Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2009
Обратная перспектива #
Арлен Блюм
Зарубежная литература в спецхране[1]
Отделы специальных фондов крупных библиотек советского времени, получившие обиходное название “спецхраны”, — уникальные в своем роде образования, не имевшие, кажется, аналогов в мировой библиотечной практике, во всяком случае, с точки зрения их необозримых масштабов. Как свидетельствует справка, подготовленная в 1987 году сотрудниками Отдела спецфондов Российской национальной библиотеки, в этом отделе содержалось, выражаясь библиотечным языком, до 800 тысяч единиц хранения (справедливее и точнее следовало бы сказать “единиц захоронения”): около 27 000 отечественных книг, 250 000 иностранных изданий, 572 000 номеров иностранных журналов, около 8 500 годовых комплектов иностранных газет — настоящая “библиотека в библиотеке”, едва ли не каждая десятая книга.
О спецхранах довольно много писали (в том числе и автор этих строк) на рубеже 80-90-х годов, когда наконец сами они постепенно стали подвергаться расформированию и ликвидации. Стоит все же кое-что напомнить… Уже через год после своего создания, в мае 1923-го, Главлит РСФСР разработал и разослал “Инструкцию о порядке конфискации и распределения изъятой литературы”. Вот только два ее пункта: “Изъятие (конфискация) открыто изданных печатных произведений осуществляется органами ГПУ на основании постановлений органов цензуры… Произведения, признанные подлежащими уничтожению, приводятся в ГПУ в негодность к употреблению для чтения, после чего могут быть проданы как сырье для переработки в предприятиях бумажной промышленности с начислением полученных сумм в доход казны по смете ГПУ”[2]. Так что “библиоцид”, если позволительно употребить такой термин, приносил даже кое-какой доход молодой советской республике и ее славным органам.
С той поры контроль над содержанием библиотечных фондов и ассортиментом продаваемых книг на протяжении многих десятилетий считался одной из самых главных задач органов цензуры. Для этой цели выпускались поначалу закрытые приказы и циркуляры, а затем, с конца 30-х, — “Сводные списки книг, подлежащих исключению из библиотек и книготорговой сети”. Все книги, вошедшие в них, подлежали не только “исключению”, но и уничтожению в массовых библиотеках и книготорговой сети. Для крупных книгохранилищ, начиная с областных, сделано было некоторое послабление: по одному-два экземпляра разрешалось оставлять в созданных для этой цели отделах специальных фондов. Доступ к ним был, как известно, крайне затруднен и ограничен: от читателя требовалось представить заверенное печатью особое отношение с места службы, в котором подтверждалось, что такие книги ему, во-первых, необходимы для научной работы, а во-вторых — точно указывалась тема исследования и ее хронологические рамки. Выход за эти пределы — по известному гулаговскому правилу: “Шаг влево, шаг вправо считается побег” — приводил к отказу в читательском требовании. Для исследователя, получившего наконец доступ к необходимой литературе, мытарства не заканчивались: до конца 60-х годов, во всяком случае, он должен был делать выписки из книг только в особой пронумерованной тетради, не имея права выносить ее из библиотеки без подписи под каждой страницей сотрудника спецхрана (точнее — прикомандированного к нему цензора). Ирония и абсурд ситуации заключались также и в том, что даже в самом благоприятном случае исследователь не знал, что же ему делать с выписками из спецхранной книги, поскольку ссылаться на нее в опубликованных трудах он не имел права. Если же он шел на риск и нарушал правило, такая ссылка все равно была бы непременно вычеркнута на стадии предварительного цензурного контроля, а издательство или редакция журнала, представившие неподготовленную рукопись, получили бы строгое предупреждение от местного Горлита.
В эпоху перестройки начиная с 1987 года началось постепенное
возвращение арестованных книг в открытые фонды библиотек с целью передачи их в
свободное пользование, хотя эта эпопея и затянулась в разных библиотеках на
пять-шесть лет. Просматривая упомянутые выше проскрипционные списки Главлита,
каталоги спецхранов и архивные документы для подготовки цензурного индекса
“Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917-
Каковы же были мотивы изъятия и состав соответствующих произведений зарубежных писателей? Более или менее условно можно выделить два принципа, которыми руководствовались цензоры: “персонифицированный” и “содержательный”. В первом случае осуждалось самое имя как таковое. Если перестать упоминать имя (или событие) — значит, ни того ни другого в реальности не существует. Более того, и не существовало никогда. Имени придавалось магическое значение, как в языческие времена.
