Фрагменты автобиографий
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2009
Перевод А. Бураковская
Грэм Грин[1]
Часть жизни[2]
…Живя в Сент-Джоне, я прочитал роман Q[3] «Фоу-Фаррел» раза три-четыре, не меньше. Это была драматическая история мести, а я жаждал драматической мести. Насколько помню, в книге политик-демагог погубил эксперимент великого хирурга, напустив толпу на его лабораторию, где он якобы занимался вивисекцией. С этого момента хирург Фоу (а может, Фаррел?) выискивал Фаррела (или Фоу?) по всему миру, год за годом, с одной только целью — отомстить. По-моему, он даже столкнулся с врагом лицом к лицу на шлюпке в Тихом океане, что, конечно, звучит неправдоподобно. Во время долгой и мучительной погони персонажи поменялись местами: преследуемый обрел благородство, а преследователь заразился былой пошлостью врага. Должен сказать, что моральная сторона этой высоконравственной истории меня мало интересовала: меня занимала только месть.
Дело в том, что в школе учился некто Картер, и, когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать, он довел до совершенства систему интеллектуальных пыток, основанных на моем двусмысленном положении в школе. Картер обладал воображением взрослого: он умел провоцировать столкновение привязанностей — привязанность к сверстникам против привязанности к отцу и брату. Придуманные им насмешливые прозвища вонзались в мой мозг, как занозы под ногти.
Полагаю, что со временем я справился бы с Картером — мне кажется, в наших отношениях был элемент невольного восхищения друг другом. Меня восхищала его жестокость, а его, странным образом, моя уязвимость. Между палачом и жертвой возникает некая связь. Если пытка длится, значит, палачу не удается сломить жертву и он признает ее ровней себе. В последующие годы я никогда всерьез не собирался мстить Картеру. Другое дело Уотсон.
Уотсон был одним из моих немногих друзей, и он бросил меня ради Картера. В нем не было и тени тонкости Картера — тот постоянно протягивал мне руку дружбы, которую отдергивал в последний момент, как конфету, оставляя тем не менее впечатление, что где-нибудь, когда-нибудь пытка кончится. Уотсон же всего лишь неуклюже и тупо подражал ему. Сам он не в силах был меня ранить. Однако именно Уотсону я поклялся отомстить, потому что его бегство оставило меня в полном одиночестве.
После окончания школы прошло много лет, но когда я мысленно возвращался в Сент-Джон, то чувствовал, что жажда мести живет во мне, как ящерица под камнем. Правда, я заглядывал под камень все реже. Я начал писать, и прошлое отчасти утратило власть надо мной, перейдя на бумагу. И все-таки раз в несколько лет какой-нибудь запах, кусок стены, книга на полке, фамилия в газете заставляли меня приподнимать камень и смотреть, как ящерица поворачивает голову к свету.
В декабре 1951 года я зашел в магазин «Колд сторедж компани» в Куала-Лумпуре купить виски на Рождество, которое собирался провести в Малакке[4]. Я только что вернулся из Пананга[5]после трехдневного патрулирования джунглей с Гуркхскими Стрелками[6], выискивающими партизан-коммунистов, и чувствовал, что Малайя мне порядком надоела. Чей-то голос произнес: «А ведь это Грин!»
Рядом стоял человек с лисьим лицом и усиками.
— Да, — ответил я, — боюсь, что…
— Я Уотсон.
— Уотсон?
Вероятно, я очень давно не поднимал камень, потому что ни имя, ни бурое лицо обитателя колоний ни о чем мне в тот момент не говорили.
— Мы учились в одной школе, помнишь? Ты, я и еще Картер, мы были этакой троицей. Ты еще натаскивал нас с Картером по латыни.
