Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2009
Александр Ливергант[1]
На страницах «Иностранной литературы» в разные годы печатались многие произведения Грэма Грина. И вот теперь к романам крупнейшего английского прозаика прошлого века прибавился еще один немаловажный штрих — биографический: два его портрета и два автопортрета. Портреты — плод трудов двух мемуаристок: Ширли Хэззард, встречавшейся с писателем с начала 60-х годов, и Ивонны Клоэтта, многолетней подруги и секретаря Грина. Четверть века И. Клоэтта скрупулезно вела «Красный дневник», куда записывала «кое-что из того, о чем он со мной говорил», дабы создать «непредвзятый, опирающийся исключительно на факты» портрет автора «Силы и славы» и «Почетного консула». Непредвзятых портретов в природе не бывает. Как не бывает и непредвзятых автопортретов. Таких в нашем «Литературном гиде» тоже два: выдержки из двух автобиографий Грина «Часть жизни» и «Пути спасения», а также два эссе писателя разных лет.
Портреты — что живописные, что литературные — никогда не совпадают с автопортретами. Со стороны мы видимся совсем не такими, какими кажемся самим себе. И каждый человек воспринимает нас по-своему, не так, как остальные, и не так, как мы себя сами. Чем человек сложнее, талантливее, тем, вероятно, меньше сходства между его портретом и автопортретом. Вот почему мемуаристки Грина, Клоэтта и Хэззард, хоть и пишут об одном и том же человеке, видят его совершенно по-разному. В выигрыше, впрочем, оказывается читатель: большой художник предстает перед ним в разных ракурсах, так сказать, анфас и в профиль, будет прочитан от первого и третьего лица одновременно.
В своей книге «Моя жизнь с Грэмом Грином» Ивонна Клоэтта, сославшись на то, что ее дневник грешит «сумбуром мыслей и записей», называет свои воспоминания «моментальным снимком». Такое определение, однако, подходит, скорее, воспоминаниям Ширли Хэззард, ведь «момент» И. Клоэтта продолжался как-никак тридцать два года. Портрет Грина в исполнении И. Клоэтта, которую можно обвинить в субъективности, но никак не в отсутствии теплых чувств к Грину, куда более к себе располагает, чем «моментальный снимок» Ш. Хэззард, встречавшейся с Грином многократно, но близко его не знавшей.
Основной мотив «Моей жизни», написанной вскоре после смерти Грина, — защитить писателя и человека от нападок критиков и журналистов, считавших, что в Грине сочеталось несочетаемое: католицизм и «прогрессизм» — любовь к леворадикальным движениям и их лидерам. Пафос книги — восстановить его доброе имя, опровергнуть обвинения недоброжелателей. Вот почему, должно быть, Грин в книге Клоэтта несколько идеализирован, приукрашен, резкие черты его характера смягчены: вместо того, например, чтобы назвать Грина вспыльчивым, Клоэтта пишет, что у него «инстинктивное, мгновенно проявляющееся чувство несправедливости». Грин, по Клоэтта, добро- и мягкосердечен («испытывает родственные чувства к неудачникам»), всегда и всем находит слова утешения, у него обостренное чувство ответственности. Человек хоть и не публичный, Грин, вспоминает И. Клоэтта, всегда стоял на страже угнетенных — одна глава в ее книге так и называется «Говорить от имени жертв», — чему, собственно, имеются многочисленные подтверждения. Вспомним поддержку — и моральную и материальную — наших Даниэля и Синявского, подпись под Хартией-77 в памятном августе 1968 года, отказ — из протеста против вьетнамской войны — от почетного членства в Академии и институте искусств и литературы США, памфлет «Я обвиняю», разоблачающий коррупцию на Лазурном берегу. Пишет И. Клоэтта и о том, как Грин умел ценить дружбу, как помогал нуждающимся писателям, как не жалел теплых слов и громких похвал в адрес писателей начинающих. Как много и тяжело работал над своими книгами («Я не гений, я ремесленник»), как был к себе строг и придирчив, как много значила для него литература, с юных лет ставшая жизненной потребностью. «Я чувствую себя, — цитирует И. Клоэтта по своему «Красному дневнику» слова Грина, — в миллион раз подавленней, когда не пишу».
