О книге Эрнста Левина «Декамерон переводчика»
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2009
В редакции журнала «Иностранная литература» состоялось обсуждение книги Эрнста Левина «Декамерон переводчика» («Время». М., 2008). В беседе приняли участие: переводчик, главный редактор журнала «Иностранная литература» Александр Ливергант, поэт и переводчик Григорий Кружков, литературовед и переводчик Вадим Перельмутер, генеральный директор издательства «Время» Борис Пастернак.
Роли в разговоре распределились сами собой: Пастернак пытался задать беседе направление, Кружков и Перельмутер схватились всерьез (первый — против, второй — за), а Ливергант взвешивал резоны, подытоживал и резюмировал.
1. Дилетант не знает, как нельзя
Пастернак. Конкретным поводом для нашего разговора стал выход книги Эрнста Левина «Декамерон переводчика». Но беседа, как я понимаю, пойдет гораздо шире — сама книга тому залогом. Она сразу вызвала противоположные реакции в литературном сообществе. Я знаю людей, которым она очень нравится, и они вместе с автором и издательством радуются ее выходу: «Как хорошо, что появилось новое имя и обозначились новые подходы к переводческому ремеслу». И я знаю людей, которые в ярости отшвыривают «Декамерон» в угол комнаты: «Как он мог взяться за такое дело, не имея за душой ничего, кроме нахальства!»
Элементы обеих крайних точек зрения, по всей видимости, имеют право на существование. Мне бы хотелось узнать, во-первых, какова реакция на «Декамерон переводчика» собравшихся в этом кабинете специалистов, и, во-вторых, поговорить на тему, которую удачно, на мой взгляд, обозначил Вадим Перельмутер, — о неокончательности любого поэтического перевода.
Ливергант. «И не кончается строка…» — так это однажды было сформулировано.
Пастернак. Первым слово получает Вадим Перельмутер, поскольку он не просто читатель — он стал «соучастником» автора книги, написав к ней послесловие.
Перельмутер. Когда книга была завершена, Эрнст Левин попросил меня написать статью о его труде. Я считаю, что написал достаточно жестко — не по-приятельски, а ровно в той степени по делу, в какой книга того заслуживает.
Кружков. Но получилась не столько статья о книге Левина, сколько эссе вообще о переводческом труде. Примерно на две трети, я думаю…
Перельмутер. Да, это есть, но в финале статьи я спроецировал теорию на какие-то примеры из книги, которые мне представляются существенными. Что я буду распространяться понапрасну! Автор книги в прозаической, «объяснительной» ее части сам сказал все, что хотел. Но две вещи я хотел бы отметить. Во-первых, это я убедил автора в том, что начать книгу нужно с 66-го шекспировского сонета. С одной стороны — бессмертные строки, а с другой — полная наглость со стороны переводчика. Можно ведь издать том переводов 66-го сонета ради бесконечного, так сказать, асимптотического приближения к тому, что сказал автор. И все уже совершенно запутались в том, кто автор тех или иных прочтений, да уже это и не важно… Я сказал Левину: «Ты полемизируешь сразу со всеми, характер у тебя соответствующий, сволочной характер, — ну, так нужно извлекать из этого преимущество. Если уж ты такой наглец, так начинай с наглости». На мой взгляд, перевод у Левина не хуже восьмидесяти процентов остальных переводов 66-го сонета Шекспира.
Пастернак. Но Левин помещает в книге сразу два варианта собственного перевода. Это говорит, на мой взгляд, о том, что на самом деле он так и не перевел сонет. Он не нашел слов, конгениальных шекспировским, и как бы сам это признает.
Перельмутер. Это и есть проявление той самой наглости, о которой я сказал выше.
Ливергант. Тут месседж таков: я могу и так, и эдак. Не нравится один вариант, вот вам другой. Демонстрация мастерства.