В те дни, когда я грезил наяву, мне не раз представлялось, как мы с Уотсоном сталкиваемся где-нибудь в людном месте и я его публично унижаю. Ничего более публичного, чем куала-лумпурский магазин «Колд сторедж компани» во время рождественской лихорадки, невозможно было себе представить, однако я смог лишь пробормотать, что «был не слишком силен в латыни».
— Но уж точно посильнее нас.
— Чем занимаешься? — спросил я.
— Таможня и акцизы. Ты играешь в поло?
— Нет.
— Тогда приходи посмотреть, как играю я.
— Я сегодня уезжаю в Малакку.
— Ну, когда вернешься. Вспомним старые времена. Мы ведь были неразлучны: ты, я и Картер.
Было очевидно, что его воспоминания разительно отличаются от моих.
— А что стало с Картером?
— Работал в управлении связи и умер.
Я сказал:
— Когда я вернусь из Малакки…
И в задумчивости вышел из магазина.
Встреча
вышла совсем не такой, как я себе представлял. По пути в гостиницу я размышлял,
начал бы я писать или нет, если бы не Уотсон и покойный Картер, если бы не те
годы унижений, которые вселили в меня неукротимое желание доказать, что я
чего-то стою, сколько бы времени это ни заняло. Нужно ли мне было благодарить
за это Уотсона или наоборот? Я вспомнил еще одну старую мечту: стать консулом в
средиземноморской стране; чтобы ее осуществить, я даже успешно прошел
собеседование. Если бы не Уотсон… Но Уотсон тревожил меня недолго: по приезде в Малакку я напрочь о
нем забыл.
И лишь много месяцев спустя, когда я уехал из Малайи, как полагал, навсегда, я вспомнил, что так и не позвонил ему, не сходил посмотреть, как он играет в поло, не предался совместным воспоминаниям о трех неразлучных друзьях. То, что я забыл его так легко, возможно и было моей неосознанной местью. Приподняв камень в очередной раз, я увидел, что под ним ничего нет.
Глава 4
…С годами меня все больше интересуют мои предки, которые были мне совершенно безразличны в молодости. Круг тем на сеансах психоанализа ограничивался детством и отношениями с отцом и матерью. Я искал причины своего бунтарства внутри себя, в собственных влечениях и страхах. Мне и в голову не приходило, что оно может быть всего лишь звеном в цепи бунтарств, которые бушевали задолго до моего рождения. Один мой предок, священник в летах, скинул с себя облачение и все, что под ним было, стоя посреди поля, другой внезапно бросил семью и отправился на поиски золотой мечты, поразившей его в шестнадцать лет, когда он жил на острове в Карибском море один, далеко от семьи. Мои отец и мать тоже наверняка бунтовали, хотя не знаю, как именно, а может быть, и сам их брак был любовным безрассудством.
Ближе всех
я сейчас чувствую себя к деду, отцу моего отца. Четырнадцатилетним мальчиком он
отправился на Сент-Китс, чтобы помочь брату управлять плантациями сахарного
тростника, принадлежавшими их отцу, однако старший брат Чарльз умер от желтой
лихорадки через два года после приезда младшего, и в 1840 году Уильям
остался на острове с плантациями «на руках». Баллантайн[7]
вполне мог бы использовать эту ситуацию как сюжет
для детской книги, хотя туда вряд ли вошла бы легенда о том,
что после Чарльза, умершего в девятнадцать лет, осталось тринадцать детей.
Уильям тоже переболел желтой лихорадкой и вернулся домой. Мы всегда слишком рано
покидаем Коралловые острова, у которых терпим счастливые крушения, но
воспоминания о горе Мизери[8]
с окутанной облаками вершиной, о черных песках Дьеппе-Бея[9],
о церквушке Крайстчерч, возле которой лежал под серой плитой его брат,
оказались достаточно сильными, чтобы оторвать пожилого мужчину от семьи с
восемью детьми в Бедфорде, при том, что доход его,
обеспечивал им всем достойное существование (хотя сахарного тростника на
далеком острове собирали все меньше и меньше). За двадцать лет он не сделал
почти ничего — в отличие от своих энергичных братьев, никогда не живших как
герои Баллантайна: один был директором Английского банка, второй —
членом парламента от тори, третий — успешным адвокатом. Уильям взялся
было за сельское
хозяйство
с мыслью вести его по
всем
правилам науки, но бросил; сдал экзаменына адвоката,
но так никогда и не практиковал. Единственное
занятие, которому он предавался достаточно долго, было связано с
местом,
где он поселился и чей адрес он определял в письмах как
«Холодный Дом, Долина Отчаяния».
