Записки американского учителя
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2009
Письма из-за рубежа#
Григорий Стариковский
Homeroo[1]
Записки американского учителя
Утро начинается с клятвы верности флагу Соединенных Штатов. По зову диктора школьного радио ученики встают. Одни прикладывают правую ладонь к сердцу и повторяют за диктором I pledgeallegiancetotheflagoftheUnitedStatesofAmericaandtotheRepublicforwhichitstands[2]; другие в продолжение клятвы стоят молча, смотрят спросонок куда-то вбок. Учителя обычно служат живым примером: и ладонь прикладывают, и, как молитву, проговаривают слова клятвы. Я стою и молчу (наприкладывалсявдосталь и наклялся в своем пионерском детстве). Поглядываю на учеников. Вспоминаю других учеников, давно закончивших школу. Кажется, что они всё еще где-то здесь, в этой классной комнате…
Ярито Я. — округлый, похожий на гигантскую тыкву, надувал щеки и кривил рот, как хитрый слуга из фильма Куросавы. Во время клятвы его ладонь на несколько секунд задерживалась в районе грудной клетки, а потом соскальзывала навнушительных размеров пузо. Так он и стоял, поглаживая ладонью живот.
Майк Д., поджарый суперсиньор[3], с детства мечтавший стать морпехом, но в морскую пехоту не попавший: Майк был пойман с поличным на воровстве лэптопов из взломанной им же машины. После выпуска его все же взяли в армию. Майк стал рейнджером и оказался в Ираке. В прошлом году пришел в школу под Рождество, рассказывал о службе: Работаем по ночам. Уходим в час, возвращаемся в восемь. Пули в затылок боишься меньше, чем сержантского гнева. Это, доктор Эс (первая буква моей фамилии), — настоящая жизнь. Через несколько месяцев отправят в Афганистан. Жду не дождусь. Незадолго до выпуска он подошел ко мне в коридоре: Доктор Эс, если бы я стал императором (боже сохрани, думаю, парень собирает библиотеку по истории Третьего Рейха, цитирует из Ницше кстати и — чаще — некстати), если бы я был римским императором, я бы сделал Вас богом. — Каким же образом? — интересуюсь. Он улыбается и рассказывает о своих планах на послеармейское будущее: Вот демобилизуюсь, наймусь в какую-нибудь охранную фирму, ну хоть к вам в Россию, на Кавказ. Кого у вас там сейчас отстреливают? Пока другие повторяли клятву, Майк прихлебывал кофе из огромной фирменной кружки “ДанкинДонатс”.
Грэг М., вечно чем-то недовольный, после ланча намертво засыпавший на уроках английского. Во время клятвы Грэг всегда стоял рядом со своим другом Брайаном М. Брайан никогда не вел конспектов, почти никогда не делал домашнюю работу и при этом получал одни “эй”[4] по контрольным (я часто замечал эту способность у ирландских тинейджеров схватывать все на лету, мгновенно запоминать пройденное).
Вспомнился Алек Л. Алек был неравнодушен к наркотикам, однако вполне сносно учился. Как-то раз учительница испанского рассказала нам, как класс Алека играл в угадайку. Алек должен был в одном коротком предложении описать загаданное им слово: Там я провел вчерашний день. Соученики понимающе закивали. Тюрьма, — ответили сразу несколько человек.
Дело было так. Не хватало у Алека денег на марихуану, и он решил их раздобыть. Пошли они с приятелем в местный супермаркет. Видят, идет старушка, такой божий одуванчик. Алек подбегает к ней и пытается выхватить у нее сумочку. Старушка, оказавшись на деле вовсе не такой уж слабосильной, упорно сопротивляется: она стойко отбивается от двух тинейджеров до прибытия полицейских. По слухам, божьему одуванчику удалось даже сбить Алека с ног. Конечно, они с приятелем могли обкуриться до таких чертиков, что любой старушке ничего бы не стоило завалить обоих…
Кажется, что и Мишель Л. где-то рядом, тонкая, изящная, как струна, китаянка, скрипачка, изучающая теорию музыки в Государственном пенсильванском университете. И Том Л., старательно проговаривавший слова клятвы. Том — будущий историк, специалист по американской Гражданской войне, теперь он учится в Геттисберг-колледже, рядом с известным на всю Америку полем Геттисбергской битвы, самого кровопролитного сражения той войны.