Перельмутер. Вполне маститые переводчики на протяжении жизни предлагали разнообразные варианты одного и того же перевода. Совсем недавно я помогал редактировать книгу своего старого товарища, и когда я спотыкался на какой-нибудь строке, он тут же присылал мне «запасные» варианты. Переводчики нередко предлагают вещи в нескольких вариантах, но издатели, как правило, против. Они говорят: «Выберите что-то одно».
Кружков. Из этих двух левинских переводов 66-го сонета второй — не сонет. Так что вряд ли он заслуживает даже названия перевода. И вот что интересно: если бы это был чей-то другой перевод, Левин бы этого литератора изничтожил. Назвал бы этот труд в лучшем случае подражанием, вариацией… А когда он сам так делает, он даже не отмечает, что перевел сонет рифмующимися куплетами. А почему тогда не гекзаметром?
Перельмутер. Много лет назад я участвовал в конференции по теории и истории науки, на которой председательствовал Юрий Николаевич Давыдов. И он высказал мысль, которую я, надеюсь, хорошо усвоил. Он сказал: «Когда возникает тупиковая или мнимо тупиковая ситуация, наука очень часто обращается к околонаучной плазме. Потому что дилетанты не знают, как нельзя. И довольно часто подсказывают выход тем, кто знает, как нельзя, и потому топчется на месте».
Это относится и к области художественного перевода.
Я купил вчера в книжном магазине «Фаланстер» два тома, которыми необычайно гордится их составитель, Евгений Владимирович Витковский, — «Семь веков английской поэзии» — и увидел там колоссальное количество новых для себя имен. Я посмотрел, что сделали эти авторы. Я понимаю, что это книги не для чтения, а, скорее, справочники, и говорить о «сквозном» высоком качестве перевода просто не приходится. Но когда видишь рядом со ставшими классическими текстами Штейнберга, Левика или сидящего здесь Кружкова… в общем, когда видишь то, что видишь, — понимаешь, что в нашем деле наметился некий кризис.
Конечно, любая децентрализация ведет к снижению требований: какому-то издателю понравилось — и поехали, давай в печать… Для Левина канонов не существует, почему не предложить какие-то «запретные» решения?
В конце концов, существует же перевод венка сонетов Расула Гамзатова в исполнении Владимира Солоухина. Но что такое венок сонетов на аварском, где нет рифмы? То есть имеет место некая российская традиция переводов-переложений, в которых не соблюдаются каноны, а предлагается свободная интерпретация переводимого текста.
2. Можно ли толкаться локтями среди классиков?
Кружков. Я не про это. Я говорю о двойной бухгалтерии. У других переводчиков гораздо менее значительные отклонения от ритма или размера подлинника Левин разглядывает словно в увеличительное стекло. У себя он этого не замечает. И так во всем!
Перельмутер. Но это же нормально. Любой человек к себе не так требователен, он замечает в своем труде, в основном, хорошее.
Кружков. Я абсолютно не согласен с тем, что это нормально! Есть какие-то правила общения, поведения людей в быту, профессионального поведения. Ругать чужие переводы, подчеркивая при этом достоинства своего, — это как-то не принято. Конечно, в наш век оголтелой рекламы всякое случается…
Перельмутер. Но здесь этого нет!
Ливергант. А если и есть, то психологически это объясняется существенной неуверенностью в себе: он ведь оказался среди классиков и потому немножко толкается локтями.
Кружков. Почему же немножко? Вот он рассказывает, как он перевел стихотворение Тувима. Потом через два-три года он приобрел маленький сборничек стихотворений Тувима на русском языке и на 96-й странице обнаружил стишок под названием «Покинуть бы это». То есть настолько его мучают негативные чувства, что перевод он даже не хочет назвать стихотворением. «Стишок»!
Перельмутер. Побойся бога! Бродский про все свои стихи говорил «стишки»!
