Интервью с Алессандро Романо. Запись беседы Анны Ямпольской
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2009
Перевод Анна Ямпольская
“Если б я мог, я бы хранил верность Гоголю… ”#
Интервью с Алессандро Романо
Запись беседы и перевод с итальянского Анны Ямпольской
Анна Ямпольская. Для профессионального переводчика твой случай довольно редкий: многие годы ты не изменяешь одному автору — Гоголю. Можно ли сказать, что в Николае Васильевиче ты нашел родственную душу?
Алессандро Романо. Меня трудно назвать профессиональным переводчиком: в силу обстоятельств переводами я всегда занимался во вторую очередь — когда оставалось время от очередной работы, от сочинения собственных книг, от издательских дел и в последние годы — от занятий с сынишкой. Работа над “Римом” растянулась на восемь долгих лет. Я неоднократно откладывал перевод, потом снова возвращался к нему, переписывал, редактировал, дополнял.
Забавно, что, когда я наконец твердо решил поставить точку (еще и потому, что просто устал от “Рима”), труды мои, как оказалось, не пропали даром: началось сотрудничество с Ритой Джулиани[1]; я познакомился с Юрием Манном, который, возможно, использует найденные мной материалы в новом академическом издании собрания сочинений Гоголя; мне удалось напечатать перевод “Рима” и несколько статей, написанных на основе комментариев к переводу, меня позвали на гоголевскую конференцию, а в этом году присудили премию имени Гоголя. Помню, у меня было такое ощущение, будто огромная гора (а работа была действительно проделана огромная) родила даже не мышь — мышонка, и тут как по мановению волшебной палочки все переменилось: мышонок, бедняга, родил целую гору, открыл для меня много возможностей, а уж радости сколько — словами не описать!
Конечно, я бы не стал отдавать все силы писателю, к которому не питаю никаких чувств. Иногда я перевожу для заработка, но берусь только за те темы и за тех авторов, которые мне чем-то близки. А вообще-то, если б я мог, я бы хранил верность Гоголю. Это мой главный автор — и по части формы, и по части содержания.
А. Я. Поговорим о твоих переводах Гоголя — “Женитьбе” и “Риме”. Как получилось, что ты взялся за такую работу? Собираешься ли ты и впредь заниматься Гоголем?
А. Р. С “Женитьбой” все как-то сложилось само собой. Я хотел попробовать свои силы в переводе и, когда мне представилась возможность напечататься, выбрал малоизвестное в Италии произведение одного из любимых авторов. К тому же тогда “Женитьбы” на прилавках книжных не было. Работая над переводом, я понял, что мне это нравится. Особенно меня увлек поиск сведений, которые нужно было так или иначе сообщить читателю, чтобы он мог понять текст.
С “Римом” вышла похожая история: я его не читал, но интуиция подсказывала, что мне будет интересно им заниматься, а издатель, которому захочется его напечатать, непременно отыщется. Свой интерес я недооценил: близкое знакомство с Гоголем и с этим его произведением дало мне очень много и многому научило. С издателями все вышло наоборот: по крайней мере до конца 90-х годов я считал, что их интерес к Гоголю я сильно переоценил!
Трудно сказать, пересекутся ли еще наши с Гоголем судьбы. Лет десять я раздумываю, не заняться ли “Петербургскими повестями”, собрано немало материалов о “Невском проспекте” и “Записках сумасшедшего”. Пока меня пугает объем работы, которую придется проделать.
А. Я. В тебе сосуществуют переводчик и филолог: дипломную работу ты посвятил гоголевскому “Риму”, пишешь о жизни и творчестве Гоголя, переводишь труды о нем других исследователей, занимаешься в библиотеках и архивах, сопровождаешь свои переводы комментариями, сделанными с дотошностью ювелира. А когда ты работаешь над текстом, помогает ли филолог переводчику или, наоборот, вставляет палки в колеса?
А. Р. Душа переводчика и душа филолога мирно уживаются и дополняют друг друга. С тех пор как Лотман показал, в какой мере важен контекст для правильного понимания литературного произведения (смею надеяться, что исследования Риты Джулиани и вашего покорного слуги помогли развеять нелепые предрассудки, касающиеся художественной ценности “Рима”), по-моему, просто нет смысла браться за перевод классики, если не собираешься глубоко анализировать текст, искать все необходимые сведения.
Жаль, что это противоречит практике, распространенной в итальянских издательствах. Они стремятся заплатить переводчику как можно меньше, вследствие чего нередко вообще обходятся без комментария. В результате можно найти в продаже десяток разных переводов “Мертвых душ”. Столько переводов одного произведения никому не нужно.
А. Я. В Италии Гоголь — один из самых известных и любимых русских писателей. К его текстам приложили руку десятки переводчиков, можно сказать, что, за редким исключением, почти все большие мастера перевода прошли испытание Гоголем. Не страшно ли тебе было браться за него после знаменитых предшественников? Опирался ли ты на существующие переводы или старался работать, оградив себя от чужого влияния?