В глазах сотрудников идеологического аппарата и цензуры
советской эпохи тот или иной автор становился нелицоми подлежал распылению,
если вспомнить термины, применявшиеся чиновниками Министерства правды в романе
Джорджа Оруэлла “
Наиболее, пожалуй, характерна в этом смысле история,
приключившаяся с Андре Жидом. В 20-е — первой половине 30-х переводы романов
писателя довольно часто выходили в СССР. В 1926-1927 годах издательство “Academia» начало выпускать
его собрание сочинений, но по не очень ясным причинам вышли только 1, 4 и 5
тома. В 1933 году была напечатана даже почтовая открытка с портретом писателя и
обращением к «молодым строителям СССР», в котором он благодарит «за ту великую
надежду, которую вы вложили в наши сердца, и за ваш чудесный подвиг»[4]. В 1935-1936 годах вышло в
свет четыре тома из собрания сочинений под редакцией и с предисловием И. И.
Анисимова. Пятый — выйти в свет не успел: набор был рассыпан. Причина — в
издании зарубежом в 1936 году «ренегатской» книги
Жида «Возвращение из СССР», вскоре переведенной на русский язык и изданной
зарубежными издательствами под названиями «Поворот в СССР» (Цюрих, 1937) и
«Возвращение из Советского Союза» (Варшава, 1939). Обе они до начала 90-х годов
находились в спецхране Российской национальной библиотеки. Заодно приказано
было изъять и другие книги Андре Жида — изданные в СССР. Понятно, что с тех пор
ни одно его сочинение не могло выйти в свет в советских издательствах. Хотя
«Краткая литературная энциклопедия» (КЛЭ) и поместила небольшую статью о нем в
1964 году, оценка творчества писателя не оставляла надежд на публикацию его
книг в СССР даже в эпоху «оттепели», поскольку в его романах «изображение
упадка капиталистического общества перерастает в проповедь индивидуализма и
аморальности». В середине 30-х, с наступлением фашизма, он «…выразил симпатии
литературе социализма. Однако этот период был недолгим; буржуазно-мещанский
индивидуализм взял верх. Неслучайно после посещения СССР в
Впрочем, не повезло и книге Фейхтвангера, переведенной и
изданной на русском языке под названием “Москва 1937: Отчет о поездке для моих
друзей”: со временем она также оказалась в советских спецхранах. Написана она была
вскоре после поездки автора в СССР: в конце 1936-го — начале 1937 года. На
немецком языке вышла в Амстердаме (писатель к этому времени эмигрировал из
Германии). Книга была издана “Гослитиздатом” с
поразительной оперативностью и огромным тиражом: 200 000 экземпляров (“Сдано в
набор 23 ноября
В книжке содержится ряд ошибочных и неправильных оценок. В этих ошибках может разобраться советский читатель. Тем не менее книжка представляет интерес и значение как попытка честно и добросовестно изучить Советский Союз. В то время, когда буржуазные разбойники пера, в угоду империализму и фашизму, соревнуются в фабрикации отравленной лжи и клеветы против СССР, Фейхтвангер старается доискаться объективной правды об СССР и понять его особенности.
В тексте Фейхтвангера чувствуется скрытая, а иногда и открытая полемика с вышеупомянутой книгой Андре Жида. В далекой молодости я слышал эпиграмму, сочиненную, надо думать, по свежим следам — сразу после событий 1937 года (не ручаюсь за ее точность):
Стоит Фейхтвангер у дверей,
Стоит с унылым видом:
Боюсь, как этот бы еврей
Не оказался Жидом.
Нет, не оказался: посетив процесс “Антисоветского троцкистского центра”, начавшийся 23 января 1937 года, Фейхтвангер безоговорочно поверил в инсценировку. Он даже написал об этом в своей книге:
Когда я услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились как соль в воде, под влиянием непосредственных впечатлений от того, что говорили подсудимые и как они говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда.
Фейхтвангер, впрочем, был несколько “смущен” той
вакханалией, которая творилась вокруг имени Сталина, рискнув поместить в книге
главу “Сто тысяч портретов человека с усами”. И вскоре “Москва
…Государство может ставить художнику задачи, но я не считаю полезным, когда оно под более или менее мягким давлением принуждает художника к принятию на себя этих задач и к соблюдению генеральной линии. Я убежден в том, что художник лучше всего разрешает те задачи, которые он сам себе ставит. Кроме того, граждане Советского Союза настолько пропитаны политикой, что эта политика неизбежно сказалась бы в произведениях художников даже в том случае, если бы их и не принуждали к выбору непосредственно политических сюжетов.
