Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2009
Перевод Е. Скрылевой
Документальная проза#
Баби Халдар
Не совсем простая история
Перевод Е. Скрылевой
Пока мне не стукнуло четыре, я вместе с родителями, братьями и сестрой жила в Джамму и Кашмире, где работал папа. Там было красиво: высокие-превысокие горы, много цветов. Потом мы жили в Муршидабаде. А когда папу перевели в Далхауси, снова пришлось переезжать. Далхауси похож на Джамму и Кашмир. Здесь тоже часто шел снег, снежинки кружили пчелиным роем, мягко падали на землю. А в дождь, когда на улицу ходить было нельзя, мы играли в доме или смотрели в окна. Нам нравился Далхауси, мы там жили долго. Каждый день ходили гулять. Просто смотрели на цветущие горные склоны и радовались. Во что мы только не играли на тех лугах, а когда над горами вставала радуга, сердце мое переполняла радость.
Мы плакали, когда папа снова повез нас в Муршидабад к моему старшему дяде, Джетхе. Папа снял там дом и отправил нас в школу. Скоро он уехал в другой город и каждый месяц присылал маме деньги. Сначала переводы приходили часто, потом все реже — раз в несколько месяцев. Мама еле-еле сводила концы с концами. Постепенно письма прекратились. Мама все писала и писала папе, но он молчал. Поехать к нему она не могла — это было слишком далеко. Несмотря на все трудности, мама не позволяла нам бросить учебу.
Папа приехал через несколько лет. Как мы ему обрадовались! Но через месяц или два он снова уехал. Поначалу деньги приходили исправно, но все повторилось сначала. Мама злилась, часто срывалась на нас. Жаловалась дяде Джетхе, но его семья тоже нуждалась, поэтому он не мог нам помочь. А тут еще диди, моя старшая сестра, стала взрослой, и маме прибавилось головной боли. Никто из папиных друзей, к которым обращалась мама, не в силах был взвалить себе на плечи еще одну семью. Мама хотела устроиться на работу, но все же не решилась. Тогда бы ей пришлось уходить из дому, а раньше она никогда не выходила надолго. Да и куда ее взяли бы? Что бы про нее подумали? Но мыслями о том, что скажут люди, сыт не будешь.
Папа приехал вдруг, без предупреждения. Мама стала плакать. И мы вместе с ней. Дядя Джетха и все соседи стали говорить, что нехорошо уезжать так надолго, но он не желал слушать. Взял и снова уехал. Мама прямо с ума сходила. Мне было все же лучше, чем ей: у меня были друзья, особенно Тутул и Долли, с которыми можно было поболтать, — они меня любили.
Вскоре после отъезда папа написал письмо: он выходит на пенсию и возвращается домой. Мы так радовались. Но к нам вернулся несчастный человек. Ни с нами, ни с мамой не разговаривал, из-за любой мелочи выходил из себя. Теперь мы его боялись, старались не попадаться ему на глаза, прятались.
Диди стала совсем взрослой, и мама очень волновалась за нее. Мой младший дядя из Каримпура написал, что нашел ей мужа. Прочитав это письмо от Чачи, папа быстро собрался и, не сказав никому ни слова, уехал с моей сестрой в Каримпур. Мама страшно расстроилась. Она твердила, что больше так не может, и взывала к небу: да когда же она наконец вздохнет спокойно? И вдруг взяла на руки младшего братика и ушла из дому навсегда — силы ее иссякли…
Школу я любила так же сильно, как ненавидела дом. Меня никогда не тянуло домой после уроков — там никто не замечал, как я хорошо учусь, — не то, что в школе. Дни, когда занятий не было, тянулись бесконечно. Я скучала по маме и диди и при любом удобном случае убегала к друзьям. Я так любила играть с ними! Кит-кит, лукочури, румалчури, мы веселились вовсю, и время текло незаметно.
