Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2009
Перевод Александра Борисенко
Юбилей. К 200-летию со дня рождения Гоголя#
Новые похождения Чичикова в России
Беседа Роберта Чандлера с Дональдом Рейфилдом
Перевод с английского А. Борисенко
Профессор Дональд Рейфилд недавно перевел на английский язык поэму
Н. В. Гоголя “Мертвые души”. Его перевод с иллюстрациями (96 гравюрами) Марка
Шагала, в свое время сделанными художником для французского издания, был
опубликован издательством “Garnett Press”[1]: Gogol. Dead Souls.
Роберт Чандлер. Дональд, я уверен, что ты перечитывал “Мертвые души” не меньше четырех-пяти раз. И десятки раз говорил об этой книге со студентами. Несомненно, перевод помог тебе яснее разглядеть в тексте многие детали, но внес ли он какие-либо серьезные изменения в твое понимание поэмы? Стали ли “Мертвые души” больше для тебя значить?
Дональд Рейфилд. Я подозреваю, что, когда начинаешь переводить текст, впервые читаешь его как следует, очень медленно. Я не только разглядел тысячи выразительных деталей, которые упускал прежде, я понял, что, рассказывая о “Мертвых душах” студентам, наговорил много ерунды. Пожалуй, “наивные” реалисты XIX века не кажутся мне больше такими уж наивными: Гоголь не просто выдумывал свою фантасмагорическую Россию, но и описывал Россию вполне реальную. Впрочем, я всегда об этом догадывался — каждый раз, имея дело с русской таможней, я вспоминал, что Чичиков начинал свою карьеру таможенником…
Р. Ч. Какие несовершенства прежних переводов подвигли тебя на такой гигантский труд?
Д. Р. Прежние переводчики грешат по-разному: кто слишком вялым или неуклюжим английским языком, кто — непониманием подлинника (редких слов, грамматических оборотов, идиоматики и тому подобного), кто — пропусками слов, а то и целых строк, кто — тем, что вторую часть переводил только по раннему или только по позднему варианту, или тем, что ограничился первой частью поэмы.
Р. Ч. Потребовались ли сноски, объясняющие исторические детали — всякие “купчие крепости”, “извозчичьи биржи”, “брички”, “половые” и тому подобное?
Д. Р. По-моему, читая Гоголя, точно так же, как читая Диккенса или Теккерея, английский читатель может обходиться без сносок. Переводчик должен или по контексту выявлять значение всяких реалий, или — как я иногда делал — включать в перевод короткие фразы или хотя бы просто прилагательные, которые все объясняют. Но в принципе мир “Мертвых душ” не так уж отличается от миров Диккенса или Джордж Элиот: у них были и брички, и половые, а у нас до сих пор существуют купчие крепости. Правда, некоторые прежние переводчики давали сноски, но мне показалось, что книгу без примечаний и без научного аппарата легче читать как художественное произведение, а не как литературный памятник.
Р. Ч. Ты опубликовал свой перевод с гравюрами Шагала. В них кипит жизнь, они не могут не нравиться. Добавили ли они что-нибудь к твоему пониманию Гоголя? Был ли бы твой перевод другим, если бы не Шагал?
Д. Р. Наверное, Шагал повлиял на меня: в его иллюстрациях столько жизни и юмора, такое осязаемое удовольствие от движения, еды, танцев, что и я старался сохранить прозу Гоголя на английском живой, подвижной. Часто Шагал настолько убедительно изображает мелочи быта: предметы обстановки, конскую упряжь — что это помогает переводчику подобрать нужное слово.
Р. Ч. Когда лектор не говорит, а читает свою лекцию по бумажке — и особенно если это чтение получается механическим, — я очень часто засыпаю. Как ты понимаешь, это нередко приводит к конфузам на конференциях. То же и с книгами: если я не слышу интонацию живого голоса, я быстро устаю. Многие переводы классических романов кажутся мне нечитаемыми, не потому даже, что они громоздки или нескладны, а просто потому, что я не могу расслышать живой человеческий голос. Д. С. Мирский однажды сказал о Гоголе: “Он писал не столько в расчете на уши слушателя и его акустическое восприятие, сколько в расчете на чувственные ощущения голосовых связок читающего”[2]. Тебе, Дональд, прекрасно удалось передать эту черту Гоголя. Я прочел вслух несколько глав твоих “Мертвых душ” жене, и мы оба получили большое удовольствие. Как тебе удалось достичь такого яркого, сильного звучания? Сам ты на каком-нибудь этапе работы читал вслух — русский текст? или английский? Меня особенно поразило, как ты справился со знаменитым сравнением черных фраков на губернаторской вечеринке с мухами, которые носятся на куске рафинада[3]. Можешь ли ты примерно сказать, сколько времени у тебя занял перевод этих двенадцати строк и сколько вариантов ты перепробовал?
