Вступление Г. Кружкова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2009
Перевод Григорий Кружков
ОЖЕРЕЛЬЕ СТИХОВ:
ИЗ ДВУХ АМЕРИКАНСКИХ АНТОЛОГИЙ[1]
Перевод с английского и вступление Г. Кружкова
У Марианны Мур, признанного классика американской поэзии XX века, есть хрестоматийное стихотворение “Poetry”, очень короткое. То есть первоначально оно было вдесятеро длинней, но в итоговом собрании стихотворений 1967 года Мур своей авторской волей сократила его до трех строк:
СТИХИ
Я тоже их не люблю.
Но с полным презрением, читая их, в конце концов
обнаруживаешь какую-то крупицу подлинного.
Русскому читателю могут вспомниться строки Евгения Винокурова — про работу редактора журнала, просеивающего горы стихов:
Я бы возненавидел поэзию,
Люто, на всю жизнь.
Но вдруг попадалась строка…
Заведующий поэзией, 1962
Похоже — хотя немного о другом. Винокуров пишет об оскомине от переедания дурных стихов, Марианна Мур — об истинном и ложном, об оправдании самого бытия поэзии.
Оба заканчивают осторожной апологией.
Несомненно, когда стихов слишком много, от них может возникнуть паника.
Мне подарили две недавние поэтические антологии. Одна называется «Американская поэзия ХХ века» (2004; составители Дейна Джойа, Дэвид Мейсон и Мэг Шорке), вторая — «Оксфордская книга американской поэзии» (2006; составитель Дэвид Леман). В каждой больше тысячи страниц: 1144 и 1132. Солидные, тщательно составленные тома. В одном — подробные биографии поэтов, есть вступления к отдельным разделам, в которых обсуждаются разные направления американской поэзии. В другом — лишь лапидарные, но выразительные врезки к каждой авторской подборке.
Что делать одáренному? Можно было ухнуть в эту бездну стихов и утонуть. Или, наоборот, не увлекаясь безрассудной далью, поплавать немного, лавируя между архипелагами стихов, и вернуться со скромной добычей. Так я и сделал.
Чем определялся мой выбор кроме вкуса, неизбежно субъективного? Во-первых, меня привлекали произведения известные, «антологические», — но по каким-то причинам обойденные вниманием переводчиков, неизвестные русскому читателю. Почти все стихи в подборке — определенные вехи в истории американской поэзии. Тут представлены 20, 30, 50-е годы, а также 60 и 70-е. Совсем современных стихов нет. И это я хотел бы пояснить.
Есть два подхода к явлениям литературы — синхронический и диахронический. Синхронический подход объясняет произведение в контексте современной ему реальности и современной литературы. Такой подход не может быть достаточно глубок. Приведу параллель. Можно ли адекватно понять и оценить сегодняшнюю русскую поэзию без основательного знания всего XX века — от Блока до Бродского, от Тихонова до Тарковского? То же самое и с американской поэзией. Отдельные подборки, печатаемые время от времени в журналах, прежде всего в «Иностранной литературе», у вдумчивого читателя вызывают недоумение: откуда взялась эта поэзия, на какой почве она выросла? А ведь книги делаются из книг. Джона Эшбери, например, совершенно невозможно воспринять адекватно, не пройдя «ступеньку» Уоллеса Стивенса. И это только один пример.
Иосиф Бродский считал, что в XX веке американская поэзия, наряду с русской, самая богатая и сильная поэзия в мире. По понятным причинам русский читатель был отлучен от нее — вплоть до конца 1970-х годов. Образовалась огромная лакуна, которую невозможно было быстро и качественно заполнить (хотя усилия предпринимались). А далее на повестку дня вышла узко взятая современность, и обычай ставить телегу впереди лошади укоренился. Мне кажется, что классическую американскую поэзию XX века предстоит еще осваивать и осваивать. Вот откуда мой особый интерес к довоенному и послевоенному периоду, от 1930 до 1970 годов. Это то самое поле знания (или незнания), которое я при каждом удобном случае стараюсь расширить — по крайней мере для себя самого. Конечно, маленькая подборка не заполнит лакуны, о которой я говорил, — это песчинка в море. Или горсть песчинок. Но, по крайней мере, горсть искренних песчинок в том самом глубоком море.