Я не пропустила ни одного урока. В школе никто не знал, что у меня частенько во рту с утра ни крошки. Я никому не жаловалась. Боялась папы. Однажды за мной зашла подруга — мы вместе ходили в школу. Я тут же собралась. Она сказала, что я еще успею позавтракать, а я выпалила в ответ, что есть у нас нечего. Это услышал папа. Я не знала, что он дома, иначе ни за что бы не призналась. Когда я вернулась из школы, он избил меня так, что я три дня встать не могла и еще долго не ходила в школу. <…>
Однажды ночью, через несколько дней после отъезда дяди Джетхи, я встала в туалет. По дороге в темноте разглядела папу и тихо спросила: “Что случилось?” Он хотел ответить, но запнулся и сказал: “Ничего. Все хорошо” — и привлек меня к себе. Он плакал. Тьма скрыла эти слезы от моей мачехи[1], зато она прекрасно видела, кого обнимает отец. Зачем она молча подглядывала за нами, я так и не поняла. Но после той ночи ссоры между родителями не прекращались, я часто слышала, как они говорят, что чем быстрее меня выдадут замуж, тем лучше. Мы с папой отдалились друг от друга, и я стала его избегать. И как ей могли прийти в голову такие грязные мысли о двенадцатилетней девочке и ее отце? Просто уму непостижимо, но мачеха только об этом и думала. Жить с ними было невмоготу. От стыда я не могла глянуть в глаза соседям.
Из-за домашних ссор даже школа мне стала в тягость, а ведь еще совсем недавно я ее так любила. Порой мне, как и маме, хотелось сбежать из дому. Только куда, спрашивала я себя. Время шло, но эти мысли меня не оставляли. Отец сильно изменился. Я больше не была отрадой его души, а стала бельмом на глазу. Он взрывался из-за любой мелочи. Я даже засомневалась: а вдруг я правда плохая и раздражаю всех, не только родителей?
Я перестала подслушивать разговоры, но бесконечные перепалки отца и мачехи измучили меня. Когда они говорили, что я снова все делаю не так и что от меня пора избавляться, я в слезах убегала из дому. Однажды я не выдержала и сказала папе, что хочу вернуться к пиши-ме[2].
— Ты же только оттуда, — удивился он. — Что о тебе подумают?
Они с мачехой были категорически против, но я уперлась, и им ничего не оставалось, кроме как согласиться. Папа, видимо, понял, что, если я не уеду, покоя в доме не будет. <…>
Так мы и жили, и не успела я оглянуться, как до моего тринадцатого дня рождения остался всего месяц. Однажды я увидела, что папа и мачеха возвращаются с базара с полными сумками овощей. Они отдали их мне, и я осторожно все вынула. Выйдя во двор, я увидела чемодан. На вопрос, что в нем, папа ответил: вещи на свадьбу. Мачеха открыла чемодан. Какая там была красота! А на следующий день папа принес еще одеяло, матрас и подушку. Я была так счастлива! Перед домом соорудили навес. По всей округе играла музыка. Сначала я не принимала участия в подготовке к свадьбе, играла с друзьями во дворе, но потом мачеха велела мне сесть на пиди[3]. Она натерла меня пастой из куркумы. Пришли еще женщины. Мне сказали, что сегодня я ничего не должна есть. Странно, подумала я, ведь посты держат во время религиозных праздников, а ни одного в те дни не было…
Баби до сих пор удивляется[4], как случилось, что в тот тяжелый день ей было так весело. Она и не подозревала, что с этого дня начнется горе и боль, не догадывалась, что ее ждет в будущем.
Я вышла замуж в среду. Но всю ночь я проболтала с местными девчонками и старухой-соседкой. На следующий день, в четверг, мачеха сказала, что не оставит меня одну в такой день, и он сразу стал похож на все остальные: я занялась работой по дому и забыла обо всем. То и дело прыгала, пела, играла. Ни в моих глазах, ни в глазах мачехи не было слез. Я была беззаботна и счастлива, и все время смеялась. Ближе к вечеру помылась и переоделась. Сначала достала платье, но тетя, увидев его, захохотала:
— Нет, не это. Вынь сари.
Я не умела надевать сари. Накануне, в день свадьбы, мне помогли одеться. Теперь пришлось просить тетю мне помочь.
В пятницу меня одевала соседка. Та, что помогала и в день свадьбы. Мы с мужем сели в такси. Следом — мама, маси[5] и брат. Куда мы едем и зачем, я не знала. Тетя на прощание протянула мне в анчал[6] горсть риса и чечевицы и прошептала, что я должна отдать его мачехе со словами: “Вот моя плата за то, что ты кормила меня, одевала и ухаживала”. Я сделала, как было велено. Папа, услышав эти слова, заплакал. И я вместе с ним. Тогда он разрыдался еще громче. Он взял нас с мужем за руки и сказал:
— Сын, отдаю тебе свою дочь. Будь добр к ней. Она сирота.