* * *
Несколько лет назад в Москве, в гостях, я услышал, как одна весьма почтенная дама, чуть ли не профессор, убеждала присутствующих, что американские подростки — все до единого тупицы. Я вступился за своих учеников. Сказал, что это неправда, что в Америке, как и в России, средняя школа представляет собой довольно-таки точный срез общества. Поэтому и ученики бывают всякие: попадаются одаренные дети (таких очень много) и даже вундеркинды, причем самых разных оттенков кожи и вероисповеданий. Встречаются, конечно, и такие, после общения с которыми запиваешь капсулы валерьянки лимонадом, пытаясь разрядить назревающий гипертонический криз.
Как правило, если юный американец задается целью получить серьезное образование в государственной школе, он это образование обязательно получит, а потом поступит в неплохой колледж, да еще и стипендию ему начислят, благодаря которой будет частично, а то и полностью, оплачиваться обучение в колледже. Почти в каждой школе есть специальная программа для одаренных — правильнее, трудолюбивых — детей: ученикам предъявляют повышенные требования. Например, по такой программе девятиклассник серьезно изучает историю XVI-XVII веков, прочитывает внушительные куски из Макиавелли, Лютера, Эразма, Гоббса, а по литературе, кроме всего прочего, читает — от корки до корки — “Одиссею” и сдает зачет по греческой мифологии. У таких и по естественным наукам серьезная подготовка. В двенадцатом классе некоторые из них записываются на мой факультатив по философии. Я на этих ребят не нарадуюсь. К вышесказанному добавлю, что, по крайней мере, один из четырех учеников из общего потока, скажем, девятиклассников, попадает на эту программу и, как правило, заканчивает школу с высоким средним баллом.
Я преподаю латынь в “обычной”, как говорят у нас, то бишь государственной школе (publichighschool), в которой учатся тинейджеры из небольшого городка Рэмзи (Ramsey), нью-йоркского предместья. В городке живет в основном публика состоятельная. Рэмзийцы платят высокие налоги на недвижимость, существенная часть которых ассигнуется на школы Рэмзи. Средним образованием в США ведают, частично, федеральные власти и власти штата, регулярно проверяющие уровень знаний учеников по основным предметам (математике, английскому, естественным наукам), и, кроме того, местные, городские отделы образования (BoardofEducation, аналог РОНО). Они-то и решают, какие предметы, помимо вышеупомянутых, включать в школьную программу, какую зарплату платить учителям или когда распускать учеников на весенние каникулы.
* * *
Звонок на первый урок. Начинаю с приветствия Salvete, discipuli (лат. Здравстуйте, ученики). Отзывается голосов нестройный хор. Во всю мочь тянут гласные Saaalvee, maagisteer (лат. Здравстуйте, учитель). На первый урок многие приходят с невыполненным домашним заданием. Хотя почти все они растут в обеспеченных семьях, большинство подростков работают, некоторые — на двух работах, так что времени на домашнюю работу у них немного.
Глядя на них, вспоминаю свое детство. Мы тоже делали или — чаще — “сдували домашку” на подоконниках во время перемен. Правда, в отличие от московских школ восьмидесятых годов прошлого века в школах американских условия максимально приближены к экстремальным. Перемена длится всего четыре минуты. Времени хватает, чтобы добежать от одной двери до другой. Сам класс — возрастная смесь — несколько десятиклассников (15-16 лет), пригоршня джуниоров (11 класс, 16-17 лет) и примерно половина выпускников (12 класс, 17-18). Народ большей частью взрослый. Стараюсь не читать им нотации. Они должны уметь, как говорят у нас, принимать правильные решения (makerightdecisions). Через год-два разъедутся по колледжам и университетам. Маменек-папенек под боком не будет, некому будет стоять над душой, указывать, что делать, а что нет.
