С Салманом Рушди беседует журналистка Мита Капур
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2009
Перевод Мария Кленская
Наши интервью#
“Входи в каждую незапертую дверь”
С Салманом Рушди беседует журналистка Мита Капур
Перевод Марии Кленской
Мита Капур. Согласны ли вы с утверждением, что роман “Дети полуночи” изменил в Индии традицию письма на английском языке?
Салман Рушди. Как и все утверждения на свете, это не совсем верно. Еще до выхода “Детей полуночи” индийские писатели пытались — каждый по-своему — внести национальные ритмы в тексты на английском. Но выход этой книги произвел эффект разорвавшейся бомбы, и стали говорить, что роман открыл новую эпоху. Меня тогда часто спрашивали, какие современные индийские писатели мне нравятся. Страшно сказать, но я не мог назвать ни одного имени. К писателям старшего поколения — МулкРадж Ананду, Р. К. Нарайану, АнитеДесаи — я относился с бесконечным почтением, но среди ровесников (тогда мне было чуть за тридцать) не мог назвать никого. Помню, я как-то сказал одному журналисту: “Вполне вероятно, что индийская литература на английском долго не продержится. Да и как ей продержаться, когда есть столько других языков? Возможно, “Дети полуночи” — это конец чего-то… некой традиции, у которой нет будущего”. Но следующие десять лет доказали обратное. Обрушился целый поток англоязычных текстов, и сейчас на наших глазах таких книг появляется очень много.
М. К. В наше время известность сильно меняет жизнь писателя. Ваш “статус” не удаляет вас от мира?
С. Р. (смеется). Какой статус? Немногие писатели становятся по-настоящему великими. С большинством этого не происходит. Роман — очень вульгарная форма искусства, от латинского слова vulgus — для людей. В романе говорится о реальной жизни реальных людей, о том, что их вдохновляет, очаровывает, разрушает, во что они влюбляются, — о людях и о мире, какой он есть на самом деле, за пределами вот этого абсурдного дворца (показывает на роскошный Дворец Рамбаг в Джайпуре). В таких вот дворцах романы не пишутся! (Посмеивается.) Разумеется, даже у аристократов получаются порой хорошие книги, но роман — преимущественно демократическая литературная форма. Серьезный писатель не может отстраниться от мира: он должен погрузиться в него, проникнуть в самые разные его уголки, посмотреть, что там происходит на самом деле, узнать судьбы, которые совсем не похожи на его собственную.
Никому не пожелал бы испытать на себе фетву, но именно в тот период я был вынужден пройти столько политических коридоров, что теперь отлично представляю себе, как там все выглядит и что происходит. В образе Макса я хотел вывести человека власти — как много я их повидал! Я имел представление об этом мире, а не выдумывал его, высасывая все из пальца. Писатель должен входить в каждую незапертую дверь.
М. К. Какое место в вашем творчестве занимает литературная традиция и как она соотносится с вашим индивидуальным писательским талантом?
С. Р. Нет писателя, который не испытал бы литературного влияния. Это очень важно, потому что, впитывая чужое и противопоставляя себя ему, можно четче определить собственные границы. Чем больше ты пишешь, тем меньше испытываешь чужих влияний. Это похоже на стартовую площадку для запуска ракеты в космос: ракета взлетает, и каркас, поддерживавший ее, рушится.
В молодости я много размышлял о Кундере, Кальвино, Маркесе — выдающихся писателях того времени. Теперь же, подбирая слова, чтобы выразить ту или иную мысль, я просто думаю о том, чего бы я не хотел написать. Два последних романа отходят от традиции магического реализма. Например, повествовательная структура “Ярости” — научно-фантастическая, некоторые эпизоды можно назвать сюрреалистическими, но в целом роман встраивается в реалистическую традицию.
М. К. Часто индийских писателей упрекают в том, что они пишут только о городской жизни.
С. Р. Мне тоже так казалось. Все, что я сам написал до книги “Клоун Шалимар”, было о городе. Этот упрек не лишен оснований, потому что в Индии жизнь за городскими стенами очень интересна — о ней стоит говорить! В “Шалимаре” я начал наконец писать о деревне. Пусть этот роман получился странным, но главное — он не урбанистический, и я очень рад, что у меня получилось вырваться из плена города. Я чувствовал, что эта сторона индийской жизни осталась без внимания и нужно познакомить с ней читателя. Сейчас я стараюсь понять, о чем еще я не написал и о чем хотел бы написать побольше.
М. К. В эссе, опубликованном по случаю пятидесятилетия независимости Индии, вы говорите, что после 1947 года индийская литература создавалась преимущественно на английском языке. Вы не изменили своего мнения?