В главке “Свобода слова в Советском Союзе”, говоря о 125-й статье, принятой в 1936 году “сталинской” конституции, гарантировавшей, “в соответствии с интересами трудящихся”, свободу слова и печати, Фейхтвангер не удерживается от плохо скрытой иронии:
Однако практика показывает, что, несмотря на эти гарантии, со свободой слова и печати в Советском Союзе обстоит еще далеко не идеально. Как я указал выше, некоторым писателям приходится часто вздыхать по поводу того, что политические власти водят их на поводу [поводке? — А. Б.], и мысль, что Платон намеревался вообще изгнать из своего государства всех писателей, является для них слабым утешением[6].
Запрет “Москвы
Впрочем, с Дос Пассосом приключился один из очень редких для советской цензурной практики случаев: имя зарубежного писателя внесли в секретный “Список лиц, все книги которых подлежат изъятию из библиотек общественного пользования и книготорговой сети согласно приказам Главлита в период с 1938-1950 гг.”.
Тотальный запрет распространялся также на все произведения Луи Фердинанда Селина (1894-1961) и даже на само упоминание его имени. Впрочем, в переводе на русский в СССР вышел лишь один его роман — “Путешествие на край ночи”[10], поскольку, по словам автора статьи о Селине в КЛЭ, писатель “отразил [в нем] ужас буржуазного существования”. Однако Селин, посетивший СССР в 1936 году, в том же году “…напечатал поклеп на коммунизм — памфлет ▒Моя вина’”. Тем самым подтвердилось тождество Селина и Бардамю, героя “Путешествия на край ночи”, чью суть определил Горький на I Съезде советских писателей: “… не имея никаких данных ▒примкнуть’” к революционному пролетариату, [Селин] вполне созрел для приятия фашизма”. В годы войны Селин действительно сотрудничал с оккупантами, защищая фашистский режим. Обвиненный в коллаборационизме, он бежал в 1944 году в Германию, затем перебрался в Копенгаген, во Францию возвратился только в 1951-м и был амнистирован. В последнее время интерес к творчеству Селина возрос: вышел ряд не переводившихся ранее романов[11]. С 1994 года “Путешествие на край ночи” издано восемь раз.
Переводные книги многих других зарубежных писателей изымали и отправляли в спецхраны выборочно — опять-таки главным образом все по тому же “персонифицированному” принципу. Цензоры распространяли его на все произведения, в которых в качестве литературного героя выводился, а то и просто упоминался реальный человек, объявленный персоной нон грата. “Чемпионом” в этой области был, конечно, Троцкий: одно лишь упоминание его имени, опять-таки независимо от контекста и оценки его личности, приводило к уничтожению книги или в лучшем случае — если можно так сказать — к заточению в спецхраны. По этой причине были изъяты тысячи книг, выходивших в 20-е годы. Так, можно назвать, например, книгу очерков датского писателя Мартина Андерсена-Нексе (1869-1954) “Навстречу молодому дню: Путешествие в Советскую Россию”, изданную в 1925 году (оригинальное название “На рассвете”), которая была написана после поездки автора в СССР — “на родину пролетариата всего мира” в 1923-м. Писатель оправдывает все действия советской власти, в том числе и “красный террор”:
Когда Троцкого подвели к изуродованным трупам красноармейцев [за это описание книга и была запрещена. — А. Б.], он воскликнул: “Нашим величайшим преступлением была до сих пор наша чрезмерная мягкость!” Красный террор был отчаянной отповедью народа, опутанного изменой и вероломством врагов.
В СССР произведения Нексе потом издавались множество раз, в том числе и собрание сочинений в 10-ти томах (1951-1954).
Из-за предисловия Троцкого запретили пьесу французского поэта и драматурга Марселя Мартине “Ночь: Драма в 5 актах” (М., 1922). В 1923 году Всеволод Мейерхольд поставил ее в Московском театре революции. Значительно переработанный Сергеем Третьяковым вариант пьесы получил новое название — “Земля дыбом”. С 1923-го по 1925 год пьеса, посвященная “5-летию РККА и ее вождю тов. Троцкому”, шла 95 раз. Накануне ареста Мейерхольду пришлось признать этот спектакль ошибкой, тем не менее во время следствия постановку инкриминировали ему как “враждебный выпад”[12]. И Мейерхольд, и Третьяков погибли в годы Большого террора. Книги Мартине после 1922 года в СССР не издавались, поскольку в конце 20-х он разочаровался в результатах русской революции: “В настоящее время Мартине примыкает к троцкизму, являя собой типичный пример перехода к мелкобуржуазной революционности, борющейся против пролетарской революции”[13].