Учебную часть урока начинаю с крылатых выражений или с латинских девизов. Вывожу на доске excelsior, сравнительная степень прилагательного замечательный, выдающийся, начертанного на гербе штата Нью-Йорк. Рядом с девизом выписываю эпитафию. Ребята занимаются латынью второй год, и худо-бедно, но разобрать несложную римскую эпитафию им по силам. Потом переходим к новому материалу. Ученики, одни внимают, другие полудремлют, поскольку время раннее, около 8.15, третьи, не скрывая, готовят домашние задания к другим урокам. Если это — математика, сержусь, говорю, чтобы закрыли учебник и убрали калькулятор. Если читают Шекспира, думаю: Пусть себе читают, тоже неплохо, не хуже любой эпитафии.
Короткая перемена. Следующий урок — вводный курс, окрещенный “первым годом латыни”. В школе латынь не является обязательным предметом. Ученики записываются в мои классы по собственному желанию. Преподавать вводный курс — нетрудно, материал за семь лет наработан: разыгрываем сценки, устраиваем кукольные представления, сочиняем латинский рэп. Несмотря на сравнительную легкость, доступность предмета (особенно в течение первых двух четвертей), никогда не знаешь, как пройдет урок. Дело в том, что в таких “вводных” классах ученики попадаются самые разные. Есть серьезные ребята, неплохо владеющие французским и/или испанским, то есть обладающие языковыми навыками, но бывает (и довольно часто), что на латынь записываются те, которые не смогли удержаться в других языковых классах, “завалили” экзамен, скажем, по испанскому, или же чрезвычайно ленивые, или просто неспособные, хотя таких — единицы.
Учительская ставка — пять учебных часов в день (урок длится от сорока до пятидесяти минут, в зависимости от школы) плюс дежурство (библиотека, столовая). Школьный день разбит на девять “периодов” — на девять учебных часов. Учитель должен отсидеть в школе с начала учебного дня до конца. Даже учитывая, что почти у каждого учителя есть три “окна”, перевести дыхание не всегда получается. Дел хватает — проверка заданий, занесение оценок в компьютерную систему, подготовка к урокам.
Школьная рутина неминуемо ведет к хронической усталости. На Декарта, пережидавшего снежную бурю в жарко натопленной комнате, снизошло озарение: Я мыслю, следовательно, существую. Каждодневный школьный конвейер прерывает, останавливает поток мысли. Теряется ощущение бытия. Попадаешь в сумрачный лес, не замечая, что вокруг тебя — деревья. Понимаю, что так живут большинство людей, но это почему-то не успокаивает. Человек должен всегда помнить, чьим образом и подобием он является…
Мое первое утреннее “окно” провожу за компьютером, готовлю материалы для следующего урока. Готовиться надо серьезно — это “третий год латыни” — усиленное повторение грамматики, чтение сперва Цезаря и чуть позже Цицерона и Вергилия. В этом году на урок записались восемь девушек семнадцати и восемнадцати лет. Они занимаются у меня уже третий год и привыкли ко мне до такой степени, что держат меня то ли за старшего братца, то ли за дядюшку, то ли вообще за кролика. Читаем Цезаря, и стройная латынь смешивается с насущными материями:
Magnum ibi numerum versuum ediscere dicuntur. Itaque annos nonnulli vicenos in disciplina permanent[5].
Доктор Эс, а Вы смотрели “Мадагаскар
In primis hoc volunt persuadere, non interire animas, sed ab aliis post mortem transire ad alios, atque hoc maxime ad virtutem excitari putant metu mortis neglecto[6].
Представляете, мой парень изменил мне с двадцатилетней. Хотела закидать его дом тухлыми яйцами. Жалко, не знаю, где он живет.
* * *
К основной нагрузке добавляется факультатив по философии. Занятия провожу два-три раза в неделю.
В прошлом году мои студиозусы полюбили Фому Аквинского. Они брали в руки распечатки с “Суммой” и вслушивались в ход Аквинатовой мысли. Они читали Фому вслух, останавливались, переводили дыхание и продолжали вдумываться. Средневековый схоласт, мудрец, снизошел на них новым Стагиритом[7]. Мои тинейджеры разматывали клубок хитрой мысли, и каждый отвоевывал у другого отрезок волшебной нити. Это был сосредоточенный восторг соучастия. Казалось, что они, двенадцатиклассники из нью-йоркского предместья, разговаривают с Аквинатом через стол. Вот он сидит в коричневой сутане, поедает чизбургер с горячей жареной картошкой из школьного буфета. Отирает широким раструбом рукава янтарные капельки пота и сосредоточенно рассуждает о добре и зле, выуживая откуда-то, как черных рыбок, возможные возражения оппонентов, наполняя емкости тезиса профессорской мудростью и в конце концов парируя приведенные в начале статьи выкладки.