Вот почти все, что я хотел сказать в предисловии. Ниже следует инвентарная опись стихов с краткими комментариями.
*
Уильям Карлос Уильямс (1883-1963) — классик американской поэзии, имажинист. Его визитная карточка — «Красная тачка». Но и вторая переведенная мной миниатюра «Записка» (про соблазнительно холодные сливы) почти столь же знаменита и широко антологизирована.
Марианна Мур (1887-1972) — экспериментатор, испробовавшая разнообразные формы свободного, и не совсем свободного, стиха. В ее «Улитке» (1924) можно усмотреть влияние «метафизической школы» XVII века, актуализированной Элиотом в 1920-е годы; именно «метафизики» брали «Улитку» как высокую поэтическую тему.
Уистен Хью Оден (1907-1973) переехал в Соединенные Штаты в возрасте 32 лет. Он принял американское гражданство и лучшие свои стихи написал в Америке. Двадцатью годами раньше Томас Стернз Элиот, уроженец Сент-Луиса, пересек Атлантику в противоположном направлении. Нельзя не согласиться с Дэвидом Леманом, что этот поэтический бартер между Англией и Америкой обогатил как ту, так и другую сторону; но куда все-таки относить Одена и Элиота, не североатлантическими же поэтами их называть? Традиционный ответ: и туда, и сюда — и к английской поэзии, и к американской.
«Колыбельная» — последнее стихотворение Одена в его «Полном собрании поэтических произведений» и одно из самых трогательных. Старый поэт в пароксизме тоски и одиночества прощается не со своей душой, как праведник у Джона Донна, а с грешным телом; признается в нежности к своей старческой плоти, обреченной умереть: «ты любишь / вот эту бабью плоть, / невинно одинокий, / Мадонна и Дитя. / Спи, старый, баю-баю!»
Я взял на себя смелость сократить его на одну строфу (предпоследнюю), которая, как мне кажется, разжижает впечатление. Такую небывалую переводческую дерзость я отчасти оправдываю тем, что стихотворение опубликовано посмертно: если бы Оден готовил книгу к печати, может быть, он и сам снял бы третью строфу?
(Вот опущенные строки: «В последний раз исчисли, / кому ты благодарен: / родителям за силу / и трезвость Super—Ego, / друзьям своим и веку, / и месту, где родился. / Вот повезло тебе! — / ты насмотрелся в детстве / чудеснейших диковин, / исчезнувших со свету; / насосы паровые, / колеса водяные / и танк-локомотивы — / все это ты видал. / Спи, старый, баю-баю!»)
«Посещение больницы Св. Елизаветы» Элизабет Бишоп (1911-1979) — поэтессы, имеющей в США статус классика XX века, — очевидно, вариация на тему: «Вот дом, который построил Джек». Фактическая сторона стихотворения нуждается в пояснении. Именно в больнице Святой Елизаветы двенадцать лет пребывал американский поэт и критик Эзра Паунд после того, как психиатрическая экспертиза спасла его от смертной казни. Американский суд приговорил Паунда за измену Родине — так были квалифицированы его передачи по итальянскому радио в годы Второй мировой войны. В 1958 году по ходатайству деятелей культуры он был освобожден и уехал из США. Эзра Паунд — не мой любимый поэт, хотя я признаю его роль и заслуги перед литературой. Антисемитизм и поддержка фашистского режима Муссолини, конечно, его не красят. Как совместить несовместимое? Есть реальные трагедии народов и есть интуитивный, петляющий путь поэтического воображения. Использование детского стишка для изображения непростой коллизии — безусловно удачная находка Элизабет Бишоп. Только в области нонсенса можно достичь если не гармонии, то хотя бы примирения взаимоисключающих смыслов.
Луис Симпсон (р. 1923) принадлежит к мощному поколению поэтов, рожденных в 1920-е годы, — вместе с Уилбером, Хектом, Буковски, Мервином, Эшбери и рядом других. В первую половину своей жизни он был привержен регулярному стиху и рифме, но в дальнейшем перешел к верлибру. Я перевел одно из самых выразительных и лаконичных его стихотворений, достойное занять место в любой антологии американской поэзии.