Д. Р. Спасибо на добром слове — значит, я хотя бы отчасти достиг цели. Современники Гоголя в своих мемуарах постоянно напоминают, что он любил читать вслух, причем часто импровизировал, держа в руках чистый лист бумаги. Извивы его синтаксиса — не что иное, как прием, позволяющий приковать внимание читателя. Я пытался представить себе, что “Мертвые души” читают в передаче “Книга на ночь” на радио Би-би-си-4, и, если уху текст оказывался не так приятен, как глазу, пытался это исправить. Что касается собственно работы над переводом, то я старался сначала набрать нечто, пусть не слишком складное, на компьютере, и потом уже бился над этим пассажем до тех пор, пока не получался текст, который я мог читать без отвращения. Характеристики персонажей у Гоголя очень трудны для перевода, в английском не хватает частиц, с помощью которых можно было бы придать этим образам яркость, но зато гораздо свободнее, чем в русском, можно играть с пунктуацией. Эпизод с фраками и мухами весьма известен и часто упоминается в критической литературе, так что нужно было постараться сделать его как следует.
Р. Ч. Оказался ли какой-то аспект работы неожиданно трудным для тебя?
Д. Р. Их было два. Один — гоголевская риторика и пафос, который начинает ощущаться в середине книги: я не был уверен, следует ли воспользоваться тем видом риторического пафоса, который встречается в романтической литературе гоголевских времен, или пойти вслед за многими критиками, полагавшими, что Гоголь бессознательно пародирует самого себя и этот жанр. В конце концов я выбрал первый вариант, а так как Гоголь часто перебарщивает, то элементы самопародии проявляются сами собой.
Второй аспект — тот обширный словарный запас, который Гоголь набрал, путешествуя по Западной России и Украине: названия блюд, игр и так далее. Очень часто возникают сомнения, действительно ли слово имеет то значение, какое приписывает ему Гоголь. Мне приходилось выбирать между Далем и диалектным словарем — и тем значением, которое подразумевалось контекстом. Часто в английском языке нет соответствующей вещи, не говоря уж о слове для нее, поэтому бывали неудачи, но бывали и успехи — например, английское twat как перевод русского фетюк отражает нужную степень грубости, присущую высказываниям Ноздрева.
Р. Ч. Когда я работал над антологией “Русский рассказ от Пушкина до Буйды”, то перевел как минимум по несколько тысяч слов из большинства основных русских писателей. В конце концов у меня сложилось очень ясное представление о том, кого бы я хотел переводить и дальше, а кого — нет. И дело даже не в том, восхищаюсь ли я тем или иным русским писателем, а в том, готов ли я некоторый отрезок времени прожить в мире этого писателя. Я искренне восхищаюсь Шаламовым, например, но не хотел бы больше переводить его рассказы: они слишком ужасают меня. Удивительнее, может быть, что мне не хочется больше переводить Зощенко: его рассказы превосходны, но мир его слишком замкнут — мне там нечем дышать. А у Андрея Платонова, наоборот, очень открытый мир, в нем мне легко дышится. И в мире Пушкина мне дышится легко. Каково это, Дональд, прожить год в гоголевском мире? Хочешь ли ты вернуться туда, перевести другие его произведения? Научился ли ты чему-нибудь у Гоголя, узнал ли что-то новое о литературе или о жизни вообще?
Д. Р. Жить в мире Гоголя — значит, с каждым днем проникаться к нему все возрастающим уважением и в то же время осознавать, что у очень больших писателей бывают очень большие недостатки — например, Гоголю не даются женские образы: его Улинька набросана кое-как, чтобы выправить ее, нужен Тургенев или Гончаров. Я научился гораздо больше ценить вторую часть: из его шинели вышли не только Толстой и Тургенев, но и Чехов тоже. Гоголевский Платонов — предтеча многих чеховских антигероев. Но я не думаю, что мне захочется переводить другие вещи Гоголя — естественным следующим шагом кажется Лесков. Ты сам переводил “Леди Макбет Мценского уезда” и знаешь, как это трудно и в то же время как необходимо. Если я возьмусь за Лескова, то попытаюсь сделать новый перевод “Соборян” (в имеющемся английском переводе — “CathedralFolk”). Я считаю, что это одно из пяти или шести величайших произведений русской литературы, и еще — его сборник византийских повестей.
Есть несколько русских писателей, переводить которых я никогда не стал бы и пытаться: Пастернак, например. Это вроде бы странно, ведь ему так близка чувственность английской поэзии, но его виртуозная рифмовка, музыкальное построение стиха вокруг нескольких слогов, его смутные ассоциации не даются английским переводчикам.