Кружков. Ну хорошо, почитаем дальше. Комментируя очередное стихотворение, Левин пишет: «Я любил, уважал Давида Самойлова, но простите… где же тут Тувим? Куда исчезла тувимовская грусть, лиричность, задушевность?.. И откуда наконец вместо медлительного шестистопного хорея этот кавалерийский четерехстопный амфибрахий?» Читать это крайне неприятно. Во-первых, очевидно, что перевод Самойлова замечателен. «Ну что, дорогая, ну что, золотая…» А когда берешь перевод, который нам рекомендуется как не пошлый и не банальный — «У тебя спросил бы, отхлебнув вина я: ну и что ж, любимая, что ж, моя родная?» Чем же лучше вариант с «любимой» и «родной», чем с «дорогой» и «золотой»? Задушевно, пронзительно грустно — у Самойлова. И какое вообще в этом стихотворении «драматичное, на грани отчаяния, жертвенное решение и тяжкие раздумья», о которых пишет Левин? Это просто грустное стихотворение. Откуда эти потоки слов, которые, как лавина, должны смести твоего соперника?
Перельмутер. Да никого он не сметает! Он все прекрасно понимает, он работает для себя. Я, скорее, на стороне Левина, чем на твоей, по очень простой причине. Польские переводы Самойлова, в частности тувимовские, — халтура. Я это берусь доказать. В свое время, когда я начал учить польский, я наткнулся на книгу самойловских переводов из Норвида. Чудовищно! И я стал подряд смотреть и сравнивать с оригиналами его польские переводы. В том числе и Тувима. Его Тувим не имеет к Тувиму ни-ка-ко-го отношения. Он сделал очень красивые стихи, но если посмотреть польские оригиналы — никакого отношения! Вот против этого и восстает Левин! А дальше — дальше он делает то, что может, он приближается к Тувиму. Он не может быть конгениален Тувиму — Тувим великий поэт. Но в том, что он говорит про Самойлова, он совершенно прав!
Кружков. То, что ты говоришь, очень спорно. Любой может сказать, что да, это хорошие стихи, но это совсем не то, что в оригинале. И вот этот нажим на словах «совсем не то» и будет главным аргументом в споре. А в ответ прозвучит аргумент «нет, это то!» И так можно спорить до бесконечности.
Ну не так растет литература!
Перельмутер. Литература растет по-разному — и так, и по-другому. Она на самом деле переваривает все. Тот же Штейнберг говорил: «Никогда не выдавай собственные стихи за стихи другого поэта. Есть много возможностей. Считаешь, что достигаешь максимально возможной точности — пиши "такой-то в моем переводе". Считаешь, что ты работаешь на ту же тему — пиши "из такого-то", считаешь, что ты имеешь дело с практически непереводимой вещью и вынужден все пропускать через себя — пиши "стихотворные переложения"». Я считаю, что это очень здравый подход. В книге Левина об этом и идет разговор: то, что предлагается нам в качестве ПЕРЕВОДА, не может быть окончательным по определению.
И в этом смысле иноязычная поэзия получает неожиданное преимущество перед поэзией оригинальной. Устаревает язык. Попробуйте предложить школьникам стихи Ломоносова — они голову сломают, пока разберутся.
3. Свара или полемика?
Пастернак. А перевод непременно должен иметь отношение к оригиналу? А если должен, то в какой мере?
Перельмутер. Я не считаю себя авторитетом в этой области, но в свое время немножко занимался историей перевода, а кроме того, много лет дружил с крупнейшими переводчиками, классиками перевода — Шервинским, Штейнбергом, Левиком… Когда мы устраивали первый вечер, посвященный переводам Волошина, нужно было это как-то мотивировать, поскольку Волошин как переводчик — фигура не слишком значительная, особенно на фоне того уровня переводческого искусства, которое в его время существовало. Но Волошин сцепился по поводу Верхарна с Брюсовым и замечательно все сформулировал. Во всяком случае, и Штейнберг, который к Волошину относился с пиететом, и Шервинский, который ставил его не слишком высоко, — оба с ним согласились. «Стихи по-русски должны звучать так, как если бы автор их по-русски писал».