У. С. Мервин (р. 1927) — заслуженный и весьма плодовитый поэт, издавший больше шестидесяти книг стихов и переводов (от Данте до Мандельштама). Стихи «На годовщину своей смерти» остановили мое внимание темой до боли знакомой: «День каждый, каждую годину / Привык я думой провождать, / Грядущей смерти годовщину / Меж них стараясь угадать». Интересно, сознательная ли здесь вариация на тему Пушкина или совпадение мысли?
Грегори Корсо (1930-2001) — поэт-битник, фигура легендарная. Он происходил из бедной итальянской семьи, подростком трижды попадал в тюрьму. Потом стал писать стихи, подружился с Гинзбергом, Берроузом и другими нью-йоркскими поэтами. Его стихотворение «Генеральная уборка» в этой подборке типично для «разбитого поколения» — бунтарской, нигилистической волны в американской поэзии второй половины XX века.
Стихотворение Доналда Джастиса (1925-2004), наоборот, типично для следующего, так называемого молчаливого поколения, оно отражает сознание благополучного, остепенившегося гражданина, с семьей и домом, купленным в рассрочку, — другой полюс американской экзистенциальной драмы.
Рассел Эдсон (р. 1935) никогда на русском языке не публиковался, хотя его стихи в прозе — благодатный материал для переводчика. Комментируя свое стихотворение «Антиматерия», Эдсон красиво сформулировал: «Время течет сквозь прозу, а поэзию обтекает. Поэзия есть форма неизменного, застывшего времени».
Чарльз Симик(р. 1938), наоборот, давно примечен русскими переводчиками. По происхождению серб, он приехал с родителями в США в шестнадцать лет, в каковом возрасте овладел английским языком и со временем стал одним из лучших поэтов своего поколения — случай почти уникальный. Поэтику Симика в какой-то степени характеризует его ответ на вопрос журналиста: «Кому вы показываете стихи, прежде чем послать их в журнал?» — «Я показываю их Эмили Дикинсон и Уоллесу Стивенсу. Если они морщатся, я опять забираюсь в свою норку и скребу дальше». «Мои ботинки» — сравнительно раннее стихотворение Симика, наверное не лучшее, но почему-то возлюбленное составителями антологий и ставшее почти дежурным блюдом.
Джеймс Тейт (р. 1943), ниспровергатель канонов и бывший «анфан-террибль» американской поэзии, давно вписался в эстеблишмент и получил престижные поэтические награды. Центонность, коллаж, cut-and-paste- он, кажется, испробовал все методы для сочинения (или составления, или склеивания) своих стихов. Тем более ценна сатирическая картинка Тейта, изображающая обучение молодого поэта. Так или примерно так оно и происходит, и не только в литературных студиях и школах, и не только в Америке.
Уильям КАРЛОС Уильямс
КРАСНАЯ ТАЧКА
Как много
зависит
от красной
тачки
от капель дождя
на колесах
и белых цыплят
у сарая
1923
ЗАПИСКА
Я съел
в холодильнике
все твои
сливы
а ты
берегла их
наверно
на завтрак
прости
они были
так дивно
прохладны
1934
МАРИАННА МУР
УЛИТКА
Если «сжатость есть первое достоинство стиля»,
то этим достоинством ты обладаешь. Сокращаться
(как и смущаться) умеет не каждый.
Ибо то, что мы ценим в стиле, — не побрякушки,
не случайные находки
или умение сказануть,
но скрытый принцип,
когда, при отсутствии ножек,
можно предъявить миру
свои уникальные рожки.
1924
УистЕн Хью Оден
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Умолкнул шум труда,
склонился день к закату,
и пала тьма на землю.
О мир! блаженный мир!
Сотри с лица заботу;
закончен круг дневной,
вся эта канитель —
отвеченные письма,
оплаченные счетá
и вынесенный мусор —
закончена. Ты можешь
раздеться и свернуться,
как устрица, в постели,
где счастье и уют,
и самый лучший климат.
Спи, старый, баю-баю!