Однажды мы устроили практическое занятие по философии, ходили по школьным коридорам, отлавливали учеников и учителей, спрашивали их, есть ли зло на свете и, если есть, чем обусловлено его существование. Все опрошенные отвечали напрямую, без криводушия. Учитель английского Кармен Л. был одним из первых: Зло, зло, да я, собственно, не верю, что зло существует. Нет, зла вообще нет. Вернее, зло — понятие относительное. Есть благие намерения, которые иногда идут не во благо. Потом мы остановили мальчика-албанца, парня, по словам моих коллег, шумного и задиристого. Он выпалил не задумываясь: Истоки зла в том, что люди не соблюдают заповедей Бога, не близки ему. Надо не отстраняться от Аллаха, и тогда зла на земле не будет. Надо идти туда, куда ведет нас Бог.
* * *
Мне иногда кажется, что некоторые подростки знают жизнь тверже и глубже нас, учителей. Речь о тех, которые уже в шестнадцать лет исполнены глубокой мудрости и тихой уверенности в своих силах. Видишь перед собой такого или такую — и смущаешься, радуясь самой чистой, самой детской радостью, как будто это я — ребенок, а они взрослые. С двух-трех слов понимаешь, что перед тобой не ученик, не подопечный, а близкий друг, с которым (-ой) надо бы посидеть в кофейне, поговорить как с единомышленником. Порой кажется, что я живу ради этих минут, когда слышу родное слово. Дело не в том, на каком языке сказано это слово. Главное все-таки то, что оно сказано.
II. Трудные
На собраниях в начале учебного года велеречивые наши начальники распространяются о призвании учителя — вы, дескать, здесь работаете, потому что чувствуете высокую потребность пестовать юные умы, потому что подготавливаете их к жизни. Помню, как в моей первой школе, семь лет назад, на общем собрании на сцену вышел замзав местным отделом образования, водрузил одну ногу на стул и в таком положении произнес речь о педагогике, речь напрочь фальшивую, с головой выдающую человека, который либо никогда не входил в классную комнату, либо — что больше похоже на правду — не выдержал учительской рутины и стал чиновником. Меня бесит эта фальшь, которой нашпигованы генералы от образования, зовущие нас в бой.
Для многих учителей, особенно в highschool, учительство — это проверка не только на профпригодность, но и на умение выстоять, вынести, не сгибаясь, дикарство, спонтанность, а иногда черствость и даже жестокость иных тинейджеров. По статистике почти половина учителей в США в течение пяти лет покидают педагогическое поприще. Одна моя коллега, проработавшая в школе больше двадцати лет, когда шла на урок, говорила Backtothetrenches (назад в окопы). Говорила не только ради красного словца.
Когда все эти завы и замзавы местными отделами образования выхаркивают общие, мало что значащие фразы, они подличают перед нами и перед собой, забывая о том, что для учителя сиюминутность проводимого урока заслоняет любые — даже самые красноречивые — выкладки о назначении педагога. Общее рассыпается прахом перед частным, перед каждодневным трудом, перед неповторимостью каждого подростка.