А. Р. Тщательное исследование контекста само по себе оправдывает новый перевод классики. Если уже есть перевод, сделанный большим итальянским писателем, проще всего перепечатать его, добавив в комментарии то, чего в нем недостает. Общего правила здесь нет и быть не может, в каждом конкретном случае придется взвешивать все “за” и “против”. Никак не могу согласиться с тем, что раз в двадцать лет классику надо переводить заново, чтобы угнаться, дескать, за изменением языка.
Сам я опирался на чужие переводы. Меня это ничуть не смущало, и трепета перед великими я не испытывал. Напротив, по-моему, сравнение только пошло мне на пользу.
А. Я. В послесловии к “Петербургским повестям” (в приложении к которым, кстати, напечатан перевод “Рима”) ТоммазоЛандольфи[2] пишет, как он работал над гоголевским текстом: “Теперь два слова о переводе. Если попытаться объяснить, не вдаваясь в подробности, мы старались как можно ближе держаться оригинала — настолько, насколько это возможно и насколько позволяют элементарные законы нашего языка. Мы пытались воспроизвести не только интонацию русского текста, но и его шероховатость, неуклюжие конструкции, ненужные повторы, общие места, смелый или, если угодно, произвольный выбор глагольных времен, пунктуацию и так далее. Одним словом, все самые незначительные особенности, рискуя порой утомить читателя. Наградой ему будет почти всегда точно сохраненная фраза. Мы не считали себя вправе ни в малейшей степени вмешиваться в контекст”. Есть ли у тебя свой секрет работы над Гоголем?
А. Р. Должен сказать (хотя этим признанием я рискую навлечь на себя обвинения в оскорблении его переводческого величества), что, на мой взгляд, Ландольфи не вполне удалось точно сохранить гоголевскую фразу: писатель в нем одержал верх над переводчиком. Признаем честно, что блестящий перевод Ландольфи не лишен недостатков, и порой эти недостатки мешают пониманию.
Моя цель (или иллюзия?) — достичь как можно большей “прозрачности”. Теоретики перевода спорят об этом уже несколько десятилетий, и в этом споре вряд ли когда-нибудь будет поставлена точка.
Мой метод, если он у меня вообще есть, состоит в следующем: я начинаю с буквального перевода и одновременно собираю материалы, чтобы выстроить контекст. Затем я стараюсь отойти от текста, пробую разные решения. В какой-то момент направление поиска меняется, я сознательно начинаю возвращаться к точному переводу, хотя, возможно, все это просто иллюзия…
А. Я. С Гоголем связаны и твои собственные сочинения, например, памфлет о Петербурге “Невский тупик”. Описывая бесконечное блуждание по лабиринту Невского, ты называешь Гоголя петербургским Орфеем и пишешь о том, как “маленький русский человек Гоголь сошел — или взошел — в ад… дал Невскому проглотить себя, надеясь снова вылезти на свет божий в России, а его взяли и выбросили в окно — в Европу, где он принял Париж за Петербург, а Рим за Полтаву…” Ты не думал написать повесть о Гоголе? Кто он для тебя — великий классик, противник, друг? Можно ли сказать, что, работая над Гоголем, ты жил в его тени?
А. Р. Сказать, что Гоголь — выдающийся классик, — значит сказать все и одновременно не сказать ничего. Вообще от рассуждений в духе “мой приятель Пруст” меня коробит. По-моему, это просто смешно. Противник — нет, ни в коем случае, я никогда не чувствовал, что на меня влияют или давят личности моих любимых писателей, музыкантов, художников: Гоголя, Гёльдерлина, Шуберта. Просто в моей душе что-то созвучно их темам, образам, приемам.
Наверное, самое точное определение — наставник, мастер. Например, работая над “Римом”, я научился видеть природу и цвет и потом перенес это в собственные тексты. Я обнаружил, насколько видение мира у Гоголя близко его современникам — Бальзаку и Стендалю, как далеко они сумели заглянуть вперед, ведь то, что они писали об обществе, культуре, истории, до сих пор не утратило актуальности.
Тем не менее у меня никогда не возникала мысль написать о Гоголе. “Невский тупик” — это просто вариации на тему. Будь у меня силы и время, я бы написал сценарий по “Петербургским повестям”, сплетя их между собой, сыграв на контрастах. По-моему, гоголевский текст очень для этого подходит.
А. Я. Поговорим еще об одной твоей ипостаси — твоем собственном литературном творчестве.
А. Р. Вся моя жизнь — погоня за прозой, а писать получается только стихи. Как прозаик я не очень убедителен. Сейчас, помимо стихов, дышащих, как обычно, оптимизмом[3], я пытаюсь сочинять для своего сына Андрюши. Может, это откроет мне новые творческие горизонты?