Уильям —
не слишком усердно — управлял торфяной компанией, оказавшись в полном
одиночестве после того, как его младший партнер покончил с собой. И вдруг
исчез из Бедфорда, бросив большой дом, большой сад и большую семью, которой не
оставил никаких денег, а потом от него пришло письмо, написанное из халупы
сторожа, единственного жилья, стоявшего посреди черных болот (возможно, они
напоминали ему черные вулканические пески Карибского острова). Делами компании
он почти не занимался, зато совершал долгие прогулки с книгой в кармане, а
вечером возвращался к недостроенной трамвайной линии, брошенной гидравлической
мастерской, грубой еде, нехитрым речам, которые велись при свете лампы, и
узкой походной кровати. Он не был создан для семейной жизни в Бедфорде, игр в
саду и волнующих посещений некоего мистера Раста, повергавшего девиц в трепет.
Между ним и детьми стояла преграда. Он сидел у себя в кабинете, читая и делая
заметки на полях книг. Лишь одна из его дочерей, Алиса, унаследовала отчаяние и
романтизм отца, которые завели ее, после его смерти, в Южную Африку, откуда она
изредка наведывалась в Англию с рассказами о новых экзотических друзьях: Оливии
Шрайнер и генерале Смутсе[10].
Я помню Алису, ее широкое, доброе, умное лицо, в котором с возрастом появилось
что-то мужское,, помню платье, кажется, габардиновое. иза
В двадцать два года она писала своему
брату Грэму: «Когда я думаю о странах, куда хочу поехать, о горах, на которые
хочу взобраться (ее отец написал маленькую книжку, напечатанную в Сент-Китсе, о
восхождении на гору Мизери), о реках, лесах и долинах, которые хочу увидеть, то
прихожу в ярость при мысли, что старею, а возможностей отправиться
путешествовать у меня не больше чем десять лет назад».
В мае 1881-го — худшее время года для путешествия на Карибы — дед вдруг собрался туда ехать. Грэм попрощался с ним в Лондоне и написал матери: «Прислал ли тебе отец хоть строчку из Саутгемптона? Я простился с ним во вторник, около часа ночи, в гостинице Чаринг-Кросс. Он курил огромную сигару и не собирался ложиться, чтобы лучше спать следующую, первую на борту, ночь. Надеюсь, его план удался, однако не могу не опасаться, что если море было неспокойно, то в дополнение к морской болезни он был еще и совершенно разбит. В театр мы сходили неудачно, смотрели «Леди из Лиона»[11], крайне тоскливую вещь, совершенно неспособную поднять настроение накануне отплытия».
Судя по письмам Алисы брату Грэму в Лондон, по отцу не слишком скучали. Жизнь в Бедфорде была такой же увлекательной, как и прежде, с сюрпризами в дни рожденья, поездками, чаем в саду, прогулками при луне и очередным приездом опасного мистера Раста («Его внешность, слова и поступки настолько загадочны, что его чувства мне не более понятны, чем если бы он был сфинксом»).