Грек перепутал все:
Нарцисс был старым дедом,
годами укрощенным,
освобожденным от
любви к чужому телу;
когда-то ты мечтал
быть грубым, волосатым
и мужественным типом,
теперь не то — ты любишь
вот эту бабью плоть,
ее лелеешь, гладишь,
невинно-одинокий,
Мадонна и Дитя.
Спи, старый, баю-баю!
Пора, пора уснуть;
пусть переходит власть
к животному рассудку,
что дремлет где-то в чреве,
в пределах материнских
богинь, что сторожат
Священные врата, —
без чьих немых внушений
все наше словоблудье
бессильно и презренно.
Не бойся снов, их чар
и страхов — это шутки
сомнительного вкуса;
не доверяйся им.
Спи, старый, баю-баю!
1973
Элизабет Бишоп
Посещение больницы Св. Елизаветы
Вот дом, который зовут Бедлам.
А вот бедолага,
который посажен в этот Бедлам.
А это срок,
который должен мотать господин,
который посажен в этот Бедлам.
А это часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать старикан,
который посажен в этот Бедлам.
А это моряк,
который носит часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать горлопан,
который посажен в этот Бедлам.
А это деревянный причал,
куда пришвартовался этот моряк,
который носит эти часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать дуралей,
который посажен в этот Бедлам.
А это годы и бури, и стены тюрьмы,
и море, и деревянный причал,
куда пришвартовался моряк,
который носит эти часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать жалкий тип,
который посажен в этот Бедлам.
А это еврей в колпаке из газет,
который плачет и пляшет вокруг тюрьмы,
пока прибой ударяет в причал,
и смотрит оцепенелый моряк,
который носит эти часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать негодяй,
который посажен в этот Бедлам.
А это лишившийся смысла мир,
где плачет еврей в колпаке из газет
и, плача, пляшет вокруг тюрьмы,
пока прибой штурмует причал,
и смотрит ошеломленный моряк,
который носит эти часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать гнусный тип,
который посажен в этот Бедлам.
А это малыш, открывающий дверь,
который хочет понять этот мир,
где плачет еврей в колпаке из газет
и, радуясь, пляшет вокруг тюрьмы,
пока прибой разбивает причал,
и смотрит, ополоумев, моряк,
который носит эти часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать стихоплет,
который посажен в этот Бедлам.
А это солдат, пришедший с войны,
увидевший вновь того малыша,
который хочет понять этот мир,
где плачет еврей в колпаке из газет
и пляшет устало вокруг тюрьмы,
пока скрипит досками причал,
и смотрит оцепенелый моряк,
который носит эти часы,
которые тикают, меря срок,
который должен мотать этот псих,
который посажен в этот Бедлам.
1950
Луис Симпсон
АМЕРИКАНСКАЯ ПОЭЗИЯ
Чем бы она ни была, ей нужно иметь
Крепкий желудок, способный переварить
Уголь, резину, уран, звезды, стихи.
Она как акула с проглоченным утюгом,
Обреченная плыть и плыть средь пустынных морей,
По временам издавая почти человеческий крик.
1963
У. С. Мервин
НА ГОДОВЩИНУ СВОЕЙ СМЕРТИ
Каждый год, сам не зная того, я встречаю день
Когда огни для меня вспыхнут в последний раз
И усталого путника
Уведет за собой тишина
Словно луч незримой звезды
Эти странные одеяния жизни с меня спадут
Я не буду больше удивляться земле
Женской нежности
Или бесстыдству людей
Как сейчас после дождя когда я это пишу
Слушая посвист крапивника и капель
С веток — и кланяясь неизвестно чему
1967
Грегори Корсо
ГЕНЕРАЛЬНАЯ УБОРКА
Я взбежал с размаху
на шестой этаж
в свою комнатенку
распахнул окно
и начал выбрасывать напропалую
все эти необходимые в жизни вещи
«Ты, Правда, пойдешь первая!» — «Нет, — запищала она, —
не смей! Я такое про тебя расскажу!» — «Ах, расскажешь?
А мне нечего скрывать. Пошла вон!»
Затем настала очередь Бога.