Машина тронулась. Муж жил рядом — на автобусе мы бы заплатили всего три рупии. Там нас уже встречала соседка. Она взяла меня за руку и ввела в мой новый дом. Собрался народ, мне предлагали конфеты, упрашивали поесть, но мне было так страшно, что я просто рта не могла раскрыть! Тетя и дядя даже заставляли меня — бесполезно. Я уставилась на собравшуюся толпу и все тут.
Вечером пришла женщина. Одела меня, покрасила мне синдуром[7] пробор на голове. Я сидела в углу не шевелясь. В комнату заходили люди, посмотреть на новобрачную, и я покрыла голову, как и сказала мне мачеха. Гости давали мне деньги, кухонную утварь и другие подарки. Затем все сели за стол — есть. После обеда на улице закричали, что пора выводить невесту. Одна женщина взяла меня за руку и повела к остальным гостям. Она дала мне поднос с конфетами и сказала:
— Вот, раздашь гостям, положишь по две штучки на каждый лист паттала[8].
Я нервничала, у меня так тряслись руки, что всякий раз, кладя конфеты, я не могла попасть, куда надо! И не знала, что делать: поправлять паллу[9], чтобы не сползала, или подавать конфеты…
И вот я осталась с мужем одна. Я смотрела на него и думала, что будет дальше. Но он не говорил ни слова. Я молча наблюдала за ним. Он ходил по комнате, прибирал что-то, потом постелил коврик на чоки[10] и велел мне лечь. Я тут же заснула. Посреди ночи проснулась и увидела, что он сидит рядом! От страха сразу села, потом положила коврик на пол и снова легла спать. <…>
Месяца через два я поехала от папы к старшему брату, и там мне стало плохо. Целую неделю тошнило, я не могла есть, все лезло обратно. Сандхья, невестка, спросила, когда в последний раз у меня были месячные. “С тех пор как вышла замуж, ни разу”, — ответила я. “Веди ее к врачу”, — сказала она моему мужу. Но он и не думал слушаться. Тогда Сандхья решила сама отвести меня в государственную больницу. Прибыв туда, мы не знали, куда податься, и спрашивали всех подряд, к кому нам идти. Выяснилось, что беременных осматривают только по вторникам и пятницам. Мы вернулись домой не солоно хлебавши, а в пятницу снова пошли в больницу. Там мне велели заполнить анкету и вызвали в кабинет. Докторша задавала мне вопросы, но, онемев от страха, я ничего не могла ответить. Тогда она спросила, с кем я пришла, и велела позвать мою диди. Пока она расспрашивала Сандхью, я сделала все, что мне сказали, и легла на кушетку. Докторша меня осмотрела, все внутри прощупала:
— Да, девочка беременна. — Я тут же села, онемев от ужаса, а Сандхья рассмеялась.
Дома я так и не смогла сообщить эту новость мужу. Это сделала Сандхья:
— Ну вот. Все, как я тебе и говорила.
— Что случилось?
— Перво-наперво раздай соседям конфеты, — ответила Сандхья.
Она рассказала все сначала моему мужу, потом своему. Это, наверное, хорошая новость, подумала я, раз они так радуются.
Через два дня приехали папа и мачеха, и Сандхья тут же им все рассказала.
— Ты слышал? — спросила мачеха у папы. — У нас скоро будет гость, — и засмеялась.
Но папа промолчал. А когда они уезжали, я подслушала их разговор:
— Рани, разве рожать в таком юном возрасте безопасно? — спросил папа у мачехи.
У мачехи своих детей не было, но за свою жизнь она видела много всего и сказала:
— Конечно. Баби справится.
Отец и мачеха уехали, а я пошла за водой. <…>
Халдар-да, говорили люди моему отцу, ваша дочь уже на седьмом месяце, пора устроить ей садх[11]. Я не знала, что это такое и как его едят, но так обрадовалась, когда папа и мачеха забрали нас к себе! Они сходили на рынок, купили овощей, мяса, рыбы и всяких вкусностей. А еще — подарили мне сари и блузку. По такому случаю приехала сестра мачехи, которую мы звали бади-ма, с тремя дочерьми. Она приготовила обед, а мачеха сделала кхир[12]. Пока гости разговаривали, мачеха положила кхир в миску, взяла корзину, высыпала овощи на пол, перевернула ее и накрыла кхир.