А что касается Гоголя — после года погружения в него ясно понимаешь, насколько он непостижим, можно узнать, лишь каким он не был. Он не был юродивым — idiotsavant, не был комедиантом, не был пророком. Может быть, он был лучшим в свою эпоху прядильщиком словесных нитей. Что же касается жизни вообще и жизни в России, то понимаешь, что все люди, включая тебя самого, в душе — мошенники и самозванцы, и очень немногие способны стать на путь исправления.
Р. Ч. У меня есть друг, Адам Торп[4], известный поэт и романист. Прожив пятнадцать лет во Франции, он взялся за первый в своей жизни перевод — “Госпожу Бовари”. Я говорил с ним недавно. Он получает большое удовольствие от работы и восхищается Флобером больше прежнего, однако это занятие его совершенно изматывает. Сочиняя собственные романы, он привык сидеть за компьютером часа по два-три подряд, однако с переводом так работать не получается — начинает страшно болеть спина. Адам объясняет это тем, что приходится использовать одновременно аналитические способности и творческое воображение и постоянно переключаться с одного на другое. Когда он пишет роман, то впадает в состояние, подобное трансу, и это в каком-то смысле проще. Я ответил ему, что никогда не работаю над переводом больше часа подряд без того, чтобы прерваться и погулять хотя бы несколько минут. А ты, Дональд? Оказалась ли эта работа более утомительной, чем ты ожидал?
Д. Р. Как ни странно, мне легче переводить или редактировать чужое произведение, чем писать собственную прозу. Задачи яснее, границы лучше размечены, а рыться в запасах родного языка, чтобы заставить его повторить то, что уже создано на чужом языке, — очень увлекательное занятие, хотя добиться успеха удается не всегда. Однако, независимо от вида письма, у меня сохраняется один и тот же ритм. Если работа идет хорошо, я могу работать не отрываясь три часа, а потом выхожу в сад. Если идет трудно, то я провожу три часа в саду, а потом возвращаюсь к письменному столу. Еще можно уклониться от работы, погрузившись в словарь Даля или ввязавшись в Интернет-дискуссию о русских играх XIX века.
Р. Ч. Что бы ты посоветовал переводчикам русской литературы?
Д. Р. Во-первых, забудьте максиму доктора Джонсона: “Только болван пишет бесплатно”. Хороший перевод делается слишком медленно, чтобы быть средством заработка;
во-вторых, забудьте византийские и набоковские правила перевода, которые предполагают, что ваш вариант должен быть настолько близок к оригиналу, чтобы в случае потери подлинника его можно было восстановить слово в слово. Забудьте также наставления Роберта Лоуэлла и его последователей, согласно которым нужно спросить себя: “Предположим, Гоголь родится в 1950-е годы в США — что бы он написал?” Помните, что каждому поколению нужен собственный перевод, и все-таки старайтесь писать так, чтобы ваш язык не нес на себе слишком явный отпечаток современности;
в-третьих, для литературы прошлых столетий используйте старые словари: Даля, под редакцией Бодуэна Де Куртенэ; “Русско-немецкий словарь” Павловского (Рига, 1899).
Р. Ч. Я рад, что ты собираешься переводить “Соборян”. Ты не раз пытался убедить меня взяться за эту вещь, но у меня работа уже расписана на годы вперед. Иногда это удручает. Можно ли надеяться, что ты скоро примешься за Лескова? Или же есть другие книги, русские или грузинские, которыми ты займешься раньше?
Д. Р. “Соборяне” Лескова — произведение русской литературы, которое особенно остро нуждается в полном, конгениальном переводе (но по-английски надо найти другое заглавие вместо “CathedralFolk”). В хорошем переводе эта вещь может вызвать колоссальный отклик — это Троллоп с Томасом Харди в одном флаконе, плюс политическое измерение большой мудрости. Но если ты начнешь первый, я тебе уступлю.
Однако в настоящий момент я работаю над переводом лучшего из живущих грузинских писателей — Отара Чиладзе. Мне кажется, что его роман 1995 года “Авелум” о грузинском писателе, чья “империя любви” разрушается вместе со сталинской “империей зла”, должен заинтересовать британского читателя. Если окажется, что я прав, то дальше я попытаюсь перевести его первый роман, написанный в 60-е годы, “Шел по дороге человек”, в котором история Ясона и Медеи рассказывается с точки зрения родителей Медеи, что отвечает тяге британской публики к реконструкции греческого мифа.
На горизонте также маячат рассказы Пантелеймона Романова: “Русскую душу” должен прочесть каждый, кто интересуется Россией, и при этом предпочитает смеяться, а не плакать.
Р. Ч. Спасибо, Дональд. Я — и уверен, не я один — с нетерпением жду возможности прочесть твои версии Чиладзе, Романова и Лескова!