Он перепугался и стал канючить:
«Меня-то за что? Я тут при чем…» — «Отправляйся!» —
Любовь, лепеча, попробовала откупиться:
«Я сделаю тебя суперменом! Все женщины лягут!»
«Полезай! — я велел, подпихнув ее в толстую задницу. — Шлюха!»
Вера с Надеждой попробовали уцепиться за раму:
«Ты пожалеешь… Ты без нас пропадешь!» — «А с вами
я свихнусь! До свиданья!»
Кто там дальше? Красота? Вот ведь черт!
Подводя к окошку Красоту, я шепнул ей:
«Тебя одну я любил в своей жизни,
а ты — убийца, безжалостный киллер!»
Но, столкнув ее, я тотчас бросился вниз по ступеням
и успел как раз вовремя подхватить
падающую из окошка Красотку.
«Ах, вы меня спасли!» —
вскричала она, заливаясь слезами.
Я поставил ее на ноги и сказал ей: «Вали!»
И снова взбежал к себе
на шестой этаж:
«К черту деньги!» —
но никаких денег и не было,
я обыскал все углы
и обнаружил Смерть, прятавшуюся под раковиной в уборной.
«Я не настоящая! Я выдумка живых», — заверещала она.
Но я все-таки выбросил ее из окна
вместе с раковиной, унитазом и прочим барахлом…
Кажется, что-то осталось?
«Ах, это Юмор? Ты, кажется, вздумал со мною шутить?
Ну-ка, мигом вываливайся —
и пожалуйста, вместе с окошком!»
1973
Доналд Джастис
СОРОКАЛЕТНИЕ МУЖЧИНЫ
Мужчины за сорок
Закрывают без звука
Двери в комнаты,
Куда им уже не вернуться.
И на лестничной площадке,
Замерев, ощущают,
Словно палуба уходит из-под ног,
Покачнувшись.
В глубине зеркала
Они находят лицо мальчишки,
Примеряющего отцовский галстук,
Когда никого нет дома, —
И лицо своего отца
В таинственной мыльной пене.
Они сами уже больше отцы, чем дети.
Что-то пронизывает вдруг — что-то такое
Вроде звона кузнечиков
В сумерках похолодевших
Там, в кустах за их домом,
Приобретенным в рассрочку.
1967
Рассел Эдсон
ОСЕНЬ
Жил один мальчик, который взял в руки два листа, вошел в дом и сказал, что он дерево.
Ступай во двор, ему ответили, и не расти тут в гостиной, ты можешь испортить ковер.
Он сказал: я пошутил, я не дерево, — и уронил один лист.
Смотрите, сказали родители, уже осень.
1969
АНТИМАТЕРИЯ
По ту сторону зеркала — отраженный мир, где безумные сходят с безумия в ум, где кости выкапываются из земли и устремляются в материнское лоно.
Там по вечерам рассветает.
Там чиновники продвигаются по службе назад, вопреки своему усердию и прочим талантам.
В этом мире много печали… то есть, конечно, радости.
1973
Чарльз Симик
Мои ботинки
Ботинки, моя сокровенная суть,
Два крика беззвучных беззубым ртом,
Две шкурки, подгнившие изнутри,
Пахнущие мышиным гнездом.
Мои мертворожденные брат и сестра
Как будто снова óжили в вас
И направляют мои стопы
К истине, вéдомой только им.
К чему мне мудрые книги читать,
Если я в вас наконец обрел
Евангелие всей жизни моей,
И прошлой, и той, что грядет?
Я мог бы религию основать
И церковь новую возвести,
Чтобы в ее Святая Святых,
Как драгоценность, вас поместить.
Всё выносящие, как волы,
Странники, мученики, чернецы;
Как вы походите на меня,
Как я хочу на вас походить!
1967
Джеймс Тейт
Научить обезьяну писать стихи
Научить обезьяну писать стихи
Оказалось не так уж трудно.
Ее прикрутили к креслу,
Привязали к руке авторучку,
Прикнопили лист к дощечке.
Потом доктор Шпуль наклонился
И прошептал ей в ухо:
«Представь, что ты Феб или Муза.
Напиши нам стишок».
1972