Троцкий, вкупе с другими “врагами народа”, стал причиной запрета известной книги Джона Рида “10 дней, которые потрясли мир”. В русском переводе ее стали публиковать с 1923 года и потом много раз переиздавали с предисловием Ленина. Но приказом Главлита № 2 от 2.02.1957-го велено было изъять и уничтожить все издания этой книги, вышедшие до 1957 года. Дав ей высокую оценку, автор статьи в ЛЭ[14] все же отметил в ней “…серьезные политические недостатки. Недостаточное понимание вопросов стратегии и тактики революции, крупнейшие ошибки в ряде положений (переоценка роли Троцкого, штрейкбрехерства Каменева, Рязанова и др.) делают книгу не соответствующей требованиям современного советского читателя”. Первое издание БСЭ также отметило, что “…ценность книги в большой мере снижается благодаря неверной оценке автором отдельных исторических эпизодов и лиц”. Книга не раз подвергалась “купюризации”: сравнение текстов различных изданий позволяет проследить отношение советской цензуры к тем или иным деятелям и событиям революции. Начиная с 30-х годов постепенно исчезает имя Троцкого, роли которого в октябрьском перевороте автор уделил немало места, позднее — имена Зиновьева, Каменева, Антонова-Овсеенко и других деятелей, ставших жертвами репрессий. В дальнейшем книга выходила в “очищенном” виде: все эпизоды, в которых фигурируют упомянутые деятели, опущены.
Публикация даже одного-двух привлекших внимание Главлита авторов в сборниках, посвященных современной западной литературе, неизменно приводила к изъятию последних. Так, в частности, попал в спецхраны сборник “Из польских поэтов: Поэмы и стихи” с предисловием М. Живова (он же автор переводов), изданный в 1932 году в серии “Библиотека ▒Огонька’”. Основная причина изъятия — включение двух стихотворений расстрелянного позднее Бруно Ясенского. Публикация его произведений стала также причиной запрета целого ряда других сборников. Понятно, что все отдельно изданные книги Бруно Ясенского[15], приехавшего в СССР в 1929-м и расстрелянного в 1937-м и потому попавшего в упомянутый “Список лиц…”, также были изъяты.
Запрет тех или иных произведений постепенно рождал эффект цепной реакции, снежного кома. Так, русские переводы произведений венгерских писателей гибли преимущественно из-за предисловий или простого упоминания имени Белы Куна, одного из руководителей Венгерской компартии. Как известно, назначенный в 1920 году членом Реввоенсовета Южного фронта, он беспощадно расстрелял оставшихся в Крыму пленных офицеров армии Врангеля, но эти “подвиги” не помогли ему избежать расстрела в 1938-м. Вследствие чего роман “Тисса горит” жившего в СССР с 1923-го по 1935-й Белы Иллеша (1895-1974) был запрещен, так как с 1929-го по 1935-й книга выходила с предисловием Белы Куна, да и мало того — “этот враг народа положительно упоминается в романе”[16]. Предисловие Белы Куна привело также к изъятию романа румынского прозаика Максимилиана Каханы “Тактика” (М., 1933)… Число подобных примеров можно множить и множить.
Таким образом, частым поводом для запрета книг был, говоря на литературоведческом жаргоне, так называемый конвой (вспоминается в связи с этим сочиненный кем-то в годы застоя пародийный лозунг: “Искусство идет впереди, конвой идет сзади”) — то есть предисловия, послесловия, вступительные статьи или примечания лиц, подвергшихся позднее политическим репрессиям. Цензору было неважно, что в предисловиях, написанных с чисто “марксистских” — очень часто вульгарно-социологических — позиций, расставлены классово выверенные акценты. Главное, что этот текст принадлежит перу “врага народа”…
Но тут были свои тонкости. Поняв, очевидно, что вакханалия изъятий 1936-1938 годов может вообще оставить библиотеки без книг — даже специальных и учебных, — решено было прибегнуть к паллиативной мере. Главлиту приказано было отныне включать в циркулярные списки лишь авторские книги “врагов народа”; во всех же остальных производить “вычерки и исправления”, оставляя их в общих фондах библиотек и даже в книготорговых предприятиях. Целая армия библиотекарей под наблюдением цензоров занялась вычеркиванием и замарыванием имен “врагов народа”, изъятием и заклеиванием портретов, изъятием — “выдиркой”, по тогдашней терминологии — отдельных статей, глав и тому подобного. Сама техника такой работы расшифрована Уполномоченным СНК и начальником Главлита СССР в приказе № 329 “Об исправлениях в тексте”, вышедшем ровно за месяц до начала войны — 22 мая 1941 года — и начинавшемся такими словами: “В нижеперечисленных книгах произвести следующие исправления…” Перед экзекуторами была поставлена задача, звучавшая уже совершенно по-кафкиански:
Все вышеуказанные исправления в книгах производить на месте в библиотеках, силами библиотечных работников под наблюдением цензоров. При удалении предисловий или целых статей обязательно производить соответствующие вычерки на титульных листах, в оглавлениях и, если необходимо, на обложках книг, удаляя все ссылки на вырезанные статьи и фамилии авторов. Исправления производить тщательно и аккуратно с тем, чтобы, с одной стороны, нельзя было прочесть вычеркнутые слова или фразы, а с другой — чтобы не портить [! — А. Б.] внешнего вида книги и ее содержания[17].