* * *
Эмили Н. лечится от алкогольной зависимости. По утрам не может усидеть на месте, руки исходят дрожью, больной рыбий рот захватывает воздух большими глотками. Утром, во время первого урока, случается “великая сушь”. Если не ходит в школу или “заваливает” контрольные, значит, у нее запой. Если учится прилежно, старается, значит, запой прошел или еще не начался. Говорит: В детстве любила играть в Барби, прямо как ваша дочь, думала, вырасту, встречу принца. Выросла, а вокруг одни сволочи. Спорит с родителями: Неужели ваша любовь зависит от моих оценок? Они ей: В колледж не примут, дурында, если за ум не возьмешься. Иногда хамит (всем, всему миру, особенно мужчинам). Хамит чрезвычайно. Один раз (дело было в пятницу) Эмили вылила на меня ушат грязи. Я рассвирепел и выгнал ее. В понедельник приходит, руки трясутся. Остается после урока. Заглядывает в глаза. Вы, наверно, меня ненавидите? Do you hate me? Я перед вами виновата, извините меня, пожалуйста. Подростки так себя не ведут. Если извиняются, то как-то вскользь, как будто за ухом почешут, мол, mybad…[8] Нет, — говорю, — Эмили, не злюсь на тебя, не ненавижу. Собрался было вразумить её, но вдруг захотелось обнять и успокоить. Глажу по плечу. Говорю сколько знаю теплых слов. Школа выучила меня смирению, которое, по слову Элиота, бесконечно. Школа научила прощать, а это уже немало.
Кевин Д., ирландец, пятый ребенок в семье. В прошлом году Кевин был отчислен на неделю за пьяный дебош во время HomecomingDance (ежегодного осеннего бала-дискотеки). За день до танцев его бросила подруга, и он упился до положения риз. Приехал на днях Кевин из колледжа (штат Западная Виргиния). Зовет в Виргинию. Приезжайте, говорит, выпьем, в клуб пойдем, потанцуем. Подожди, Кевин, отвечаю, вот исполнится тебе 21 год, тогда и выпьем, и потанцуем. А пока, извини, не могу. Танцуй один. Об университетских занятиях, о семинаре по западной цивилизации, ёмко: Yes, welearnedsomethingaboutPlato, Aristotleandallthisshit...[9]
Нет, не все они начинающие алкоголики или наркоманы. Таких как раз очень мало. Пишу о своих “трудных”, потому что личности это все незаурядные, по-своему легендарные. Один из таких легендарных — Майк А., крючконосый сицилиец. Несмотря на то, что был он чуть ли не лучшим футбольным защитником графства Берген, Майку катастрофически не везло с девушками, которые в нашей школе охотней всего кокетничают именно с футболистами. Майк, однако, у девушек популярностью не пользовался.
Он весь был переполнен похотью и жаждой женской ласки. Приходил на урок и ложился на руки, лицом вниз, и так застывал на несколько минут. Потом начинал паясничать и пошличать, помогая себе недвусмысленными телодвижениями. Запомнилось, как однажды Майк вступил в философскую дискуссию. Вернее, перебил меня на полуслове, когда я рассказывал ученикам о своем факультативе: Доктор Эс, у меня к вам философский вопрос… Представьте, что мне ампутировали руки. Если бы я обосрался, подтерли бы вы мне задницу? Что молчите? Разве это не философия? Тогда мне показалось, что Майк был в чем-то главном, безусловно, прав, в том смысле, что наши поступки не всегда следуют за нашими благими помыслами. Я смутился и не нашелся, чем парировать каверзный вопрос Майка. К слову, задница была у Майка любимой частью тела. Он поминал ее охотно, даже несколько азартно, по любому поводу.
У Майка, как и у многих других подростков преимущественно мужского пола, была изрядно развита способность домысливать, интерпретировать даже то, что в никаких разъяснениях не нуждается. Каждое слово или выражение Майк истолковывал в свете своих эротических фантазий. Понятно, что такие латинские слова, как facere(делать) или dicere(говорить), в интерпретации носителями английского языка не нуждаются, но вот глагол venire (приходить), надо сказать, весьма распространенный и вполне безобидный, рассматривался Майком с точки зрения половой функции. Один раз Майк потряс меня, прочитав reddimus, что на латыни означает всего лишь мы возвращаем, как redmyass, вызвав тем самым сочувственную реакцию учеников.
Бретт Ч., рэппер, стекленеющие глаза (стараюсь не думать от чего), истый итальянец, всегда об итальянцах говорит тепло, трепетно, жестко и несправедливо о немцах. На уроке в присутствии нескольких ребят немецкого происхождения: Они — потенциальные убийцы, по их вине начались обе мировые войны. Стараюсь его разубедить (не про войны, про народ). Вдруг вспоминаю: мое знакомство с Германией началось с двухтомника “Нюрнбергский процесс”, по прочтении которого я вздрагивал всякий раз, когда слышал немецкую речь. Бретт — балагур. Шуточки опять же пошловатые. Сыплет словечками типа dilf[10] или milf[11]. Главное, не спрашивать, что эти словечки означают. Но меня так и подмывает, разбирает любопытство этнографа. Бретт, объясни мне пожалуйста, что такое “dilf”. Бретт старательно объясняет. Все смеются.