Несмотря на склонность к приключениям, Алиса без колебаний отказалась навестить отца. «Мы с Флоренс очень благодарны, дорогой папа, за приглашение пожить с тобой, но боюсь, что это невозможно. С твоей стороны было так мило предложить это, что я чувствую себя неблагодарной, отвечая отказом, но я и в самом деле могла бы поехать, только если бы все остальные поехали тоже. Как и маме, мне тяжело сознавать, что ты там совсем один, тебе, должно быть, очень тоскливо. Но поскольку мама, полагаю, изложила тебе все «за» и «против», касающиеся твоего предложения, то я не стану больше ничего добавлять и буду лишь надеяться, что мы все когда-нибудь где-нибудь встретимся». «Когда-нибудь где-нибудь» — какими холодными должны были показаться эти слова пожилому человеку, не сумевшему вернуть свою юность под горой Мизери. Меньше чем через два месяца он умер от лихорадки.
Его могила
той
же формы
и размера,
что и у брата, но памяти о себе в виде (темнокожих Гринов он на острове не
оставил. Там помнят Чарльза, умершего девятнадцати лет от роду, на сорок один
год раньше. Вероятно, под легендой о его тринадцати детях все же есть какая-то
основа: когда я был на острове два года назад, то в лице одного аборигена
уловил отчетливое сходство с дядей Грэмом. Наверное, мы были родственниками…
Не знаю,
методом какого исключения отец и брат нашли Кеннета Ричмонда, который стал моим
психоаналитиком, но я всегда буду благодарен им за этот выбор, потому что в
доме Ричмонда, расположенном в Ланкастер-гейт, прошли, пожалуй, самые
счастливые полгода моей жизни. Безоблачность счастья в какой-то мере зависит от
контраста — встреча влюбленных была бы иной без предшествовавшей ей
разлуки, — и эти завтраки в постели, аккуратно накрытые на подносе, приносимые
горничной в накрахмаленном белом чепце, и эти следовавшие за ними частные уроки
под деревьями Кенсингтонского сада казались нереально прекрасными после
каменных ступеней, классных стен в чернильных пятнах, перекличек, вони
в душевой.
Лондон был тут же, только руку протяни. Я был свободен. Я мог поехать на
автобусе или метро куда угодно. Кино и театры зависели только от содержимого
моего кошелька. Воскресных прогулок в тягостной компании не было. Я
стремительно взрослел, не испытывая мук переходного возраста.
Только
однажды случилось нечто, нарушившее спокойное и тихое течение дней. Пришедший
на обед гость рассказывал о несчастном случае — и я мысленно вернулся на десять
лет назад в Харстон, к истории о двух дамах в коляске на дороге близ Ройстона:
лошадь понесла, одна из дам выпала на дорогу, и длинная шляпная булавка впилась
ей в голову. Очнулся я на полу столовой. Я потерял сознание, что иногда
случалось со мной и прежде, на ранних службах в школьной церкви. Меня это не встревожило.
Воображение нарисовалопоказало мне
случившееся несчастье во всех деталях, хотя о них не было
сказано ни слова, и я упал в обморок, как студент-медик во время операции. К
моему удивлению, Ричмонд отвел меня к специалисту на Харли-стрит[12],
но я об этом тогда не думал…
По вечерам
я часто оказывался в компании писателей. Одним из них был сам Ричмонд, хотя
написанная им книга по теории образования была, на мой взгляд, скучной. В дом
был вхож Уолтер де ла Мар — поэт, которым я тогда безмерно восхищался;
его паучья подпись украшала мой свежекупленный экземпляр «Вуали»[13].
Он часто приходил со своей близкой подругой Наоми Ройд-Смит, редактором «Уикли
Вестминстер», где были напечатаны ранние стихи Руперта Брука[14].
