозможных изгнанников и опальных подданных русских царей. Однако историки находят в укладе жизни казаков следы влияния самых разных племен и народов древности — от скандинавских викингов до полумифических амазонок, которые, по преданию, обитали в низовьях Дона и на берегах Азовского моря. О смешении культур и народов на русском юге наиболее отчетливо свидетельствует древнегреческий город-колония Танаис — самый северный город античной ойкумены. Его археологические раскопки в устье Дона ведутся уже полтора столетия. В начале христианской эры Танаис внезапно погиб по не известной историкам причине. Но в Средние века в этом же районе (на территории современного Азова) возродился город со сходным названием — Тана. Это была процветающая колония Венецианской республики. Консулом и послом в Тане во времена Золотой Орды был, например, один из самых знатных аристократов Венеции Якопо Корнаро, которого избрал на этот пост венецианский Большой совет. Здесь же находились послы и должностные лица Генуэзской республики, которые общались с послами монгольских ханов и с самими ханами. Это был интернациональный город, находившийся, так сказать, во власти разных властей. В Тане — вот так, лицом к лицу и пространством к пространству — сходились Италия и Монголия. Примечательно, что и сам город имел сразу два названия: ордынское и итальянское — Азак и Тана.
Итальянский юг, так же как и русский, принадлежит к тем особым зонам мира, где сплетались культуры, смешивались народы и совмещались традиции. Свидетельств этому в Апулии сохранилось множество. Одни только трулло поражают воображение настолько, что, глядя на них, перестаешь понимать, где ты находишься — на Ближнем Востоке? в Северной Африке? Или, может быть, ты переместился во времени на несколько тысячелетий назад? Разбросанные среди холмов на севере провинции Таранто, эти круглые каменные хижины с выбеленными стенами и высокими коническими крышами, выложенными из плоских серых камней, кажутся поначалу случайными пришельцами из иных пространств и эпох. Но, когда ты видишь целый город, который сплошь застроен трулло, возникает ощущение, что ты сам пришелец — пришелец из XXI века, очутившийся в библейские времена где-нибудь в окрестностях Вавилона.
Трудно поверить, что «столица трулло», как называют город Альберобелло, существует в нашем времени. Но это так. Город стоит на холмах между Бари и Таранто. Трулловидных строений в нем тысячи. Старинные трулло невозможно отличить от новых. Все они сооружены по одной и той же древней технологии — без цемента, без всяких соединительных материалов. Строителям нужны только камни и точность расчета при возведении крыши, которая состоит из каменных пластин. Пластины выкладываются концентрическими кругами, пока не образуется конус. Сооружение скрепляется в единую конструкцию собственным весом — так держится крыша, под которой живут хозяева трулло. Именно — живут. Трулло, которые в Италии больше нигде не встречаются, являются здесь обычными жилищами. Их строят вовсе не для того, чтоб удивить туристов. Такова архитектурная традиция. Она была занесена сюда четыре тысячи лет назад, когда выходцы из Малой Азии основали первые поселения на территории современной Апулии. Жилища, подобные апулийским трулло, встречаются и сегодня на юге Месопотамии (в современном Ираке), где простирались владения древней Вавилонии, которая возникла, согласно мифологическим сказаниям, после потопа, описанного в Библии. Но не только о Библии и временах Вавилонского царства напоминают строения Альберобелло.
Я увидел город при особом освещении — в пасмурный день, когда небо было затянуто белесыми облаками. На их фоне темные купола трулло выделялись с особой отчетливостью. И так же отчетливо были видны изображения, нарисованные известкой на каменных крышах. Глядя на эти изображения, я не переставал удивляться. По ним можно изучать религиозную символику всех эпох и народов. Звезда Давида и арийская свастика, иудейский подсвечник и символы первобытных верований, символы христианства и символы язычества — все это можно найти на крышах Альберобелло — города, который и сам может считаться символом. Символом веротерпимости и сосуществования разнородных традиций.
Но таким же символом могут считаться и гроты Массафры в пятнадцати километрах к северо-западу от Таранто. Эти скальные гроты, образовавшиеся в двух длинных каньонах, были обжиты человеком еще в эпоху неолита. Во времена классической античности гроты были оставлены. Но начиная с VII века здесь возникает особая цивилизация, созданная изгнанниками и беглецами. Православные христиане (монахи, иконописцы) бегут сюда со всех уголков Византийской империи, спасаясь от репрессий яростного иконоборца императора Льва III Исавра, инициировавшего в 726 году движение против почитания икон. Беглецы обживают заброшенные гроты, создают в них жилища и церкви, пишут иконы и фрески…
Вот еще одна таинственная закономерность.
Юг — не важно какой, итальянский или русский, — часто был наилучшим прибежищем для изгнанников. Одних спасали от преследований тесные гроты на юге Италии, других — просторные степи на юге России. Я думал об этом, разглядывая фрески на стенах скальных домов и православных храмов. Архитектура этих храмов уникальна. Она скрыта во внутреннем пространстве гротов Массафры.
Перед возвращением в Москву я провел один день в столице Апулии Бари — городе, куда с начала XIX века совершают паломничество многие русские. Здесь в католическом храме Святого Николая находятся мощи этого чудотворца — архиепископа Мир Ликийских, святого, который всегда был наиболее почитаем и любим православными христианами России. В храме немало православных икон. Я зажег свечку перед гробницей св. Николая Чудотворца и вспомнил, как моя бабушка в 60‑е годы, во времена коммунизма и атеизма, тайком водила меня в Воскресенский собор Новочеркасска — один из самых больших православных храмов в России. Первым делом мы с ней ставили свечи Николаю Чудотворцу. Бабушка долго молилась перед его иконой, осеняя себя крестным знаменьем, а я тем временем завороженно разглядывал изображение старца с голубыми глазами и длинной белой бородой… Это был первый святой, о котором я узнал в раннем детстве. Не думал, что когда-нибудь пред его гробницей будет гореть и моя свеча…
Таранто—Москва, 2005
[1] ї Владислав Отрошенко, 2009
[2] Эссе написано в рамках культурной инициативы итальянской премии Гринцане Кавур «Писатели в Апулии». Впервые опубликовано в переводе на итальянский язык в книге «ScrittoriinPuglia» (AlfredoConde, MepoGiardinelli, BjörnLarsson, VladislavOtrošenko, AndreasStáikos). Torino: Manni, 2007.