Дэнни Д., по прозвищу Ахиллес, — римский нос, кровожадная улыбочка. Завидит в коридоре, осклабится. Существо безалаберное, с невероятно цепкой памятью. Цитировал целые куски из Библии, вообще умен чрезвычайно. Мастер срывать уроки. Один раз уговорил одноклассников перечислить все диснеевские мультфильмы. Начал с “Русалочки”, потом передал эстафету другим и только цокал языком, когда кто-нибудь вспоминал напрочь забытый Дэнни анимационный блокбастер. Ну да, конечно, как можно забыть “Аладдина”? О Дэнни среди учителей и учеников складывали легенды, которые с чувством пересказывались местными гомеридами. Например, о том, как Дэнни на несколько дней убежал из дома и ночевал на деревьях, попивая виски, и как один раз низвергся с дерева и как ничего ему от этого не было. Или как подрался со старшим братом и, знаменуя победу, помочился в его ботинок.
Как-то Дэнни опоздал на мой урок. Приходит, садится, нагло достает бутерброд и жадно, как могут одни сицилийцы, поедает оный. Огромные капли масла, как перстни, усеивают его пальцы. Дэнни потягивается и говорит: Ну и скукотища эта латынь. Я не сдерживаюсь и кричу: Убирайся отсюда к чертовой матери!(Get the hell out of here!). В общем, отправил его к директору.
Однажды угораздило Дэнни влюбиться, и не в кого-нибудь, а в Джулию, дочь медсестры, девицу весьма ветреную. Ласков был с ней, как никогда ни с кем. В коридоре я часто видел их, склеенных в долгом поцелуе. А потом она его бросила, сошлась с каким-то смазливым десятиклассником. Помню, как прошлой весной во время первого урока я услышал, как Дэнни истошно вопил: Ты, ты… Fucking whore! I’m gonna kill you and your fucking boyfriend! I hate you with all my guts[12]. Я выбежал в коридор и увидел, как он замахнулся на нее, но не смог, не посмел ее ударить. Сгоряча Дэнни впечатал кулак в железную дверцу встроенного в стену шкафа. На руке выступила кровь. Джулия отвернулась, собираясь уйти. Он крикнул ей: Подожди. Она остановилась. Он подошел и размазал кровь по ее щеке. Через несколько минут Дэнни был исключен из школы.
* * *
Случается, что индивидуальность тинейджера — неочевидна, затенена подростковой мимикрией. Даже среди восемнадцатилетних все еще действует стадный инстинкт, замедляющий развитие личности. Ради собственного спокойствия подросток старается быть как все, быть фоном, голосом в хоре, но ни в коем случае не солистом. Самое страшное для меня как для учителя — потерять ощущение неповторимости каждого ученика.
Я уже писал, что любая школа — это срез общества. У нас много замечательных ребят, работать с которыми — одно удовольствие. Но попадаются и редкие негодяи. В прошлом году был у меня класс, наверное, худший за всю мою преподавательскую деятельность. После общения с ними хотелось бросить все, выйти из комнаты и не возвращаться. Ребята постоянно срывали уроки, методично доводили меня. Кроме того, что половина учеников были ленивы, они еще и нагло предъявляли претензии — критиковали то мой нечистый выговор, то методику преподавания, а если не предъявляли претензий, то игнорировали мое присутствие, как будто меня вообще не было в классной комнате. Очень мне не нравилось и то, что в этих подростках было слишком развито чувство стаи. Казалось, что передо мной волки, а не люди.
