Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2009
Антология современной британской драматургии / Пер. с англ. — М.: НЛО, 2008. — 768 с.
Составление антологии — дело всегда рискованное. Тем более если это — антология работ переводческого семинара. Тем более если участники семинара собрались со всех уголков России, чтобы переложить по-русски тексты малознакомой культуры. И тем не менее попытка оказалось очень достойной. Судя по вводной статье руководительницы семинара Анны Гениной, работа переводчиков была настоящим приключением со своими успехами и неудачами. Согласитесь, что держать в руках результат подобного рода приключения само по себе интересно — особенно если этот результат по-настоящему качественный.
За исключением некоторых досадных опечаток (так, семнадцатилетний юноша из “Калеки с острова Инишмаан” странным образом оказывается стариком “лет семидесяти-восьмидесяти”) книга переведена профессионально: в ней звучит совершенно естественный, неклишированный, динамичный язык, которого и ожидает читатель, увидев в заглавии слово “современный”. Пожалуй, современность и своевременность перевода не менее важна, чем современность текста. Здесь-то читателя и ждет сюрприз: пьесы вовсе не поражают какой-то особенной современностью, экспериментальностью. Их, скорее, можно отнести к разряду того, что по-английски называется instant classic: они безо всякого усилия вливаются в океан классической литературы. В них звучат те же самые знакомые каждому со школьной скамьи применительно к русской классике темы: одиночество, непонимание, любовное страдание, “простое человеческое счастье”.
В большинстве текстов (за исключением, наверное, “Top Girls” и “Продукта”) чувствуется своеобразная усталость от постмодернизма, стремление к простоте формы и вещественности повествования. В “Синем апельсине” Джо Пенхолла это стремление проявляется в том числе и на уровне сюжета: в противостоянии двух психиатров, Брюса и Роберта. Роберт по натуре — типичный деконструктивист, для которого диагноз “шизофрения” плох одной своей простотой. То, что их чернокожий пациент Кристофер называет апельсины синими, для него обозначает все, что угодно, — только не болезнь. Он велеречиво рассуждает о культурных различиях, расовых предрассудках и идиосинкразиях, заботясь больше об оригинальности своей интерпретации, чем о действительном положении вещей. Читатель не без удивления обнаруживает, что в грубом на первый взгляд диагнозе Брюса намного больше человечности, чем в гуманитарных рассуждениях Роберта. Так же и тексты самой “Антологии”: кажущаяся клишированность тем и предсказуемость многих сюжетных поворотов дают возможность ненадолго вернуться в золотой век “пред-постмодерна”, когда литература еще не стеснялась вызывать в читателе сочувствие и живой интерес к героям.
Если ставить себе задачу определить ведущую тему сборника — то это, наверное, одиночество. Но не монументальное одиночество романтического героя, а тихое, камерное, порой даже скучное одиночество, для которого не находится слов — этакая чеховская “тарарабумбия”. Недаром самое частое слово в “Собачьем счастье” Лео Батлера — “молчание”. А в “Ножах в курицах” главное для героев — это найти “названия для всего в мире Божьем”.
Из такого одиночества нет прямого выхода: из него нужно выбираться окольными путями, о нем можно говорить только иносказательно, нестройно. Поиск смысла, поиск той речи, через которую можно было бы выразить то, что Сартр называл “человеческой ситуацией”, — второй главный мотив во всех пьесах. Особенно показателен в этом плане “Брокенвиль (Разрушенск)” Филипа Ридли. Сюжет этой пьесы предельно прост: незнамо где на земле после какой-то ужасной катастрофы в полуразрушенном доме оказывается Ребенок. Совершенно случайно поблизости обретаются несколько подростков и Старуха. По своему жанру “Брокенвиль” — это своего рода метерлинковская сказка. Интересно то, что персонажи Ридли — словно бы в подражание Молоку, Хлебу, Огню, Псу и другим героям “Синей птицы” — носят нарицательные имена-прозвища. Одного зовут Царапина, другого — Портфель, третьего — Блестка. Они забыли свои настоящие имена — катастрофа оборачивается не только материальным, но и лингвистическим опустошением. И вот эти персонажи-прозвища собираются вместе, чтобы успокоить испуганного Ребенка. Если дети из “Синей птицы” (Тильтиль и Митиль) пускаются с Феей во вполне реальное путешествие по фантастической стране, то Ребенок совершает путешествие по текстам: под руководством Старухи герои проводят его через несколько импровизированных сказок, в разыгрывание которых постепенно вовлекаются валяющиеся на полу предметы. Вся пьеса — своеобразный отчет о становлении этих незамысловатых текстов. И если в начале пьесы этот процесс протекает совсем негладко, то к ее концу сказки начинают возникать словно бы сами собой — все персонажи, кажется, становятся частью единого сказочного механизма, который перерабатывает пугающую постапокалиптическую реальность в увлекательные и поучительные истории. И так же как поиски Синей Птицы завершаются возвращением домой (ведь дом — это и есть счастье!), так и обитатели “Брокенвиля” возвращаются из мира сказок обратно в разрушенный дом — но теперь он уже не кажется им столь пугающим. “Теперь… мне уже не так страшно”, — говорит Ребенок. Это — уже совсем не метерлинковская фраза. Переход от “страшного” к “не столь страшному” — все-таки не обретение счастья, а, скорее, смирение перед действительностью, радость обнаружения в ней хотя бы малой открытости в будущее, переосмысление апокалипсиса как нового начала.