Мачеха сказала папе, что ему пора купаться, но он ответил:
— Давай сначала с Баби закончим.
Мачеха положила в тхали[13] кхир и семь разных овощей и отправила меня надевать сари. Я переоделась, пошла к гостям и наклонилась к ступням папы, чтобы дотронуться, но он их спрятал. Я в изумлении выпрямилась.
— Не могу принять ее почести, — сказал папа, глядя на мачеху. — А если у нее в утробе змея? Или лягушка? Или бог?
Тогда и бади-ма не позволила мне ее касаться.
— Садись и ешь первая, — велела она мне. — А мы потом.
Когда я села за стол, мачеха открыла кхир. Если он свернулся, значит, родится девочка, если нет — мальчик. Кхир не свернулся.
— У нас будет мальчик! Мальчик! — воскликнула мачеха.
Папа тоже обрадовался, и все соседи пришли к нам, узнав о том, что будет мальчик, и я слышала по их крикам и смеху, как они радуются….
На следующий день бади-ма и папа отвезли меня домой. Всю дорогу бади-ма рассказывала, что я не должна выходить из дому по вечерам одна — только в сопровождении мужа. Попрощавшись с ними, я вошла в дом. Там была такая грязь, что я тут же выбежала на улицу. Меня не было всего один день, а дом уже превратился в бог знает что. Муж у меня вообще был неряха. Почти никогда не чистил зубы толком, да и умывался через раз. Я терпеть не могла доедать из его тарелки. Когда я говорила, что зубы нужно тереть щеткой, он не обращал внимания. Не знаю, как он умудрялся доводить наш крошечный домик до такого состояния. Он ни разу не взял в руки веник, а если я уезжала на пару дней, то по возвращении меня ждала гора протухшей грязной посуды. Я каждый раз через силу переступала порог дома, напоминая себе, что он мужчина, а значит, ему все можно. Объяснять ему что-либо было бесполезно, он будто не слышал меня вообще…
Иногда мне до того надоедало сидеть в четырех стенах, что я выбегала на улицу посмотреть, как играют дети. Мне так хотелось побегать вместе с ними! Однажды я засмотрелась, как они гоняют в гулли данда[14]. И вдруг гулли упал к моим ногам. Я бросила его обратно, но, стоило мне до него дотронуться, как, сама того не понимая, подхватила его и понеслась в поле, к ребятам. Я не заметила, как пролетело время, и вдруг один из мальчишек схватил меня за руку:
— Диди, тебя зовут.
Возле моего дома собрались женщины. Они все смотрели на меня. Одна из них махнула, чтобы я подошла. Я подошла, и она начала меня распекать:
— Ты что творишь? А если животом ударишься? Посмотри на себя! Еле ходишь! Куда тебе в поле мяч гонять? А ну, марш в дом!
Мне стало стыдно, и я убежала в дом. Соседки начали смеяться, а детвора громче всех:
— Посмотрите на бауди[15]! Еле ходит, а все равно играет в гулли данда!