А. Я. У Роберто Калассо[4] есть статья “Книгоиздание как литературный жанр”. Твоя работа в издательстве — это тоже род творчества? Книги, которые ты делаешь, интересно не только читать, их хочется брать в руки. Сразу вспоминается старинное типографское искусство венецианцев. Учтена каждая мелочь: бумага, шрифт, иллюстрации, обложка, обрез листа… Например, обложкой для одного из твоих стихотворных сборников стала наждачная бумага.
А. Р. Самое увлекательное в книгоиздании, по крайней мере на нашем уровне, — творческая сторона этого занятия: книга рождается в руках, мы сами набираем текст (в том числе книг, которые мы же и написали), делим его на страницы, готовим макет, печатаем, сшиваем, склеиваем. Авторы и переводчики сотрудничают с нами бесплатно, и для нас заработать — не главное. На то, что удается выручить, продав одну книгу, печатаем следующую.
Мы часто устраиваем литературные вечера, приглашаем наших авторов. По сути, “Синопия” (так называется наше издательство) — возможность высказаться, которую мы предоставляем нашим друзьям и самим себе. Сегодня есть технические средства, позволяющие горстке людей, будь у них желание и хоть какой-то опыт, самим делать книги — пусть грубоватые, как домотканое полотно. В этом их главное достоинство: дорогая бумага, которую мы разрезаем вручную, поэтому край у нее неровный; все экземпляры пронумерованы, на каждом словно стоит подпись автора, поскольку каждый экземпляр хоть в чем-то, хоть мельчайшей деталью, да отличается от остальных.
Читателей у нас немного, но все они говорят, что от наших книг исходит тепло, которого зачастую нет у продукции крупных издательств. В этом и заключается преимущество ремесленного производства.
А. Я. Вернемся к Гоголю. Известно, что Набоков чрезвычайно резко отзывался о “Риме”: “…стандартный роман о приключениях итальянского господина, к счастью, ограничился несколькими жутковатыми общими местами”[5]. На твой взгляд, это удачное произведение?
А. Р. Набоков часто выбирает одну краску — либо белую, либо черную, и из кожи вон лезет, дабы показать свою образованность и талант — и как писатель, и как критик. На мой взгляд, настоящий мастер ведет себя совсем иначе…
Вряд ли можно назвать “Рим” удачным произведением. По каким-то причинам Гоголь дал ему подзаголовок “Отрывок”, но мне бы не хотелось заводить разговор о том, можно ли считать отрывок самостоятельным жанром. Кроме того, хотя пространное историко-философское отступление не лишено интереса, читать его трудно.
Я согласен с итальянскими критиками, утверждающими, что “Рим” — этапный текст для поэтики Гоголя, не случайно одновременно с “Римом” он работал над “Мертвыми душами”. Кроме того, в нем Гоголь излагает чрезвычайно любопытный взгляд на два города — полюса современной цивилизации — Париж и Рим; заключительная часть, действие которой происходит на римской окраине, просто великолепна, персонажи достойны пера Гоголя; картины итальянской природы написаны с мастерством живописца.
А. Я. Любовь Гоголя к Италии хорошо известна и понятна большинству российских читателей. А чем привлекла венецианца далекая Россия?
А. Р. В разные годы жизни я бы по-разному ответил на этот вопрос. Поначалу свою роль сыграли идейные соображения, которые, впрочем, быстро исчезли. Потом знакомство с русской классикой (прежде всего Гоголем, Достоевским и Блоком) — в университете я выбрал русистику из-за них, а еще из-за интереса к русской истории конца XIX — начала XX веков, особенно к терроризму и Борису Савинкову. Потом я увлекся Гоголем и русской музыкой (Мусоргским, Шостаковичем, Глинкой, Римским-Корсаковым, Свиридовым) и живописью (назову самого любимого — Репина).
А теперь еще и любовь, которая каждый год приводит меня в Москву и в Тульскую область, где живут родственники моей жены. Тот, кто занимается переводом, не мог сделать лучшего выбора…
# ї Анна Ямпольская. Перевод, 2009
[1] Рита Джулиани — известный итальянский русист, профессор Римского университета «ЛаСапьенца», автор многочисленных исследований о жизни и творчестве Гоголя. В издательстве НЛО в 2009 г. вышла ее книга “Рим в жизни и творчестве Гоголя, или Потерянный рай”. (Здесь и далее — прим. перев.)
[2]ТоммазоЛандольфи (1908-1979) — итальянский писатель и переводчик, печатался в “ИЛ”: 1959, № 1; 1962, № 9; 1983, № 11; 1994, № 4.
[3] Сказано с иронией; для поэзии А. Романо характерна меланхолическая интонация.
[4]РобертоКалассо (р. 1941) — итальянский писатель и культуролог. В “ИЛ” публиковалось его эссе (2003, № 8).
[5] Владимир Набоков. Николай Гоголь / Перев. Е. Голышевой // Лекции по русской литературе. — М.: Издательство Независимая Газета, 1996, с. 112.