Портрет Грина, написанный Ширли Хэззард, которую И. Клоэтта, к слову сказать, обвиняет в «литературном снобизме» (читай — в предубежденности), далеко не столь положителен. У трезвой, наблюдательной Хэззард фигура писателя более неоднозначна и гораздо менее привлекательна. Любитель жить «на юге, не знающем терзаний», как писал Оден, сосед Грина по Неаполитанскому заливу, Грин, по версии Хэззард, между тем совершенно равнодушен к природе и памятникам искусства. «Я один из тех, — утверждает не без некоторого бахвальства Грин в воспоминаниях Хэззард, — для кого невозможно писать вдали от Англии». А между тем, прожив в Антибе четверть века, он и там написал немало. Мемуаристке Грин видится человеком язвительным, расчетливым, скуповатым («Всегда имел такой вид, будто сводит концы с концами»), отрешенным от мира и от политики, легко, нередко по пустякам, впадающим в ярость. Хэззард, как и И. Клоэтта, пишет о том, что Грин поддерживал начинающих одаренных писателей, однако оговаривается, что о книгах он обыкновенно судил безапелляционно, огульно, с горячностью, был нетерпим, нередко враждовал со своими коллегами по цеху, бывал ко многим и во многом несправедлив…
Один и тот же человек, а какие разные портреты. Один «не равнодушен к несправедливости», другой несправедлив. Один мягкосердечен и участлив, другой скорее мизантроп, человек язвительный и вспыльчивый. Один активен, энергичен, политически ангажирован, другой отрешен, от политики, от публичной жизни далек. Кое-что, впрочем, у Хэззард и Клоэтта совпадает. И та, и другая, помимо склонности Грина к депрессии, передававшейся писателю (уточняет Клоэтта) от его героев, подметили в Грине, этом неустанном путешественнике, отважном и бескомпромиссном исследователе экзотических стран и преступных режимов, трогательную детскость, незащищенность. Хэззард называет Грина «неуклюжим подростком». Сходным образом, И. Клоэтта вспоминает, как Грин, перед решающим отъездом из Англии в Антиб зимой 1965 года, пишет ей, что решил отказаться от линованной бумаги. «Линейки, — жалуется, словно школьник, всемирно известный шестидесятидвухлетний писатель, — кажутся мне теперь тюремными решетками».
В каком-то смысле еще сложнее судить о Грине не по этим, во многом противоречащим друг другу портретам, а по автопортретам. О себе Грин предпочитает говорить, «надев (как он любил выражаться) маску», а потому Грин «от первого лица» ничуть не менее загадочен, противоречив, чем «от третьего». Из двух автобиографий Грина, отрывки из которых приводятся в этом номере, мы больше, пожалуй, узнаем про «Гринландию», чем про самого Грина, хотя и в «Части жизни», и в «Путях спасения» он много и подробно пишет о своей родословной, о детстве, о жизненных и творческих коллизиях. Несмотря на многие подробности частной и общественной жизни писателя, разглядеть лицо, спрятанное под маской, удается, однако, далеко не всегда. В то же время читателю автобиографий не составит труда узнать, откуда брались идеи, сюжеты, герои его книг. В толстом, жизнерадостном администраторе Ноттингемского собора, бывшем актере отце Троллопе мы узнаем, например, одного из прототипов пьющего падре из «Силы и славы». Узнаем также, что «путями спасения» в жизни Грина была, во-первых, литература — и как modusvivendi, и как средство воскресить и тем самым забыть прошлое: когда пишешь (не раз замечал в этой связи Грин), прошлое утрачивает над тобой власть. И во-вторых — непреходящее желание, своего рода навязчивая идея играть со смертью, «сбежать от всего»; желание это возникает, когда еще подростком Грин на пустыре в Беркемстеде играет в русскую рулетку, о чем он подробно пишет и в «Путях спасения», и в эссе «Револьвер в буфете». Не отсюда ли, кстати сказать, не покидавшая ни его, ни его героев тяга всю жизнь ездить в неспокойные места, многократно испытывать чувство опасности, будь то революционная Мексика конца 30-х, или Вьетнам 50-х, или колония для прокаженных в Бельгийском Конго? Не отсюда ли и его многолетняя служба в разведке? «Писатели в чем-то схожи со шпионами», — писал, имея в виду, скорее всего, самого себя, Грин в «Конце одного романа», книге, где героиня списана с подруги писателя американки Кэтрин Уолстон, той самой, с кем Грин приезжал в начале 60-х на Анакапри, на свою виллу «Розайо», описанную в воспоминаниях Ширли Хэззард.
Схожи со шпионами и биографы. И Ивонна Клоэтта, и тем более Ширли Хэззард подметили в Грине многое из того, чего он и сам, очень может быть, за собой не знал. И не узнал бы без посредства биографов его читатель. Вместе с тем даже И. Клоэтта, прожившая с Грином не один десяток лет, многое в нем не увидела (не хотела увидеть?) — когда имеешь дело с человеком в маске, пусть и очень близким, давно и хорошо знакомым, повествование от первого лица бывает в каком-то отношении выигрышнее, чем от третьего.
«Позиция рассказчика, — пишет Грин про повествование от первого лица, — страхует от соблазна перемен». Страхует — скажем от себя — и от соблазна излишне доверчиво, без дистанции относиться к жанру биографии. В автобиографии, даже такой «замаскированной», как «Часть жизни» или «Пути спасения», есть то, чего не найдешь в биографии, пусть и самой добросовестной. То, что было написано Грэмом Грином на листке бумаги, который Ивонна Клоэтта обнаружила в апреле 1991 года, вскоре после смерти писателя. “В поисках начала», — записал незадолго до смерти уже нетвердым почерком Грин. Вот в этих поисках самого в себе главного Грин — и в двух автобиографиях, и в эссеистике, и главным образом в художественных произведениях — преуспел, мне кажется, больше самых своих «непредвзятых» биографов.