Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2009
А. В. Карельский Немецкий Орфей: Беседы по истории западной литературы. Выпуск 3 / Сост. А. Б. Ботникова и О. Б. Вайнштейн. — М.: РГГУ, 2007. — 604 с.
Презентация книги состоялась в феврале 2007 года не в МГУ, не в РГГУ, не на какой-либо книжной ярмарке, не в немецком посольстве и не в Академии наук, а в кафе рядом со станцией метро «Третьяковская», пользующемся репутацией «интеллигентного». Зал, довольно вместительный, был полон, публика и в самом деле интеллигентная, без кавычек. Пришли сыновья, Дмитрий и Алексей, пришли старые друзья, сокурсники, соседи, соавторы, редакторы, бывшие студенты и аспиранты, верные почитатели и просто читатели. Сидели часа четыре, до самого закрытия, не хотели расходиться. Сидели и вспоминали Карельского: как он держался, как одевался, кому, когда и что сказал или написал; кому помог, как читал лекции, как правил свои и чужие рукописи, как рецензировал, редактировал, корректировал, сверял цитаты, принимал экзамены, принимал гостей, заботился о близких… Мне, например, всегда казалось, что именно я — самый близкий его друг. Но чуть ли не каждый из знавших его людей думал о себе точно так же. В этом и заключался непостижимый феномен Карельского. Общаясь с ним, человек попадал в некое благотворное поле участия, понимания и доверия. Может быть, потому, что он всегда и со всеми сохранял неуловимую дистанцию. Нет, что ни говори, жила в нем какая-то загадка. Потому-то люди и не расходились, что даже воспоминание об этом человеке создавало между ними редкую атмосферу благожелательности, почти забытую в наше время «гламурных тусовок», «крутых разборок» и политкорректного лицемерия.
Ну, вот она передо мной, эта книга: «Немецкий Орфей: Беседы по истории западной литературы».
Элегантный твердый переплет, удобный формат, колонтитулы, пристойная бумага, тщательно выстроенный иллюстративный ряд, бережная корректура. Так что отдельное спасибо художнику М. К. Гурову, редактору Т. Ю. Журавлевой, корректорам Л. П. Бурцевой и Т. М. Козловой и верстальщице Г. И. Гавриковой. Эти шестьсот четыре страницы лишь малая часть того, что было написано автором за тридцать лет творческой деятельности на поприще словесности и беспорочной службы на ниве просвещения. Позволю себе напомнить, что в предыдущие два выпуска вошли лекции и публикации по истории французской и австрийской литератур.
Возникла эта серия благодаря титаническим усилиям ученицы Карельского, Ольги Вайнштейн, которой чудом удалось включить ее в издательские планы РГГУ. Другой составитель выпуска, Алла Борисовна Ботникова, коллега и единомышленница Карельского, с которой он много лет вел переписку по вопросам интерпретации немецкого романтизма, включилась в работу на критическом этапе, когда деградирующая институция под гордым названием «РГГУ» почти не оставила Ольге надежды на достойное издание сборника.
Разумеется (увы, теперь это само собой разумеется), ни о покупке прав у сыновей, ни о гонорарах составителям не могло быть и речи. Так что выход книги в свет тоже загадка. Похоже, книги и впрямь имеют свою судьбу. Одним рукописям суждено сгореть, а другим появиться на свет, то бишь выйти в свет. Если бы Альберт не был убежденным атеистом, я бы сказала, что это дитя преданности родилось с Божьей помощью. Впрочем, Господу Богу лучше знать, кто в Него верит, а кто нет.
Феномен Карельского, по-моему, заключался еще и в том, что ему достаточно было открыть любую книгу, чтобы услышать ее голос. То, что его не трогало, не волновало, он спокойно отодвигал в закрома памяти и эрудиции. Но, услышав искренний, трагический крик или шепот, он вслушивался в него участливо и терпеливо. «И, уловив сквозь белый шум времен вопрос души родной, ей отвечал по-русски». Либо переводил, либо осмысливал в статье или лекции. Он испытывал равный интерес и к аналитической и к переводческой работе. Он считал, что миссия переводчика – открывать имена. Он и открыл русскому читателю не только Бёлля, Хеббеля, Музиля, Броха, Ленца и еще некоторых писателей первого ряда, но совсем неизвестных или забытых лириков и драматургов эпохи немецкого романтизма. Но, открыв имена, обеспечив им прописку в российской словесности, он заботливо представлял их читающей публике. Мне кажется, он никогда не сомневался, что поиски истины, добра, милосердия и прочие наивные иллюзии предреволюционных и постреволюционных эпох и есть то единственное, что позволяет человечеству, равно как и отдельному человеку, еще как-то уважать себя.
И то сказать, история людского рода – сплошь войны, Крестовые походы, дворцовые перевороты, катастрофы: горы трупов, сожженные селения, разрушенные города, загаженный воздух, зловонная вода, отравленная почва. Ну да, кое-что люди успели возвести и изобрести в редкие исторические моменты созидания: египетские пирамиды, китайские стены, греческие статуи, римские акведуки, готические соборы, ренессансные живописные полотна, храмы, дворцы, музеи, библиотеки… Но все это безжалостно уничтожается либо народами, либо временем. Самым хрупким и самым неуязвимым оказывается слово. И те, кому дано это понять, реставрируют создаваемые словом веру-надежду-любовь. Что же касается матери их, мудрости, то по этому пункту все слова друг другу противоречат, а долг литературоведа – пояснить юношеству, что это в порядке вещей.