Похожую процедуру “перевода” реальности в текст можно найти в “Продукте” Марка Равенхилла. По жанру пьесу можно охарактеризовать как “читку-монолог”. Голливудский продюсер читает исполнительнице главной роли сценарий фильма о событиях 11 сентября. Актриса молчит. О ее реакции можно судить только по замечаниям продюсера, которые в большом количестве вплетаются в ткань сценария. Так же как в “Разрушенске”, построение текста имеет своей целью не столько избавление от страдания, сколько переосмысление страдания, попытку воссоздать его таким образом, чтобы было “уже не так страшно”. Брокенвильские дети призвали для этого на помощь сказочные образы, а продюсер Джеймс использует то, что теперь принято называть медийными образами. “Продукт” — это уже не Метерлинк, а, скорее, Дэвид Линч. Сценарий не фокусируется на самой трагедии, а вьется вокруг нее по траектории, отмечаемой голливудскими штампами: здесь находится место и для постельных сцен, и для ФБРовского захвата, и для гипертрофированных внутренних терзаний героев, и для зрелищных крупных планов, и для погони, и для причудливых голливудских тревеллингов эпохи блокбастеров. Все это нагромождение эффектов, заслоняющее собой сам террористический акт, малого бы стоило, если бы не поминутные комментарии продюсера, адресованные актрисе. Так же как у Линча, главное в “Продукте” — обнажение приема. Но не просто обнажение приема, а обнажение внутреннего движителя сценария — желания держать зрителя в постоянном напряжении, желания кассового успеха. Именно этот контраст между расслабленным, фамильярным тоном разговора с актрисой и мелодраматической насыщенностью самого сценария и создает тот особый тон, ради которого пьесу стоит и прочитать, и посмотреть. Равенхилл пытается сделать в драматургии то же, что Роб-Грийе делал в прозе: показать кинотекст с неестественного для него литературного ракурса, обнажив при этом все его подводные камни.
Тема Голливуда очевидно связана с американской темой вообще, которая занимает не последнее место в сборнике. Так, Америка прямо упоминается как минимум в трех пьесах, и каждый раз с ней связана мысль о спасительной — пусть и бездуховной — простоте. Именно вокруг Америки крутится сюжет “Американского пилота” Дэвида Грейга. Иви, дочь фермера из захолустной деревушки в раздираемой гражданскими войнами латиноамериканской стране, искренне полагает, что говорит по-английски, хотя по-настоящему знает одно только слово “О’кей” да песни из американских фильмов. Волшебная реальность поп-культуры кажется ей намного проще и притягательнее, чем бедность и война в ее родном крае. Поэтому катапультировавшийся американский пилот для нее не просто “иностранец”, а настоящий ангел: глашатай благой вести из обетованной земли. Даже ее отец-фермер признается, что “американский пилот был самым красивым человеком, которого я когда-либо видел. <…> Все то время, что он провел с нами, я чувствовал, что еще секунда, и я поцелую его”. Секрет этой неземной красоты — всего лишь американское гражданство.
Для Свидригайлова из “Преступления и наказания” Америка — метафора самоубийства, бездуховного избавления от тягот жизни, у Кафки — сюрреалистическое чистилище, в котором человека равно ожидают и испытания, и спасительные чудеса. У британских драматургов Америка — воплотившаяся мечта, место, которое существует не столько на географической карте, сколько на экране телевизора или кинотеатра, а значит — повсюду. Даже в самую захолустную страну Бог того и гляди “пошлет американского пилота”. Но насколько люди готовы к его приходу? Грейг предлагает нам совершенно евангельский ответ на этот вопрос: спасутся только уверовавшие. Во время спасательной операции американцы забирают с собой Иви, а фермер и его приятель-торговец погибают в перестрелке. Бесплотная голливудская мечта оказывается вооруженной до зубов, а неуверовавшие в нее будут истреблены огнем.