Ливергант. Сегодня это общепринятое мнение.
Перельмутер. Да — но это сказано в 1905 году! То есть перевод к оригиналу должен иметь самое прямое отношение. Да, возможно, вы процитировали не самый удачный перевод, сделанный Левиным. Но в другом случае — я привожу его в своей статье — насчет эпитета в стихотворении Тувима, который Левин искал чуть не двадцать лет, его перевод очень удачен!
Вообще, эта книжка порождена несколькими импульсами. Во-первых, комплексами самого автора. Он всю жизнь что-то сочиняет, причем рискуя продолжить Алексея Константиновича Толстого — некоторая ироника постоянно присутствует. Во-вторых, он стал учить языки и повстречался со стихами, которые были ему знакомы в переводах. И воскликнул: «Ребята, нам предлагали нечто совершенно не то! Гейне, которого нам перевели, — это совершенно не то, что у него написано, и совершенно не соответствует тому ощущению Гейне, которое есть у каждого читавшего его немца! И действительно, «Лорелея» ни в одном русском переводе не имеет никакого отношения к тому, что есть в оригинале. И Левин пробует это как минимум показать. И надо сказать, некоторые вещи делает вполне удачно.
Кружков. Я ведь не говорю, что Левин бездарный человек. Я абсолютно не отрицаю его способностей. Но когда он, как он сам пишет, посильно исправляет Лермонтова и Пушкина, он при этом показывает собственную глухоту к многим вещам. Вот он цитирует лермонтовский перевод: «И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим одета, как ризой, она…» И доказывает, что если ризой одета, то не может быть покрыта снегом сыпучим. Но это же неверно по существу. А у Лермонтова гениально сказано! И Левин, утверждая обратное, просто доказывает, что у него недостаточно развито чувство русского слова. У него есть удачные переводы. Вообще, он овладел тем, что Штейнберг называл малыми секретами ремесла. Но большими секретами ремесла он не овладел в той степени, чтобы соперничать с величайшими русскими поэтами.
Пастернак. А вы считаете, что цель Левина — соперничество с Пушкиным и Лермонтовым?
Ливергант. Беда книжки — если можно говорить в данном случае о беде, я к ней хорошо отношусь, — что сильные аргументы далеко не всегда были найдены. Наверное, справедливы претензии к Самойлову, но этому должно быть противопоставлено что-то очень веское. Не всегда это получается. А второе соображение таково: даже малоудачные, если очень строго их судить, переводы, которые уже устоялись, значат всегда гораздо больше, чем переводы новые. Когда малознакомый человек попадает в сложившуюся компанию, ему пристало бы быть поскромнее. Автор этой книги в этом смысле не всегда ведет себя «правильно».
Пастернак. Но мы же все-таки не о приличиях ведем разговор. Мало ли кто в этой «компании» принят! А вдруг он неталантливый человек?
Перельмутер. Есть «правило Бонди», которое знают все пушкинисты и вообще все текстологи. Существует огромное количество пушкинских текстов, которые прочитаны приблизительно. Так вот, Бонди утверждал: когда неточное прочтение обнаружено, заменять его нужно только на точное. А не на более точное. В этом смысле Левин попадает в ловушку. С одной стороны, неокончательность любого перевода. С другой стороны, если ты предлагаешь более точное прочтение, оно должно быть безупречным — на сегодняшний день. У Левина это получается не всегда.
Ливергант. Мне кажется, что любой переводчик имеет право на свое слово — слабое или сильное. В борьбе с авторитетами я не вижу ничего аморального. Григорий Кружков, будучи профессионалом высокого класса, задал нашему разговору несколько сварливый характер. А я не вижу тут никакой свары — это же литературная полемика. Левин пробивает дорогу своим переводам — и они имеют право на существование.
Кружков. Какая же это свара — я просто пытаюсь немножко поправить человека, у которого, как нам сказал его друг, очень сложный характер.
