Non-fiction c Алексеем Михеевым
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2009
В классическом словаре русского языка С. М. Ожегова «фельетон» толкуется как «газетная или журнальная статья на злободневную тему, использующая юмористические и сатирические приемы изложения». В более новом (2001 года) словаре под редакцией С. А. Кузнецова это еще и статья, «высмеивающая и осуждающая какие-либо недостатки, уродливые явления». И действительно, услышав слово «фельетон», многие вспомнят прежде всего советский журнал «Крокодил», разоблачающий и бичующий бюрократов, тунеядцев и хулиганов. Аналогичное по звучанию слово есть и в польском языке, причем оно тоже обозначает газетную или журнальную статью; однако на этом сходство кончается. Польский термин «felieton» можно считать типичным примером из числа так называемых «ложных друзей переводчика»: звучит абсолютно так же, а смысл несколько иной. Как и в русском «фельетоне», в польском «felietone» обычно используются «юмористические приемы изложения», однако вовсе не обязательно высмеиваются и осуждаются «недостатки». Почувствовать реальную разницу между двумя этими родственными понятиями можно, познакомившись со сборником коротких текстов ведущего современного польского «фельетониста» Ежи Пильха. По-польски эта книга под названием Безвозвратно утраченная леворукость вышла в 1998 году, а несколько эссе из нее были опубликованы в «Иностранной литературе» (2000, № 8) в переводе К. Старосельской; теперь же книга целиком вышла в издательстве «Новое литературное обозрение» в переводе Т. Изотовой.
«Фельетоны» эти Ежи Пильх регулярно писал для известного краковского еженедельника «Тыгодник повшехны». В газете он публиковал и другие, более злободневные тексты, однако для отдельного сборника выбрал те из них, которые, по словам автора предисловия Ежи Яжембского, достаточно демонстративно отворачиваются от актуальности, понимаемой как комплекс событий, разыгрывающихся на публичной сцене. Эту позицию Пильх программно декларирует в первом же фельетоне С замиранием сердца. Наблюдая на экране телевизора, как его старый приятель по «самиздатским» временам, поэт и борец за независимость Ян Полковский (для друзей Полпот) становится пресс-секретарем правительства, автор признается, что испытал волнение, потому что человек испытывает волнение, когда какого-нибудь знакомого видит по телевизору; однако тут же Пильх приходит к выводу о превосходстве его собственной позиции независимого писателя над позицией публичного политика: то, что я сейчас пишу, я буду писать дольше, чем продлится правление нынешнего правительства. <…> …рано или поздно у него кончится срок полномочий, а не кончится первый срок, так кончится второй или третий, совершенно, впрочем, невозможный, словом, какой-нибудь срок полномочий (какого-нибудь правительства) кончится наверняка, а какой-нибудь кончится досрочно, и выйдет по-моему, потому что я и впредь буду писать, а если уже и перестану писать эту свою леворукую исповедь, то начну писать что-то другое, а если и чего другого не буду писать, если вообще писать перестану, то будет писать кто-то другой. И Пильх выбирает для своих фельетонов темы демонстративно малозначительные: собственного кота, дворовый футбол, неудавшийся «животноводческий» бизнес деда или воспоминания о первых мини-юбках на улицах Кракова.
Фирменный прием Пильха — это длинные, сознательно «псевдофилософские» пассажи, в которых автор порой поначалу вроде бы серьезно «надувает щеки», однако вскоре (и как бы нарочно) не удерживает планку «высокого пафоса» и, вздохнув свободно, возвращается к обыденному и слегка косноязычному повествованию. Свою «косноязычность» Пильх намеренно выстраивает как результат того, что автор хочет сказать по возможности больше в одной фразе, один за другим наслаивая внутренние комментарии с целью уточнить оттенки смысла и в итоге будто путаясь и спотыкаясь в потоке речи. Впрочем, в концовке «фельетона» Пильх, как правило, стилистически «реабилитируется», удивляя непредсказуемостью финала: там, где читатель ждет морали или хотя бы некоего обобщения, он совершает искусный финт, выдавая в качестве резюме какую-то деталь, на первый взгляд второстепенную, но неожиданно по-новому высвечивающую весь предшествующий текст. А вынесенная в заголовок «леворукость» Пильха не просто указывает на некое «физиологическое» отклонение от нормативной «праворукости» большинства, но знаменует особый способ мышления, когда автор не только иначе водит рукой по бумаге, но и иначе видит мир, смещая центр его тяжести с псевдоценного «объективного» на оказывающееся реально ценным «субъективное».