Американская тема фигурирует и в пьесе “Калека с острова Инишмаан” Мартина Макдонаха. Примечательно, кстати, что фильм по сценарию Макдонаха получил в 2005 году “Оскара” — Голливуд и тут не замедлил материализоваться. Итак: Билли, подросток-инвалид с захолустного ирландского острова, опекаемый стариками, узнает, что на соседнем острове проходят съемки голливудского фильма. Недолго думая, он отправляется туда, добивается некоторого успеха, попадает в Америку, но затем — разочарованный — возвращается на родину. В отличие от Иви из “Американского пилота”, Билли не испытывает особенного преклонения перед Америкой (на дворе 1934 год, “фабрика грез” только набирает обороты). Отъезд для него — способ вырваться из тягостной провинциальной скуки родного городка, отвлечься от тайны смерти своих родителей, забыть о насмешках соседей. И все-таки главное место тут, пожалуй, занимает скука. Жители острова Инишмаан вовсе не страдают от “мук молчания”, как дети из Брокенвиля или старики из “Собачьего счастья”. Наоборот, они живут в мире предельно предсказуемых, обкатанных, набивших оскомину “культурных текстов”: местный сплетник Джоннипатинмайк ежедневно сообщает им свежие новости об “овцах без ушей” да склоках между соседями, опекунши Билли Кейт и Эйлин ворчат о бытовых неурядицах, Бартли требует у них “Чупа-Чупсов” и “Хубба-Буббы”, а сам Билли не может найти себе лучшего развлечения, чем “смотреть на коров”. И вот Билли отправляется в Америку. Но что он находит там? Все то же самое: насмешки, ощущение собственной ненужности — и как актера, и как человека. Инишмаан и Голливуд, которые прежде казались ему диаметрально противоположными полюсами бытия, “схлопываются”, совпадают в императиве оставаться человеком при любых обстоятельствах, сохранять верность собственным корням. Но это почти невозможно — разве только через смерть.
В этом плане с “Калекой с острова Инишмаан” перекликаются сразу две пьесы сборника: “Порция Кохлан” Марины Карр и “Искусственное дыхание” Кевина Элиота. Порция не может найти себе места в этом мире: она несчастлива с мужем, у нее нет настоящих друзей, и единственным призывом в ее жизни звучит голос утонувшего много лет назад брата-близнеца. Этот голос зовет ее столь настойчиво, что в конце концов она повинуется ему и сама бросается в реку. Она уже не ищет счастья — ей нужно только успокоение. Ее семейная жизнь, любовные увлечения, окружающие люди кажутся ей во сто крат менее реальными, чем призрак брата, скитающийся по берегу реки. Надежда на лучшую долю, которой живут Иви и Билли, вырождается у нее в усталое желание — говоря лермонтовскими словами — “забыться и заснуть”. В “Искусственном дыхании” мы становимся свидетелями смерти существа, которое наполняет смыслом жизнь любящих его людей. Смертельно больной писатель-неудачник Фрэнк влюбляется в пятнадцатилетнего Филлипа, сына своей подруги. Однажды он спас его, когда тот тонул. Воспоминание о “поцелуе” искусственного дыхания становится особенно мучительным, когда Филлип погибает. И снова на сцене возникает потеря любимого человека, экзистенциальное страдание, смирение перед смертью и пустотой жизни — классическая чеховская комбинация, которая выглядит в исполнении британца убедительно и все-таки чуть-чуть скучновато.
Вообще для сборника характерны по-детски грустные концовки: заключительные сцены “Порции Кохлан”, “Исскуственного дыхания” и “Калеки с острова Инишмаан” балансируют на грани между серьезным экзистенциальным посланием и наивной обидой на несправедливость мироустройства. И главный корень этой несправедливости — всеобщее непонимание. Персонажи по-метерлинковски не слышат друг друга, их реплики то и дело обрываются на самом подходе к желанному смыслу. Разговор идет мимо сути вещей, имена которых постоянно ускользают от говорящих. Во всех пьесах так или иначе идет позиционная война между молчанием и речью, стремлением высказать себя и покорным смирением перед собственной безъязыкостью. Это может быть заранее проигранная, вялая схватка, описанная в “Собачьем счастье”, “Искусственном дыхании” и “Калеке с острова Инишмаан”. Это может быть отчаянная попытка достучаться до чужого сердца — в “Американском пилоте” и “Продукте”. Это может быть твердая на слух, но пустая, балансирующая на грани нонсенса речь героев “Ножей в курицах”. Или это может быть рваный посмодернистский дискурс “Top girls”, заблудившийся в лабиринте исторических эпох. И именно подобное противостояние является своего рода объединяющим сюжетом для всего сборника. В таком случае, сам сборник, сам факт его выхода в свет представляется очередным ходом в этой игре. Переводческий семинар как групповое усилие людей, направленное на понимание иноязычного текста и претендующее на адекватную трансляцию достигнутого понимания на родном языке, — это ли не попытка восстановить поколебленный диалог культур, подбросить дров в топку разговора между писательским сообществом и читающей публикой? Увенчалась ли попытка успехом, может оценить только читатель, и все-таки само по себе усилие достойно всяческой похвалы.
Андрей Логутов