Перельмутер. Художник вообще не обязан быть отличником по поведению. Но мы все-таки должны договориться о том, что же мы обсуждаем. Ты утверждаешь, что Лермонтов написал замечательные стихи. Да, с этим можно согласиться. Но Левин и не пишет, что это плохие стихи, — он говорит, что это стихи, ошибочные по отношению к оригиналу. И только. Просто Лермонтов несколько лучший поэт, чем Эрнст Левин.
Кружков. Левин пишет, что перевод неточен по отношению к оригиналу, потому что в оригинале нет слова «риза». Лермонтов пишет, допустим, «душа моя мрачна, скорей, певец, скорей! Вот арфа золотая: Пускай персты твои, промчавшися по ней, пробудят в струнах звуки рая». В оригинале нет ни арфы золотой, ни перстов, ни звуков рая. И тем не менее это гениальный перевод. Но для того, чтобы это оценить, нужно понять, что в стихах не все в рамках той арифметики, которой учат в институте. Почему Лермонтов использует ризу, почему там персты и прочее? Потому что Лермонтов чувствует разницу между русским и английским. Стихотворение на библейскую тему. Задача переводчика — передать библейскую атмосферу. А для русского сознания она ассоциируется с архаическим языком русского богослужения, русских церковных книг. Тогда как в английском церковники изъясняются на языке Библии короля Джеймса — на очень простом языке, в котором нет сложности церковнославянщины. У Байрона другие средства для создания атмосферы, в которой Давид играет для Саула. И Лермонтов выбирает единственно возможный прием, который в полной мере может оживить торжественность и грандиозность этой картины. А Левин требует делать новые переводы, потому что старые «ветшают», нужно использовать «новые слова». Какие новые слова? Вот я открываю его 66-й сонет. «Хам», «похабство»… Не знаю, в моем сознании эти слова никак не сочетаются с 66-м сонетом.
Перельмутер. Все сказанное имеет отношение к Левину и его книге немножко по касательной. Лермонтов действительно пишет прекрасные русские стихи. Но Левина заводит то, что оригинал имеет совершенно другую, скажем так, степень грубости. Шекспир, кстати, тоже бывает крайне груб — Маршак его, как и Бернса, прилизал.
Ливергант. Я бы только сказал, что не «Левина заводит», а Левин заводится — он все понимает, это прием.
Перельмутер. Да, это способ доказать, что окончательности в этом деле нет и быть не может. Ни на каком уровне. Какой бы ни брался за это дело авторитет и гений. Потому что рождаются новые представления и о своем языке, и о языке оригинала. Тот, кто сегодня изучает английский, учит его не так, как пятьдесят лет назад. Тот, кто сегодня говорит по-немецки, тоже слышит Гёте по-другому. А уж переводчик — тем более. В этом смысле книга Левина представляется мне чрезвычайно продуктивной. Сейчас зарождается целая традиция — переводить переведенное. Вот есть Рильке в нескольких изданиях. А Владимир Летучий берет переведенное — и улучшает. Когда работа сделана — всегда видно, где допущен промах. Пока ты сам сидишь и между тобой и, к примеру, Целаном нет посредника — его стихи никогда не переводились[1], — ты впервые решаешь эту проблему. Но потом приходит второй — и он видит, где ты ошибся, что можно сделать лучше. А потом выстраивается целый ряд переводов, и приходит еще один человек, который говорит: «Ну да, все замечательно, но все можно свести воедино, я это сейчас сделаю и все ваши ошибки покажу».
Ливергант. Это так, но чтобы оппонировать таким поэтам, как Пушкин и Лермонтов, нужны сильные и очень сильные аргументы, которые у Левина не всегда находятся.
4. «Как бы мне, рябине, к пальме перебраться?»