Такие книги, после проведенной над ними операции, казалось бы, должны были храниться в общих фондах библиотек. Однако, “на всякий случай”, во избежание соблазна и возникновения недоуменных вопросов читателей, столкнувшихся с искалеченными книгами, их отправляли с глаз долой — все в те же спецхраны.
Особенно пострадала от таких экзекуций знаменитая серия “Сокровища мировой литературы” издательства “рохиным, В. М. Конашевичем и другими. В крупных библиотеках можно и сейчас встретить следы деятельности экзекуторов из цензурного ведомства. Из книг этой серии — мечты библиофилов — были выдраны листы, затушеваны или затерты до дыр имена переводчиков, авторов предисловий, составителей комментариев. Почти полностью подверглись вивисекции издания античных классиков, переводчиком которых, как и автором вступительных статей и примечаний, часто выступал Адриан Иванович Пиотровский (1898-1937), арестованный и расстрелянный в 1937-м. Он перевел и подготовил к публикации как ряд отдельных пьес Аристофана (“Ахарняне”, “Всадники”, “Лисистрата”), так и несколько его сборников (“Театр”, “Книга комедий” и другие); “Трагедии” и “Прикованного Прометея” Эсхила; с его вступительной статьей вышла “Книга лирики” Катулла и ряд других.
Приказы Главлита и пометки на карточках сохранившегося каталога спецхрана в Российской национальной библиотеке красноречиво свидетельствуют о принятой в то время методике устранения криминалов, как на специфическом языке контролеров назывались нежелательные имена и фрагменты текстов. Например: “Удалить с. 81, 168, 119, 313-322. Иллюстрации между удаленными страницами сохранить. Вычеркнуть упоминания Пиотровского и его книг на 455 с. (строки 6, 7, 10, 11 сверху”); “Удалить с. 7-50, 55-62, 141-148, 235-242, 339-344, 437-444. Склеить с. 313-322”; “С. 648 и 649 склеить. — Криминалы (!) отпали” (это означало, что книги реабилитированного в 1956 году Пиотровского можно возвратить в открытые фонды, пусть и в таком изуродованном виде). На ряде изданий Аристофана лежала двойная “вина” — ведь кроме имени Пиотровского, на титульных листах указывалось: “Режиссерские указания С. Радлова”, проведшего восемь лет в лагерях.
Подобная же операция производилась и над книгами других издательств. Изъято, например, одно из многочисленных изданий романа Джека Лондона “Железная пята” — только за то, что автором предисловия был Карл Радек. Попал в поле зрения роман “Земля” американской писательницы Перл Бак, получившей за него в 1938 году Нобелевскую премию по литературе. Приказ: “Удалить послесловие С. Третьякова, удалить с. 311-318. Склеить с. 310 с послед. страницей” (о погибшем Сергее Третьякове говорилось выше). Да и сами романы Перл Бак позднее не выходили в СССР: согласно статье о ней в КЛЭ, написанной Л. З. Копелевым, Перл Бак в своих публицистических статьях и выступлениях, “…резко полемизируя с коммунистами, проповедует принципы абстрактного христианского демократизма”.
Из романа Бальзака “Цезарь Бирото” (под таким названием в русском переводе вышел в 1928 году в издательстве “Прибой” роман “История величия и упадка Цезаря Бирото, владельца парфюмерного магазина…”) велено было “удалить предисловие”. При обращении к экземпляру РНБ выяснилось, что вырезано предисловие Виктора Сержа. Под таким псевдонимом выступал Виктор Львович Кибальчич (1890-1947) — литератор, активный участник политических движений и событий в Бельгии, Франции, Испании и СССР. Племянник известного народовольца, сын иммигрантов из России, переселившихся в конце XIX века в Бельгию, в молодости он примыкал к анархистам. Затем сделал крен в сторону большевизма: приехав на родину предков в 1919 году, даже возглавил журнал “Коммунистический Интернационал”. Его имя фигурирует в “Списке лиц…” (с уточнением: “политическая и социально-экономическая литература”) по причине “вероотступничества”: его дважды арестовывали и исключали из партии, затем он эмигрировал. Впрочем, в 1928-м, в пору написания предисловия, он, играя по всем принятым тогда правилам, закончил его так: “В этой книге Бальзак является одновременно историографом, романистом и идеологом победоносной буржуазии XIX века. И в этом смысле “Цезарь Бирото” — первоклассный социальный роман”.
