Рассказ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2009
Перевод Евгения Прокопьева
Эрри Де Лука#
Доска
Рассказ
Перевод с итальянского Евгении Прокопьевой
Доску от учительского стола отодрали, чтобы смотреть на ножки практикантки. Образование тогда было раздельным, мужским и женским. Представьте себе: классический лицей, предпоследний год обучения, нам всем по шестнадцать-семнадцать, и мы, южане, зимой обычно сидим за партами в пальто. Практикантка, умница и красавица, для нас — событие. Она нам нравилась, и мы выражали восхищение всеми способами, доступными незрелым юнцам: от внезапной краски стыда до непристойного жеста. Она носила юбки, едва прикрывавшие колени, — и это в 1966-1967 учебном году!
Что ей нанесли оскорбление, она заметила, когда уже села к столу и закинула ногу на ногу: оглядела присутствующих, потом посмотрела на свои ноги, поняла, что стала мишенью для наших глаз, покраснела и выбежала из класса, хлопнув дверью. Разразился скандал. В этом суровом учебном заведении ученики никогда не позволяли себе таких вольностей. Пришел директор — роковая для нас фигура, появлявшаяся лишь в исключительных случаях. У всех перехватило дыхание, когда он потребовал назвать имена виновных: в противном случае, сказал он, весь класс будет отстранен от занятий на неопределенное время, включая тех, кто сегодня отсутствует. В ту пору это означало, что все мы потеряем год — год занятий и годовую плату за обучение, которая нашим семьям стоила огромных жертв. Тогда еще не существовало вышестоящих комиссий — вроде тех, куда в наши дни обращаются с ходатайством о восстановлении попранных прав. Прав у учеников вообще не было: обучение в старших классах считалось привилегией. Была навязанная преподавателями казарменная муштра, безличная и благонамеренная, а потому вроде бы оправданная. Директор вышел — и кончилась власть леденящей команды “смирно!”, которую мы обязаны были выполнять, пока он говорил. В классе повисло гробовое молчание.
Случилось невообразимое: поставленные перед выбором — выдать двух товарищей или принять на себя все последствия непокорства, в том числе риск, что тебя выгонят из лицея, мы молчали до последнего, и невозможно было вырвать у нас требуемые имена. Никто не раскололся. Мой рассказ — о том, как повели себя старшеклассники, которых связывало только одно: принадлежность ко второму “Б” классу лицея имени Умберто I в Неаполе, в 1966-1967 учебном году. Сложилась, правда, небольшая компания ребят из зажиточных семей, живших в центре города, и другая компания, ребят малообеспеченных, которые после обеда вместе готовили уроки, а больше ничто не объединяло этих подростков, разве только футбол по воскресеньям. Правда, ничто еще и не разъединяло их по-настоящему, как будет уже через несколько лет. Закончив лицей, я больше не встречался с одноклассниками: мы не были ни друзьями, ни единомышленниками, а лишь относились к тому поколению, которое подготовило почву для следующих, как зима подготавливает весну и лето. Но в день, о котором идет речь, эти запуганные подростки внезапно все как один замкнулись в глухом молчании.
Когда директор вышел, про холод все позабыли. Не успев еще ничего сказать друг другу, мы поняли, что попали в положение осажденных. Не молчал лишь тот мальчик, который утром, до начала занятий, возражал против идеи с доской. Он был самым послушным в классе, и над ним часто подтрунивали из-за его приверженности к порядку. Утром ему велели заткнуться, теперь же он возмущался, потому что все кончилось плохо, как он и предупреждал, и потому что не мог смириться с тем, что накажут всех. Многих вообще не было в классе, когда отдирали доску. Теперь, подавленный, он давал выход своему недовольству, то и дело переходя с баса на фальцет, как бывает у подростков. На сей раз над ним не смеялись. Не берусь сказать, почему он ни разу не обратился к двум непосредственным виновникам, не выдал их остальным, еще не знавшим их имен, а злился на нас, тех немногих, кто тогда сидел в классе, но не помог ему остановить зачинщиков. Всю ту перемену раздавался только его голос. Каждый из нас пытался осмыслить, что теперь ждет его лично. Некоторые были из бедных семей, и родители не позволили бы им остаться на второй год. Все мы и думать боялись, как на эту дикую историю отреагируют дома. Кто-то — до инцидента с доской — знал, что его точно переведут на бесплатное обучение, а теперь это честно завоеванное им право рассеялось, как дым; кто-то другой уже потратил кучу денег на занятия с репетитором. Всех в той или иной мере ждали крупные неприятности. И все же никто не донес на ребят, оторвавших доску, хотя был, вроде бы, благовидный предлог: спасение остальных. От этих двоих даже не потребовали, чтобы они сознались сами. Они бы подчинились решению класса, но класс решил их выгородить. Потому что иначе директор подверг бы их “показательному” наказанию — выгнал без права поступления в другую школу. В такое трудно поверить — мы ведь знаем, что происходило в учебных аудиториях Италии всего через год-два. И все же в годы, о которых я рассказываю, дело обстояло именно так: накануне переворота в сфере образования, инициированного студентами, итальянская школа еще целиком и полностью подчинялась иерархически организованной “пирамиде” преподавателей.
Мы всё еще молчали, когда вошел учитель, которому предстояло вести следующий урок. Свирепо глядя на нас, он потребовал назвать имена виновных. Повысил голос. Обозвал неизвестных ему “зачинщиков” подлыми трусами, а нам, “укрывателям”, приписал еще более тяжкую вину, заслуживающую самого сурового наказания. Снова потребовал назвать имена. Вторично не услышав ответа, перешел к репрессиям: вызвал одного за другим нескольких ребят, отстающих по его предмету, озадачил их сложными вопросами и обидными замечаниями, после чего объявил, что поставил всем по самому низкому баллу. Это было неслыханно. От такой явной несправедливости нам, как ни странно, стало легче. Так началась осада: для каждого на карту была поставлена сама возможность учиться в школе, а ведь тогда вся наша публичная жизнь школой и ограничивалась.
Под давлением ультиматума — донести на товарищей или подвергнуться суровому наказанию — в нас неожиданно проснулся корпоративный дух. Подростки, которых прежде объединяло лишь то, что они по нескольку часов каждый день проводили в одной классной комнате, превратились в единый организм и были готовы скорее погибнуть, чем отречься от двух своих товарищей. Рыхлую группу ровесников будто пронизал, скрепив ее, электрический разряд, один из тех, что в других условиях превращает непохожих друг на друга людей в народ, а благоразумие — в мужество. Существует незримый порог терпения: когда он перейден, человек вдруг восстает против повседневной рутины. Повод к такому бунту часто бывает на первый взгляд совсем пустяшным. Например, много лет участвуя в рабочем движении, я лишь недавно к своему изумлению узнал, что длинная цепочка спонтанных забастовок и акций протеста началась (на заводе “ФИАТ”, в 1969 году) со скромного требования выдать новые спецовки и давать молоко тем, кто занят на вредном производстве. Такого рода мелкие эпизоды, показывающие, что способность терпеть повседневную рутину нарушена, несут в себе зерна будущих социальных потрясений: в один прекрасный день все улицы заполняются недовольством, и кажется, будто оно выросло в одночасье — как гриб после дождя.
В нашем случае никакого бунта не было (мы ничего не требовали), а была просто взрывная реакция на попытку применить к нашей совести полицейские меры.
Далее см. бумажную версию.