Я сама чуть не расхохоталась. В такие минуты мне казалось, что жить с мужем не так уж плохо. В доме отца мне бывало тяжело из-за вечных ссор. А с мужем мы жили вдвоем, дома он почти не бывал. Сначала бил меня, потом шел на работу, а я, чтобы успокоиться, смотрела, как играют дети, или шла к Сандхье, которая всегда была на моей стороне. Сандхья как-то раз сказала моему мужу, что он должен кормить меня тем, чего мне хочется. Тогда ребенок в моем животе никогда не будет голодным. И я, дурочка, поверила, что муж ее послушает. Размечталась, что бы такое у него попросить. И придумала: чоп мунди[16]. От одной этой мысли я заулыбалась. Я была уверена, что он мне не откажет. И не могла дождаться вечера, чтобы улучить минутку и поговорить с ним. Я была настроена решительно, даже развеселилась. Тут я вспомнила, что по вечерам он уходит. Может, поговорить сейчас? Но как? Мы за день едва обменивались парой слов. Я сказала себе, что надо хотя бы попытаться, а там — посмотрим, что будет. Пошла на кухню. Он сидел на стуле. Я не знала, с чего начать. Он смотрел на меня, а я на него. Чоп мунди мне просто так никто не даст, сказала я себе, собралась с духом, улыбнулась и попросила денег. Пришлось повторить просьбу несколько раз, прежде чем он вытащил деньги из лунги и швырнул мне их в лицо. <…>
У меня начались боли. Прошло пять дней, а боль не проходила. Иногда отпускало, но, когда начиналось снова, я не могла найти себе места. Днем со мной сидела Сандхья. Она ухаживала за мной, уговаривала поесть, заставляла пить горячее молоко, чай или хотя бы просто кипяток, свято веря, что если я не поем, то ребенок не сможет родиться. Ночью я оставалась одна и кричала, когда накатывал очередной приступ боли. А муж спал и не обращал на меня внимания. На шестой день снова пришла дай-ма[17]. Она осмотрела меня и сказала, что надо еще немного подождать. Боль усиливалась, я все чаще плакала и кричала. В тот день дай-ма была со мной до вечера. Я ничего не ела, почти не спала целую неделю и была уверена, что скоро умру. На исходе шестого дня Сандхья-ди забеспокоилась, что ничего не происходит.
— Что ты себе думаешь, Шанкар? — спросила она у моего мужа. — Сколько времени прошло, а у тебя ничего не готово. Вези ее в больницу!
Около девяти вечера Сандхья с мужем, Шанкаром и дай-ма собрались везти меня в больницу. Сандхья-ди подала мне руку, чтобы я поднялась на ноги. Я заплакала — я была так слаба, что почти не могла передвигаться. Все будет хорошо, повторяли мне люди и помогли забраться в приехавший за нами грузовик. Потом уселись остальные, и машина тронулась.
Я, Баби, еще совсем девчонка, подросток, которому не исполнилось и четырнадцати, лежала в полном одиночестве в больничной палате, кричала и плакала. Соседки стали жаловаться, и Баби перевели в другую палату, положили на стол и привязали за руки и за ноги. Пришли айя[18] и медсестра. Баби закричала что было сил, и айя позвала врача. Доктор поставил Баби капельницу и заявил, что пациентка очень плоха.
— Не отходите от нее, — приказал он медсестре.
В десять вечера Баби почувствовала, как из нее что-то хлынуло. Не родился ли ребенок, спросила она айю и медсестру, и те захохотали. И тут Баби схватило так, что она от боли чуть с ума не сошла. Не будь у нее руки привязаны, она бы разбила все, что попалось под руку.
— Бедняжка, — сказала айя. — Боль такая сильная, а роды даже не начались. Подумай о Господе. Помолись Маха Кали[19], и все будет хорошо.
Баби послушалась.
— О, Господи, джай[20] Ма Кали, — воскликнула она, — нестерпима для твоей Баби эта боль! Отведи от нее мучения или забери к себе, но не оставь меня.
Пока Баби молилась, ее снова схватило, да так сильно, что она только и сумела, что выкрикнуть:
— Мама!
Айя и медсестра стояли у ее ног.
— Вижу голову, — сказала сестра айе. — Но ребенок пока не выходит.
И отправилась за врачом. Баби потеряла сознание. Врач перевязал Баби живот ремнем, прощупал его и сообщил, что ребенок перевернулся. Сестра побежала за другим врачом. Руки и ноги Баби тряслись от боли, она так сильно сжимала ремни, что они лопнули. Ее тут же привязали снова.
— Мама! Мамочка! — звала Баби. — Я умираю! Спаси меня! Где ты?
Врач ухватил ребенка и вытащил на свет божий. Баби тут же успокоилась. Она сильно порвалась, нужно было ее зашить. Сестра принесла какие-то огромные и страшные ножницы и дала их врачу.
— Что он собирается резать? — испугалась Баби. — Я уже хорошо себя чувствую.
— Ничего страшного он с тобой не сделает. Лежи.
Баби слушала, как хнычет ее ребенок.
— Твой сын выбрал хорошее время, — объясняла ей айя. — Он вышел в десять минут после десятого часа в канун Джанамаштами. Весит три килограмма десять граммов. Прекрасный вес. <…>
См. далее бумажную версию.