Она была слишком добра ко мне, и через год я принялся бомбардировать ее
рифмованными фантазиями сентиментального содержания (некоторые она даже
напечатала). Бывал также и Дж. Д. Бересфорд — прозаик, искалеченный детским
параличом. «Хамденширское чудо» до сих пор остается одной из лучших, но
обойденных вниманием книг, написанных в период между великими войнами, хотя мне
тогда нравился его более слабый роман «Революция». Как-то вечером мы играли в
игру, где гости по очереди изображали овощи, и помню, как мы все одновременно угадали опознали
стручок спаржи Уолтера де ла Мара. Такие вечера сильно отличались от тех, что я
проводил в затхлых классах Сент-Джона, готовя домашние задания. В мои
обязанности входили только занятия историей по утрам в Кенсингтонском саду, а
затем, в одиннадцать часов, посещение сеансов психоанализа.
Кеннет Ричмонд походил скорее на эксцентричного музыканта, чем на человека, который лечит душевные недуги. В сорок с небольшим он был высоким, сутулым, со лбом великого музыканта, длинными волосами, зачесанными назад без пробора, и лицом, которое портили большие пятна, вероятно, нервного происхождения. У него были две маленькие дочери, воспитанные по принципу «детям можно все», а потому безнадежно избалованные. По воскресеньям я присматривал за ними в течение часа, который Ричмонд и его красивая жена Зоя проводили в церкви с эзотерическим уклоном на Бейсуотер, где священник просил прихожан проголосовать, что они предпочитают сегодня: службу или лекцию на психологическую тему. Я же в это время следил дома за тем, чтобы дети хоть раз в неделю слышали слово «нельзя»…
Когда по утрам часы на Бейсуотерской церкви били одиннадцать, я поднимался с садовой скамейки, переходил улицу, поворачивал за угол и входил в маленький дом на Ланкастер-гейт. Если я не помнил свой ночной сон, то Ричмонд просил меня его придумать (в придуманных снах почему-то всегда фигурировала свинья). Насколько я сейчас понимаю, Ричмонд не принадлежал к какой-то определенной школе психоанализа: он был ближе к Фрейду, чем к Юнгу, и, вероятно, находился также под влиянием Адлера. Двадцатью годами раньше произошла трагедия: его пациент покончил с собой, и следователь вел себя отвратительно, поэтому у меня было впечатление, что Ричмонд действует очень осторожно, мягко. Жизнь с ним принесла мне огромную пользу, однако, что было важнее: психоанализ или завтраки в постели, тишина Кенсингтонского сада и неожиданная свобода — я сказать не решаюсь, равно как не берусь судить, был ли анализ достаточно глубоким. В любом случае, как писал Фрейд, «очень хорошо, если нам удается превратить истерическое состояние в обычную тоску»…
(Далее см. бумажную версию)
[1] ї GrahamGreene, 1971, 1980
ї А. Бураковская. Перевод, 2009
[2] Публикуемые фрагменты не вошли в книгу под названием «Путешествие без карты» (Вагриус, 2007), включающую также и «Часть жизни». (Прим. ред.)
[3] Псевдоним прозаика, поэта и литературного критика сэра Артура Томаса Квиллер-Коуча (1863-1944). (Здесь и далее— прим. перев.)
[4] Штат в Малайе.
[5] Штат в Малайе.
[6] Британские войска специального назначения, состоящие из уроженцев Непала. Славятся бесстрашием и выносливостью.
[7] Роберт Майкл Баллантайн (1825-1894) — шотландский писатель, автор книги «Коралловый остров».
[8] Другое название —
Лиамуига. Потухший вулкан, самая высокая гора (
[9] Пляж на Сент-Китсе.
[10] Оливия Шрайнер (1885- 1920) – южноафриканская писательница, суфражистка. Иэн Смутс (1870-1950) – выдающийся британский и южноафриканский политический деятель.
[11] Мелодрама британского писателя и драматурга Эдуарда Булвер-Литтона (1803-1873).
[12] Улица в центре Лондона, знаменитая тем, что на ней расположены кабинеты известных врачей.
[13] Сборник стихов Уолтера де
ла Мара (1873-1956) «Вуаль и другие стихотворения»,
[14] Руперт Брук (1887-1915) — английский поэт, погиб на фронте во время Первой мировой войны.