Особенно усердствовали пять-шесть человек, оказавшихся замешанными вот в какую историю. На День святого Патрика вместо школы они отправились в город посмотреть парад и поразвлечься. И вот едут они на электричке, выпивают понемногу, курят. На конечной станции их соученица, Коринна, теряет сознание. Остальные, все, кто были с ней, убегают, садятся в метро, едут на парад и очень даже неплохо проводят там время. Коринну находит в вагоне обслуживающий персонал. Вызывают “скорую”. Она отравилась, дыхательные пути оказались частично заблокированными. Несколько дней Коринна была при смерти. Врачи боролись за ее жизнь и не знали, против чего борются, не могли определить причину отравления. Директор школы звонил домой ученикам, бывшим тогда с Коринной, чтобы узнать, что она такое пила (курила, нюхала). Никто из них ничего не сказал. Коринна чудом выжила. И вот я веду у них урок, а сам думаю: Сидят передо мной эти подонки — прости, Господи — и плевать они хотели на Коринну, которая тут же рядом с ними сидит. До сих пор не знаю ответа на вопрос: чему можно их выучить, если они с легкостью совершают подлость? Я старался перебороть сильнейшее чувство гадливого бессилия, ужаса перед этим самодовольным планктоном, но ничего не мог с собой поделать.
* * *
Я не верю в пустые фразы наших чиновников о “высоком” призвании педагога. У меня иное кредо. Я верю в то, что школа, при всех безусловных трудностях, при затяжной — на несколько месяцев — усталости, все же является опытом благостным, дарящим нечто бесценное — знание о человеке, получаемое в каждодневном общении с учениками. Да, в таком не самом благообразном, но все же, повторяю, благостном откровении нам дается знание о человеке во всей его, этого знания, полноте и, что не менее важно, открывается путь к самопознанию…
Приснился сон. Везу своих учеников на экскурсию. Встречаюсь в метро с приятелем по аспирантуре. Он видит выкрутасы моих питомцев, внимательно слушает их шуточки, потом отводит меня в сторону и говорит: На кой тебе это все? Уходи из этого бедлама. This is a dead-end job[13]. Я в ответ почему-то рассказываю про зимний фестиваль в Квебеке, про конкурс на лучшую статую из льда. Понимаешь, Джозеф, — говорю я ему, — вот приезжает в конце зимы в Квебек какой-нибудь скульптор, например, из Норвегии или из Аргентины и, не разгибаясь (в буквальном смысле), в течение нескольких недель высекает из куска льда великолепную статую и по прошествии фестиваля уезжает в свою Норвегию или Аргентину, а статуя остается в квебекском парке до ближайшей оттепели, а потом, как Снегурочка, тает, пока не превращается в водяной поток. Я работаю, как тот скульптор, работаю ради самой работы, ради величия замысла, наконец ради сладостной латыни, а что там с моими “статуями” произойдет в будущем, это уже зависит от самих “статуй” — одни растают, другие, быть может, выстоят. Не знаю, понял ли меня Джозеф.
Мава-Рэмзи-Нью-Сити
Осень-зима 2008
# ї Григорий Стариковский, 2009
[1] Классная комната, в которой собираются ученики перед началом занятий. По крайней мере так обстоит дело в нашей школе.
[2] Клянусь в верности флагу Соединенных Штатов Америки и республике, которую он символизирует.
[3] Выпускник, оставленный на второй год.
[4] Высший балл, соответствует пятерке по пятибалльной системе.
[5] Они [ученики друидов] учат наизусть множество стихов, и поэтому некоторые остаются в школе друидов до двадцати лет (лат.).
[6] Больше всего стараются друиды укрепить убеждения о бессмертии души. Душа, по их мнению, переходит из одного тела в другое. Они думают, что эта вера устраняет страх смерти и тем возбуждает храбрость (лат.).
[7] Прозвище Аристотеля (384-322 до н. э.), родившегося в греческом городе Стагире.
[8] Достаточно нейтральное признание вины, вроде нашего “черт попутал”.
[9] Да, учили что-то о Платоне, Аристотеле и всякой такой фигне.
[10]Аббревиатураот daddy, I like to f…k..
[11] То же самое, только вместо daddyупотреблено mommy.
[12] Е…я шлюха! Я убью тебя и твоего е…о бойфрэнда! Ненавижу тебя всем нутром!
[13] Это — тупик (работа без отдачи, неблагодарный труд).