Как ни курьезно, под запрет попал и “Робинзон Крузо. Новая переделка для рабоче-крестьянской молодежи” (Л.: Прибой. Сектор “Юный пролетарий”, 1925). Вышла книга под редакцией и с предисловием Златы Ионовны Лилиной (1882-1929), деятельницы революционного движения, члена партии с 1902 года, занимавшей в советское время ряд видных постов, в частности, в Главполитпросвете. Репрессиям Лилина не подвергалась, но ее имя, как жены Г. Е. Зиновьева (к тому же она была сестрой Ильи Ионова (1887-1942), заведующего Госиздатом РСФСР, арестованного в 1937-м и умершего в Севлаге), часто служило формальным основанием для запрета той или иной книги и было внесено в “Список лиц…” с пометкой: “Партийная тематика и детская литература”. Лилина находит в романе ряд “ошибок”:
Первая и самая крупная ошибка заключается в том, что автор бросает Робинзона совершенно одного на необитаемый остров. Человек — животное общественное, никогда в одиночку не жившее. Автор “Робинзона Крузо” представляет дело так, будто Робинзон в течение долгого времени хорошо себя чувствует и без людей. И только впоследствии ему стало скучно одному… Ошибка автора в том, что он приписывает одному лицу — индивидууму — героические поступки и совершенно забывает про то, что человеческую историю делали не герои, не отдельные люди, не цари, не полководцы и не отдельные ученые, а масса трудящихся, трудовой народ: охотники, земледельцы, рабочие… Труд всего общества, коллективизм, коммунизм доведут человечество до того счастливого состояния, которое мы видим в последней главе (там он устраивает на разумных началах жизнь переселенцев на острове).
Нередко инициатива запрета поступала “снизу” — в порядке проявления бдительности. Вот лишь два красноречивых примера. 21 марта 1953 года, как свидетельствуют документы архива расформированного спецхрана Российской национальной библиотеки, ее директор В. Н. Барашенков обратился в ленинградский Горлит с таким запросом:
По сведениям иностранной прессы, негритянский писатель Ричард Райт стал на путь ренегата и ведет антисоветскую и антикоммунистическую пропаганду. В библиотеке имеются следующие советские издания произведений Ричарда Райта: 1. Дети дяди Тома. М., Госполитиздат, 1939. 2. Утренняя звезда. Рассказ из жизни негров в южных штатах Америка. М., 1938. (“Библиотека ▒Огонька’”). Кроме того, по списку Берлинского магистрата, в числе авторов, все произведения которых подлежат изъятию из общего пользования, значится Эрнст Глезер как ренегат… Просим Вашего указания, как поступить с произведениями Р. Райта и Э. Глезера.
Далее он указывает на пять книг Глезера в русском переводе, в том числе роман “Мир” (М.: ГИХЛ,1933). Примечательно также, что директор ссылается на проскрипционные списки Берлинского магистрата, составлявшего их наподобие “наших”, главлитовских. Ленгорлит согласился с мнением дирекции:
Все произведения Эрнста Глезера подлежат изъятию из общих фондов. Произведения Р. Райта Вам подлежит просмотреть поэкземплярно с представлением в Ленгорлит на книги с политическими дефектами соответствующих заключений.
В результате в каталоге спецхрана появилась карточка: “Глезер Эрнст. Изъять все произведения”. К Ричарду Райту (1908-1960), “негритянскому писателю США, члену Американской коммунистической партии” (КЛЭ. Т. 6. — М, 1971. С. 166) все-таки не решились принимать крайние меры: его книги оставлены в общих фондах, потому, быть может, что в его произведениях “…показана судьба молодого негра, обреченного на духовное одичание и гибель, и, несмотря на натурализм, сила романов Р. — в ненависти художника к социальному строю, уродующему человеческую личность”. В силу этого, в 1962 году, уже посмертно, в русском переводе вышел его сборник “Рассказы”.