Серия «Современное европейское письмо» издательства «Новое литературное обозрение» (в которой вышел сборник Пильха) в последние годы пополнялась прежде всего за счет польских авторов. А в 2008 году в ней появились сразу две венгерские книги, причем это не только книги одного автора, но фактически вообще одна книга — с продолжением. В начале года была выпущена Harmoniacælestis — семейная сага знаменитого рода Эстерхази, написанная одним из его представителей, Петером Эстерхази; а затем появилось так называемое Исправленное издание — с подзаголовком Приложение к роману «Harmoniacælestis». По-венгерски роман вышел в 2000 году, а «Приложение» — в 2002-м; по-русски же фрагменты обоих произведений публиковались в «Иностранной литературе» (2002, № 10 и 2003, № 11, соответственно) — переводы и для журнала, и для нынешних полных изданий выполнены В. Середой.
История появления этих двух книг представляет собой отдельный «метасюжет». Первый роман был восторженно встречен и критикой, и читателями. Стотысячный тираж, немедленные переводы на ведущие европейские языки: автора ждал триумфальный и, безусловно, заслуженный успех. На основе документальных материалов и личных воспоминаний Эстерхази воссоздал непростую историю своей семьи, пережившей на протяжении ХХ века и первую коммунистическую революцию 1919-го, и Вторую мировую войну, и послевоенные репрессии, и народное восстание 1956-го, и противоречивую эпоху «стабилизации» Яноша Кадара. При этом центральное место в повествовании занимала фигура отца, на протяжении многих лет стоически преодолевавшего все трудности выживания, неизбежные для представителей графского рода при новом, «народном» режиме. Книга стала образцовым свидетельством об эпохе, написанным искренне, а потому воспринимавшимся как нечто настоящее, истинное, подлинное.
Однако вскоре подлинность эта была поставлена под сомнение, а автора ждал жестокий удар: Петер Эстерхази узнал, что в течение нескольких послевоенных десятилетий отец был тайным агентом службы госбезопасности — грубо говоря, стукачом. Удар пришелся и по сложившемуся самосознанию (как с этим дальше жить?), и по роману (который из документа неизбежно превращался в «лжесвидетельство»). Со всеми компрометирующими отца материалами Эстерхази знакомился в архиве; и пока о них никто не знал, Петер вполне мог воспользоваться правом их засекретить, запретить к ним доступ. Однако он выбрал другой, более чем тяжелый путь — своего рода шоковую терапию. Эстерхази написал «Приложение» к уже изданному роману, где обнародовал и прокомментировал (часто не удерживаясь от нецензурной лексики) ставшую известной ему нелицеприятную информацию.
Выбирая между честью собственного графского рода и исторической правдой, Петер Эстерхази выбрал правду. Хорошего выхода из сложившейся ситуации у него не было: ведь разоблачение отца (пусть даже он и оказался предателем) — поступок вообще-то этически небезупречный. Но для меня абсолютно ясно, что сокрытие правды было для Эстерхази вариантом не просто более тяжелым, а совершенно неприемлемым. Если разобраться, в этом есть парадокс: скрыв правду, автор избежал бы краха романной «Небесной гармонии»; открыв же правду, он уничтожил свою «Гармонию», но не нарушил другой гармонии, более высокой, в основании которой не может ни в малейшей степени присутствовать ложь.
Значительную часть «Приложения» составляют рефлексивные рассуждения автора, мучительно переживающего серьезный психологический дискомфорт и все-таки выбирающего не просто правду, а литературное свидетельство о правде, важной и неотъемлемой составной частью которого является описание этих самых переживаний. И в этом отношении (отношении к литературному слову) Эстерхази поступает как настоящий профессионал.