С. Р. Обратите внимание: за последние пятьдесят лет британского господства было написано огромное количество произведений на хинди, маратхи, тамильском, каннада, урду, а на английском — практически ничего. В Индии английский не был основным языком литературы. Но за пятьдесят лет, прошедших после обретения независимости, появилось огромное количество произведений на английском языке — случился настоящий взрыв. Конечно, есть значительные писатели, которые пишут на других языках, например, такие, как НирмалВирма и МахашветаДеви, но отрицать, что важнейшая перемена, произошедшая в индийской литературе, — это обилие англоязычных произведений, невозможно. Откровенно говоря, я считаю — и многие, за исключением любителей поспорить, согласятся со мной, — что литература хинди переживает не лучший период. Именно романы на английском оживили индийскую литературу. Это не хорошо и не плохо. Оценивать такое явление я не возьмусь, но его нельзя не заметить. И, разумеется, я не хочу умалять значение других языков.
М. К. В сборнике эссе “Переступить черту” вы пишете о Ганди. Как вы думаете, почему о нем говорят до сих пор? Его личность похожа на произведения классиков, которые перечитываешь всю жизнь.
С. Р. Меня беспокоило то обстоятельство, что из Ганди сделали культовую фигуру. Такое отношение совершенно чуждо тому, как он жил и что делал. Его представляют как духовного лидера, а не политика. Мне, как и другим пишущим о Ганди, интересно показать, что за всем этим стоит реальный человек.
Ганди возглавил движение за освобождение Индии и сумел заставить британцев уйти не потому, что был святым. Он победил потому, что был умелым юристом из Гуджарата, он оказался более умным, более профессиональным, чем британцы. Мне нравится идея демистификации и гуманизации личности Ганди. Сегодня уже можно говорить, например, о том, что у него была любовная связь, которая чуть не разрушила его брак. Тридцать лет назад написать об этом значило бы вызвать настоящую бурю протестов. Я думаю, правильнее сказать так: “Ганди — не Бог, а великий человек”.
Ганди превратил националистические настроения немногочисленной элиты в массовое движение, что и помогло Индии обрести независимость. К тому же Вторая мировая война ослабила и разорила британцев. Они отчаянно хотели покинуть Индию, и, если бы не Ганди и Неру, передача власти могла бы закончиться катастрофой. Индии грозила судьба Ирака. В мировой истории последних двухсот пятидесяти лет огромную роль играли империи, а Ганди с его концепцией мирного сосуществования стал символом деколонизации. Наследие Ганди — искусство освобождать людей от колониальной зависимости. Сейчас отношения между имперской властью и бывшей колонией исключительно разумные: британцев прекрасно принимают в Индии, а не относятся к ним как к потомкам бывших притеснителей.
М. К. В ваших романах часто переплетается сакральное с тем, что можно было бы назвать профанным, греческая мифология с поп-культурой, например…
С. Р. Когда я писал роман “Земля под ее ногами”, то внезапно осознал, что люди обращаются к миру мифов, чтобы отыскать там критерии оценки собственной жизни и того, что происходит вокруг. В Индии до сих пор в мыслях царят Пураны и Веды.
Теперь же побеждает пошлая культура поп-идолов: обычных людей искусственно возвышают и делают кумирами, а их жизнь становится примером для подражания. Поп-идолы заняли место греческих и римских богов древности. Самое забавное в создании таких “искусственных божеств”, конечно, то, что их можно низвергнуть в любой момент. Поражает сходство между тем, как люди относятся к религиозным мифам и к новой мифологии, которую творят средства массовой информации. “Земля под ее ногами” — как раз об этом. Я не считаю литературу башней из слоновой кости, закрытой для внешнего мира.
М. К. Однажды вы сказали, что чувствуете себя гражданином Нью-Йорка, а не Америки. Что вы имели в виду?
С. Р. В Индии люди чувствуют себя жителями какого-то района или штата, а не страны: тамильцами или бенгальцами, а не жителями Индии. Если вы выросли в Бомбее, то будете называть себя бомбейцем, а не индийцем.
Лондон совсем не похож на остальную Англию: когда живешь в Лондоне, он становится родным. Я провел много лет в Бомбее, Нью-Йорке и Лондоне и считаю, что принадлежу этим трем городам, однако вопрос национальный — совершенно другое дело.
М. К. Каковы ваши планы?
С. Р. У меня есть замыслы нескольких рассказов, но я бы назвал себя марафонцем, а не спринтером. Каждая книга приходит ко мне по-своему. “Шалимар” получился так: передо мной стояла картина убийства, но я даже не знал, кто кого убил и почему — нужно было постепенно в этом разобраться. Иногда мне вдруг становится интересен какой-нибудь человек, случай из жизни, запоминается фраза… Так начинается новая история. Джозеф Хеллер однажды сказал, что начал книгу “с одного предложения, которое таило в себе сотню других”.