Перельмутер. Согласен, сильные аргументы Левин находит не всегда. Но довод против лермонтовского перевода «На севере диком…» — очень серьезный. Я вел семинар «Искусство медленного чтения». И когда заходила речь о проблемах перевода, я начинал с такого примера. Смотрите, как занятно получается. Катулл начинает с того, что перелагает стихотворение Сафо, обращенное к женщине, в стихи мужчины, обращенные к женщине. Читатели того времени это прекрасно поняли и оценили. Но в поэзии существуют какие-то свои области тонких энергий, и потому спустя много лет Лермонтов из стихотворения мужчины, обращенного к женщине, делает стихотворение «гомосексуальное» — «сосна» у него грустит о «пальме». То есть происходит как бы обратный перевод.
Кружков. «На севере диком…» — это не гомосексуальное стихотворение — это стихи о дружбе.
Перельмутер. Но в оригинале-то речь идет не о дружбе, а о страсти!
Кружков. В оригинале речь идет о стремлении одной души к другой — совершенно не важно, к какой.
Перельмутер. Как же не важно, когда в оригинале нечто категорически иное!
Кружков. Это переложение.
Перельмутер. Если ты готов это так горячо защищать, ответь мне на простой вопрос: Лермонтов осознанно сделал не так, как в оригинале, или он просто не так прочитал? Я думаю, что он просто не понял оригинала.
Кружков. Я уверен, что Лермонтов оригинал понял. А что тут, собственно, не понимать? Что сосна в немецком мужского рода?
Перельмутер. Нет, извините, в немецком существуют два слова: «фихтен» и «фихтенбаум». И «фихтен» женского рода, а «фихтенбаум» мужского. У него был выбор.
Кружков. Лермонтов прекрасно понял все, что было в оригинале. Но он непременно хотел оставить сосну. Это обычное дерево, наше дерево. А кедр — это что-то экзотическое, ливанское. В стихотворении есть тоска здешнего дерева по какой-то совершенно нездешней пальме. Кедр был бы тут совершенно неуместен.
Пастернак. Вот интересно: вам замена сосны на кедр кажется невозможной из-за природных тонкостей, а замена пола не кажется недопустимой?
Перельмутер. Между прочим, эту проблему прекрасно решил Михаил Исаковский: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться…» Это то же самое стихотворение, только оно сориентировано на народную традицию.
Кружков. Но все-таки какое прекрасное стихотворение — у Лермонтова!
Перельмутер. Только оно не имеет никакого отношения к тому, что написано в оригинале. Что значит в таком случае «нравится-не нравится»?!
5. Должен ли переводчик скандалить стихами
Пастернак. Левин попробовал перевести Экклесиаста. Какое у вас впечатление?
Кружков. Он называет это переводом. Но как бы между прочим замечает, что подрифмовал кое-где для благозвучности. Хотя на самом деле у него типичное переложение. Такое же, как у Липкина переложение «Гильгамеша»[2] или у Заболоцкого «Слова о полку Игореве». Но они не называли свои произведения переводами. Кроме того, размер, который он выбрал, — это размер английской баллады. Очень бойкий такой размер: «Двенадцать месяцев в году, коль хочешь, подсчитай, но самый радостный в году — веселый месяц май». Я его за это не осуждаю. Я вновь осуждаю его за двойную бухгалтерию. Самойлова он изничтожает за то, что тот заменил хорей на амфибрахий (что мне кажется вполне уместным, поскольку у русского хорея другой тематический ореол), но потом вообще без всяких замечаний переводит библейскую поэзию размером английской баллады.
Перельмутер. Если ты говоришь, что у Лермонтова-переводчика получились «хорошие стихи» — и это главное, то попытка переложить тяжелый библейский текст более легким стихом должна бы тебе импонировать?
Кружков. Да, переложение неплохое. Немножко, правда, пресноватое. Из-за того, что автор либо не владеет в достаточной степени этим регистром, или сознательно делает пресновато.