Персонажи лекций и статей, собранных под переплетом «Немецкого Орфея», только этим и занимаются: пытаются обрести истину, и для каждого из них у Карельского находится афористически убедительная характеристика.
Вот как он пишет, например, об Отфриде (IX век), авторе «Евангельской гармонии» — стихотворного Евангелия на древневерхненемецком языке: «Этот монах не опирался на традицию, ибо ее не было, а сам создавал традицию».
О Гартмане фон Ауэ с его «Бедным Генрихом» (ок. 1195-го): «Гартман разрывает сословный каркас куртуазности, создавая гимн человеческой любви».
О Вольфраме фон дер Эшенбахе с его «Парцифалем»: «Перед нами сын своего куртуазного века, влюбленный в куртуазность и пытающийся спасти ее так, чтобы не разрушить ее прекрасных воздушных замков».
О Готфриде Страсбургском с его «Тристаном»: «Если основной конфликт Гартмана и Вольфрама – человек и Бог, человек и долг, куртуазность и религиозность, то у Готфрида основной конфликт – куртуазный человек и куртуазное общество. И он, видимо, прекрасно понимал всю дерзость того шага, который он сделал».
О Вальтере фон дер Фогельвейде и его любовной лирике: «Раз поняв свою огромную поэтическую силу, он не устает радоваться этому открытию, и его лирику наполняет торжественное, звенящее «я», в полном смысле слова личное местоимение…»
Об анонимном авторе «Нибелунгов»: «Он пытается найти в кровавой неразберихе какую-то незыблемую меру справедливости… реальную меру вины в каждой конкретной ситуации, и это, несомненно, косвенное отрицание самого закона феодального существования с его правом сильного на насилие».
В изложении Карельского перипетии немецкой средневековой литературы предстают как сюжет, не менее увлекательный, чем сценарий добротного исторического фильма.
Но главным предметом его интересов был все-таки не героический эпос, не куртуазная поэзия, не миннезанг и даже не веймарская классика. Главной его страстью был романтизм. Я думаю, это началось у него с Эйхендорфа:
О долы, холмы, дали,
О, лес любимый мой,
Даруй мне в час печали
Молитвенный покой…
Этот задушевный голос являл разительный контраст со всем звучанием, со всем опытом нашего военного и послевоенного детства. В нем слышится восторженное благоговение перед жизнью, а для нас, семнадцатилетних первокурсников, это было никогда прежде не испытанным эмоциональным потрясением.
И Карельский, с его безразмерной памятью и неизлечимым трудоголизмом, всю свою жизнь решал загадку романтического сознания, то есть невесть откуда возникшей способности человечества, пусть в лице молодых немецких студентов, строить воздушные замки, умозрительную идиллическую сферу обитания, полностью отвлекаясь, отключаясь от реальности.
Он внимательно и дотошно «опросил» (прочитал) их всех: прозаиков, поэтов и драматургов: безумца Гёльдерлина, мистика Новалиса, наивного Эйхендорфа, меланхолического Мёрике, ироничного Тика, слащавого зануду Брентано, аристократичного Арнима, трагического Клейста, воистину гениального Гофмана и множество других. Тех, кто продолжил возводить их постройку в Германии, и тех, кто мыслил, чувствовал и творил в унисон с ними в Англии, Франции, России, Польше, Португалии, Скандинавии. Он все понял и простил им пренебрежение к классике, упорные попытки ликвидации традиционных жанров, принципиальную фрагментарность, отказ от пунктуации в частной переписке, политическое ренегатство и человеческие слабости. Он сопоставил результаты, составил анамнез, поставил диагноз романтического сознания: центробежность, утопичность, волюнтаристичность, максимализм, полярность. Он проследил историю болезни вплоть до наших дней. И теперь мы знаем, что романтизм – это не просто недолговечное литературное течение, возникшее одновременно с XIX веком. Это бурный поток творческих и нравственных исканий с просторами, перекатами, омутами, безднами и водоворотами, захлестнувший европейское Новейшее время.
Совершенно непонятно, как в одном мозгу могла уместиться вся тысячелетняя история европейских литератур. И не только в общих чертах, но во множестве частностей, ракурсов, коннотаций: цитаты, сюжеты, даты, имена, профессии, характеры, отношения, эксцентрические поступки и гениальные озарения…
Потеряв Карельского, наша германистика потеряла свою главную ценность: нравственный камертон. Можно ли восполнить такую потерю?
Если XIX век в России ознаменовался взлетом литературы, то в XX веке она могла гордиться именами своих гуманитариев — именами Тынянова, Набокова, Ходасевича, Бонди, Жирмунского, Лотмана, Панченко, Лихачева. И в тот же ряд мы вправе поставить имя Альберта Викторовича Карельского.
В состав рецензируемой книги вошли университетские лекции Карельского по истории средневековой немецкой литературы и немецкого романтизма, переводы немецких поэтов, послесловие к сборнику «Немецкая романтическая комедия», перевод комедии Л. Тика «Кот в сапогах», статьи о романтической традиции в литературе модернизма, а также в теории литературы и в критике XX века. Заключает сборник статья «Немецкоязычная литература начала XX века в общеевропейском контексте».
Э. Венгерова