Число книг зарубежных писателей, запрещенных по такому, “персональному”, признаку, можно увеличить в несколько раз. Что же до книг, попавших в спецхраны по “содержательному” мотиву, то количество их сравнительно невелико. Советские цензоры были натренированы, можно сказать, “натасканы” главным образом на поиск криминальных имен: подобно тому, как во время корриды бык не обращает внимания на главных своих противников и мучителей — тореадоров, а исключительно на красную тряпку, так и цензоры реагировали преимущественно на имена, в сравнительно редких случаях “нападая” на содержание. Да и разобраться в нем, учитывая их крайне низкий образовательный и интеллектуальный уровень, им было не под силу. Тем не менее укажем на ряд таких книг.
Пострадало, например, первое издание книги Герберта Уэллса “Россия во мгле”, выпущенное в Харькове в 1922-м. Как известно, написана она в 1920-м после посещения писателем России и беседы с Лениным. Несмотря на то, что к новому “эксперименту” и “кремлевскому мечтателю” Уэллс относился скорее сочувственно, признав во время второго посещения Москвы в 1934 году, что планы Ленина стали “реальностью”, издание 1922 года оказалось в спецхране. Примечательно также, что “Россия во мгле” до 1958 года издавалась лишь единожды, да и то — в харьковском, а не центральном издательстве. Неслучайно она привлекла интерес эмиграции и была в 20-е дважды издана на русском языке за рубежом (оба издания, естественно, оказались в спецхранах). Формальным основанием запрета послужило частое упоминание Уэллсом репрессированных позднее вождей (Зиновьева, Рыкова и других), однако и само содержание книги могло смутить цензоров. Такой, например, пассаж:
Я должен признаться, что мой пассивный протест против Маркса превратился в России в активную ненависть. Повсюду, куда мы только ни ходили, мы видели статуи, бюсты, портреты Маркса… Вездесущее присутствие бороды Маркса меня все более раздражало, и меня терзало острое желание обрить его.
Текст многочисленных изданий, предпринятых после 1958 года, подвергался тщательной редактуре, приведшей к изъятию все тех же “неудобных” имен и ряда фрагментов. Снабжалась она предисловием Г. К. Кржижановского, в котором разъясняются причины “ограниченности” и “заблуждений” Уэллса[18].
Оказался под запретом вполне невинный “роман для детей” немецкого писателя ВольдемараБонзельса (1881-1952) “Приключения пчелки Майи” (Пг., Госиздат, 1923)[19]. Книга приобрела большую популярность еще в дореволюционной России: первое издание опубликовано в Москве в 1914 году. Аллегорически изображая отношения в мире людей, автор повествует об опасных приключениях пчелы Майи, ее друзьях и врагах, о том, как она “спасала свой народ”. По-видимому, цензоры нашли в первом советском издании мотивы, которые сочли непозволительными в книге для детей младшего школьного возраста. Во-первых, “царистские”. Пчела сообщает о себе: “Я живу в замковом парке. Наша царица Елена VIII”. Пчелы подхватывают: “Во имя права и справедливости, во имя Царицы, защищайте государство!” До нее доносятся “слова старой боевой песни пчел”:
Солнце, солнце! Ты наш путь
Освети лучами.
Нам Царицу сохрани,
Мир да будет с нами!
Во-вторых, “религиозные”. Насекомые распевают:
Ведь душа моя — дыханье
Мира вечной красоты.
Дивны Божии черты,
Дивно каждое созданье!
Такие же “религиозные” мотивы нашли, должно быть, цензоры и в книге шведской писательницы, лауреата Нобелевской премии 1909 года Сельмы Лагерлёф — “Легенды о Христе”, — изданной еще до революции, в 1911-м; вообще-то, это было большой редкостью в практике Главлита. Книги Лагерлёф пользовались огромной популярностью в России в начале ХХ века, в 1910 году издательство Саблина даже выпустило 10-томное собрание ее сочинений. Если не считать детской книги “Путешествие Нильса по Швеции” (в русских переводах “Путешествие Нильса с дикими гусями”), в советское время произведения Лагерлёф практически не печатались, что и понятно. Сельма Лагерлёф, по словам автора статьи в ЛЭ, — “…одна из самых реакционных писательниц конца XIX — начала XX вв. …Социализм для Л. — это последний величайший искус антихриста”[20]. В более мягкой форме такая оценка выражена в КЛЭ[21]: “Л. …ищет выход в религиозно-идеалистической программе духовного самообновления”. По-видимому, религиозные мотивы и послужили причиной запрета книги. До 1917-го “Легенды о Христе” выдержали 7 изданий (И. Д. Сытин, М. Кнебель, братья Сабашниковы и так далее); в приказе Главлита уточняется, что запрет касается “всех дореволюционных изданий”. После отмены цензуры в 1991 году в России “Легенды…” были несколько раз выпущены современными издательствами.