Перельмутер. Не забывай, что он это делал в Израиле, рядом с ним были люди, которые владели языком оригинала. В сомнительных случаях он обращался к людям, которые могли прочесть ему это по-арамейски. Такая работа имеет громадный смысл. Гаспаров любил повторять в похожих ситуациях: «Для будущих исследователей это замечательный материал. Если бы они захотели потом без этого обойтись, им не стоило бы этого делать».
Вообще, книжка в окончательном виде вышла не совсем такой, какой она мне виделась в компьютере. В ней оказались некие боковые, весьма продуктивные ветки.
Кружков. Вообще, книга четко делится на две части — поэтическую и прозаическую. Что касается поэтической, то я снисходительно отношусь к тому, что не очень хорошо получилось, и радуюсь тому, что получилось удачно. Мне очень, например, понравилось стихотворение Мицкевича «Русским друзьям». Видимо, тут совпало многое — в том числе характер спорщика, поскольку само стихотворение это полемическое. Понимаю, как трудно было все это переводить, какие головоломные задачи стояли перед Левиным… Но когда я перехожу к прозаической части… Какое замечательное название, кстати, — «Декамерон переводчика»! Как это интересно — рассказывать про переводы. Эссе о переводах — своих или чужих — это же всегда очень интересно! Я позавидовал названию. Но, когда начал читать, меня охватило разочарование. Я почувствовал, что все это писалось не столько для поисков истины, сколько для самоутверждения. Я-то надеялся, что это заметки человека, который переживает приключения перевода — своего или чужого. Но увидел, что над интеллектуальным любопытством, над готовностью восхищаться преобладает желание только утвердить себя.
Ливергант. Этот «Декамерон» очень задирист. Но мы часто бываем задиристыми именно тогда, когда не слишком уверены в себе. В этой последней части книги Левин отчасти уподобляется неистовому Дон Кихоту, который воюет с ветряными мельницами. И конечно, он терпит столь же плачевное поражение.
Пастернак. А заметил бы кто-нибудь книгу без этого раздела?
Перельмутер. Да если бы не было второй части, на первую никто не обратил бы внимания. Главная цель автора достигнута. Отклики на нее имеются — причем полярные. Как раз такая полярность и придает книге дополнительный смысл. Потому что если преобладает срединное отношение, — «ну да, возможно и так…» — то кому это интересно! Но именно сейчас, когда ситуация в художественном переводе, на мой взгляд, чрезвычайно запутанная, книга оказалась очень своевременной. Выпало среднее звено — старики ушли, образовался некий разрыв… Я делаю сетевой журнал и иногда получаю от своих читателей-авторов переводы. Ощущение такое, что они думают — до них ничего не было! Всякому искусству нужны не меценаты, о которых все сейчас твердят, а мастера, которым не лень заниматься своим делом. Чего, казалось бы, Левику семинары затевать и вести? Все у него было — и сто книг, и признание… А Штейнбергу — что, больше нечего делать было? Он бы свои картины писал. Шервинского зовут выступить перед молодыми, поговорить об искусстве перевода — и Сергей Васильевич в свои восемьдесят с лишним лет едет через всю Москву… Вот это ушло — и образовался разрыв. Сегодня искусство перевода преподают в основном люди, которых я просто не знаю, имен не слыхал. И появление такого хорька в курятнике мне представляется очень своевременным и актуальным. Я совершенно серьезно говорю — время от времени необходим скандал, иначе все привыкают к плавному течению жизни.
Ливергант. Только переводчик должен скандалить стихами, а не полемикой.
Перельмутер. Да пусть скандалит чем может! Предшественники столетней давности часто скандалили отнюдь не стихами, а манифестами, кофтами и пощечинами. Книга Левина врывается в застойную ситуацию.
6. Много ли теряет «Потерянный рай» в оригинале?
Кружков. Я, знаете ли, приверженец той старомодной точки зрения, что поэзия при всем своем метрическом, формализованном начале — это все-таки какое-то чудо. И перевод, то есть создание нового, отраженного произведения, — это тоже чудо! И без волшебства тут ничего не сделаешь.