Рассуждениям о некоторых особых разновидностях правды и лжи применительно к определенным типам высказываний посвящена небольшая книжка профессора философии в Йеле Гарри Г. Франкфурта К вопросу о брехне. Логико-философское исследование (М.: Издательство «Европа», перевод с английского М. Ослона; под ред. Г. Павловского). Книга издана как «билингва», с параллельным воспроизведением текста оригинала: решение крайне уместное, поскольку адекватно перевести эту книгу на русский невозможно. Переводу прежде всего не поддается ключевой термин bullshit: брехня здесь — это всего лишь одна из составляющих синонимического ряда, куда, по мнению издателей, входят также туфта, пурга, лабуда, дребедень, очковтирательство, а также п..деж и х..ня (последнее, несмотря на нецензурность, не просто вынесено на обложку, а искусно включено там составной частью в подзаголовок).
Несмотря на академическое определение жанра (в подзаголовке), наукообразный стиль изложения и отсылки к Витгенштейну, книжка, конечно, воспринимается не вполне серьезно. Впрочем, за внешним стёбом распознаются вполне актуальные проблемы. Все мы живем в окружении массированного медийного потока, для которого традиционные понятия «правда» и «ложь» уже не релевантны, то есть не имеют прямого отношения к смысловому наполнению этого потока. В том мире, где утверждение «дважды два = четыре» противостоит утверждению «дважды два = пять», жить привычно и просто; в современном же мире утверждение «дважды два = розовая кофточка» противостоит (и скорее даже не противостоит, а сопутствует) утверждению «дважды два = суверенная демократия». Здесь уже нет ни истины, ни лжи; все это сплошной и тотальный bullshit. И акцент здесь смещается с семантики на прагматику высказывания: переводя на обыденный язык, важно, не что именно говорится (и даже не как это говорится), а кем именно это говорится и — самое главное — с какой целью. Это уже не оппозиция типа «да-нет» или «истина-ложь», а значительно более сложная конфигурация.
Хорошим примером добродушной и не вредоносной пурги (такой перевод термина bullshit мне кажется наиболее уместным) может служить классическое рассуждение покойного Сергея Курехина на тему «Ленин был грибом». Базовая посылка, понятно, заведомо лжива, но текст на эту тему уже не лжив и не правдив: он должен оцениваться, скорее, в категориях «хорош-плох» или «полезен-вреден». При этом адекватное восприятие такой пурги предполагает понимание слушателем того, что это именно пурга, не претендующая на истинность, а, напротив, пародирующая усилия, направленные на поиск некоей «истинности» там, где искать ее бесполезно. А вот злую и вредную пургу чаще всего можно встретить в окрестностях современных миров политики и гламура, когда явный bullshit пытаются выдать за истину и убедить в ней адресата.
Чертовски трудно врать, когда не знаешь правды, — этой фразой начинается роман Harmonia cælestis Петера Эстерхази. Узнав правду, Эстерхази написал пронзительно искреннее Исправленное издание. Отдавая должное венгерскому писателю, в качестве своего рода полемического комментария процитируем концовку логико-философского исследования Гарри Франкфурта:
Мы — существа, движимые сознанием. Наше существование — лишь реакция на факты вне нас: мы не сможем познать себя, не познав их. Более того, ничто в теории, ни тем более на практике не подтвердило весьма странного утверждения, будто человеку «легче всего дается правда о самом себе». Вот именно «факты о себе» первыми легко рассыпаются под устремленным на них скептическим взглядом. Наша собственная природа ускользающа, бестелесна, она куда менее тверда и незыблема, чем природа всего остального. А коли так, искренность — та же брехня.
Что ж, тут есть над чем подумать. Среди прочего и о том, что в качестве еще одного объекта исследования Гарри Франкфурт вполне мог бы выбрать собственные тексты. Ведь пурга на тему искренности — это все-таки не истина, а всего лишь та же пурга.