Пострадали некоторые произведения, принадлежащие перу писателей, живших в “странах народной демократии”. Поначалу (до 1948 года), пока отношения СССР с Югославией были безоблачными, прославлялись подвиги югославских партизан и “лично” ИосипаБроз Тито. Когда же отношения испортились, а самого Тито объявили “наймитом империализма”, начальник Главлита тотчас же подготовил список книг, посланный на утверждение в ЦК КПСС:
Представляю список книг, в которых содержатся положительные высказывания о Тито, либо в которых Югославия характеризуется как страна народной демократии. Главлит просит разрешения издать приказ о запрещении продажи в книготорговой сети и выдачи в библиотеках перечисленных в прилагаемом списке книг[22].
После восстановления отношений с Югославией в 1956-м такие книги, казалось бы, должны были вернуться из спецхранов, но про них забыли. Зато попали в него те, в которых разоблачался “кровавый режим Тито-Ранковича”, изданные между 1948-м и 1953 годом. Таким образом, в спецхранах одновременно могли находиться как произведения, прославляющие Тито, так и проклинающие его. Когда портились (или, наоборот, восстанавливались) отношения с Албанской и Китайской народными республиками, модель изъятия книг была примерно такой же. Так, в частности, оказались под запретом “Албанские поэмы”, переведенные Давидом Самойловым, поскольку в тексте и примечаниях переводчика названы многие деятели Албании, подвергнутые в СССР остракизму, такие, как Энвер Ходжа и другие[23].
Совершенно нетерпимым, наконец, было отношение советских цензоров к “нездоровой эротике” и ненормативной лексике, под что подводились порой самые невинные вещи[24]. Еще Пушкин пытался “…всё так изъяснить, чтоб совсем не рассердить богомольной важной дуры, нашей чопорной цензуры” (кстати, Р. В. Иванов-Разумник в письме своему издателю П. Витязеву в 1923 году слово “богомольной” заменил на “большевицкой”)[25].
Крайний пуританизм, которым всегда отличалась российская цензура, в советское время был доведен уже до совершеннейшего абсурда. Так, например, “неприличной” была признана повесть австрийского классика Артура Шницлера (1862-1931) “Барышня Эльза”, выпущенная ленинградским издательством “Сеятель” в 1925 году. Приказ Главлита № 8 за 1951 год характеризует мотив ее изъятия предельно кратко: “Бульварно-порнографическая новелла”. На самом же деле, повесть представляет собой исповедь истеричной барышни и не более того.
Под такую же “статью” подведен рассказ Оскара Уайльда “Царь Жизни”, лишь единожды изданный в России — опять-таки до революции — в 1908-м. “Апологет аморального эгоизма и праздности… <…> …высшие натуры” которого наделены “утонченной извращенностью”[26], Уайльд признан после революции “вредным” писателем, в силу чего его произведения практически не печатались до 1960-го, когда вышел двухтомник, подготовленный А. Аникстом. В вышеупомянутом рассказе найдены элементы порнографии, причем с гомосексуальным оттенком. А повествуется там о страстной “греховной” любви аббата к подростку, заканчивающейся трагически: двойным самоубийством — не в силах справиться со своей страстью, аббат дает испить юноше из чаши с отравленным напитком, а затем и сам принимает яд (такие вот новые Ромео и Джульетта).
Выше нами была названа едва ли десятая часть переведенных на русский язык книг, которые оказались в узилищах спецхранов[27]. Политика тотального “библиоцида”, неуклонно проводившаяся в течение трех четвертей века, привела к невиданному в истории опустошению книжных запасов и как следствие — к существенному снижению интеллектуального и духовного потенциала страны. Результаты массового истребления книг чувствуются до сих пор и, возможно, будут сказываться еще долгое время. Очень точно сказал об этом Иосиф Бродский в предисловии к “Избранной прозе” Марины Цветаевой, вышедшей по-русски в 1979 году в Нью-Йорке:
Теоретически достоинство нации, уничтоженной политически, не может быть сильно унижено замалчиванием ее культурного наследия. Но Россия, в отличие от других народов, счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т. п., в состоянии осознать себя только через литературу, и замедление литературного процесса посредством упразднения или приравнивания к несуществующим трудам даже второстепенного автора равносильно генетическому преступлению перед будущим нации.
Лучше поэта не скажешь…