Пастернак. О волшебстве и чуде начинают говорить тогда, когда предмет разговора не слишком ясен и критерии плохо сформулированы. Можно ведь все-таки проанализировать: какова степень приближения к оригиналу, каковы версификационные возможности переводчика…
Кружков. Нет, это невозможно. Выпадет музыка.
Перельмутер. Под эту полемику всегда «подставлялся» Михаил Леонович Гаспаров. Он писал, что надо отделить одно от другого — вывести техническое совершенство из разряда тайны. Потому что тайны в поэзии хватит и без этого. Стихи прежде всего должны быть хорошо написаны, а уж потом начинайте разговоры о волшебстве, о магии и прочем. А когда можно прицепиться, как Левин это и делает, к вещам элементарным, — я полностью на его стороне.
Пастернак. А почему у нас, кстати, не приживается традиция прозаического перевода поэзии? Это ведь есть в других языках. Зачем вы переводите стихи стихами? Разве недостаточно полного, подробного разъяснения прозой всех смыслов, заложенных в стихотворение?
Кружков. В том-то и дело, что недостаточно! Стихи — это всегда больше, чем сумма всех составляющих этого стихотворения.
Перельмутер. К тому же мы существуем в пределах российской словесности, где у стиха, у литературы — особое положение. Тут работает еще и магия репутации. И, кстати, Левин предваряет свои переводы и прозаическими пересказами, и текстами на языке оригинала. Он легко и охотно идет на билингву, что говорит в его пользу.
Пастернак. Вы обратили внимание — Левин требует от себя и от издателя абсолютного совпадения количества строк на каждой странице при параллельной верстке на двух языках. Если на странице восемь строк на немецком, то и на русском восемь. Это ненужный буквализм или в этом есть некая целесообразность?
Перельмутер. Левин пытается создать максимальный комфорт читателю. Что касается допустимости перевода иным, нежели в оригинале, числом строк… Здесь у Левина присутствует как раз дилетантский подход. Для профессионалов давно стало азбукой то, что в разных языках слова разной длины, и вообще это спор нерешаемый. В блистательном переводе «Потерянный рай»[3] стал длиннее. Штейнберг, который удлинял Мильтона, говорил мне — я это записал, — что Лозинский ошибся, соблюдая размер «Божественной комедии». Нагрузка на текст оказалась такова, что в иных местах без комментария продраться просто невозможно. Шенгели в своей теоретической работе на эту тему приводит чудовищные примеры приращения русского текста по сравнению с оригиналом – 66 %! И он говорит, что надо бы эмпирически выяснить, какие «припеки» допустимы при переводе. Стараясь соблюсти длину каждого стихотворения, Левин, конечно же, сильно себя ограничивает и сильно рискует.
7. Надо было издать!
Пастернак. А теперь, как это принято на телевидении, я попрошу всех сказать по одной фразе в завершение нашей беседы. Все-таки доброе дело мы сделали, издав эту книгу, или нет?
Кружков. Доброе, конечно. Надо издавать полемические книги. К тому же кое в чем я все-таки согласен с Левиным. Мне это «невтерпеж» в маршаковском переводе 66-го сонета всегда казалось каким-то грязным пятном. И, прочитав начало книги, я был готов идти за автором! Но потом я перестал с ним соглашаться — он мне показался слишком напористым в отстаивании своего.
Перельмутер. Книжка удалась хотя бы тем, что она оказалась на редкость ко времени. При той размытости критериев, которая имеет место в современном переводе, некий скандал, хулиганство — самое продуктивное, что может быть. Но кроме наглости, автор проявляет честность подхода — его бунт направлен против канонизированной субординации, сложившейся в нашем деле.
Ливергант. Отличная книжка. Надо было издать. Название прекрасное, а то, что под этим названием помещено в конце книги, могло бы и отсутствовать. Впрочем, как раз об этом разделе мы и спорили. Так что все в порядке.