Роман
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2009
Перевод В. Бошняка
Э. Л. Доктороу[1]
МАРШ
Роман[2]
Хелен
Книга первая
ДЖОРДЖИЯ
I
Вдруг в пять утра чей-то крик, стук в дверь, Джон, ее муж, соскакивает с кровати, уже и винтовка в руках; тут и Роско, чья хибарка рядом с барским домом, разве что чуть на отшибе, проснулся, выскочил, зашлепали его босые ноги; Мэтти, умом готовая к превратностям войны (хотя сердце, что поделаешь, замирает — неужто уже?), торопливо набросила халат и заспешила по лестнице вниз выглянуть при свете фонаря в открывшуюся дверь: чьи там шаги на крыльце веранды?Ага! — две лошади с курящимися паром взмыленными крупами, дико поводя глазами, то и дело вскидывают головы, возницей при них молодой негр с вислыми плечами, даже и теперь всем своим обликом выражающий бесстрастие и терпение, зато в повозке — боже ж мой, кто к нам пожаловал! — тетушка ЛетицияПтибоунМакдоноф, ее постаревшее лицо искажено страданием, прическа в беспорядке — это у нее-то, дамы столь несравненно благовоспитанной, истинной аристократки, которая весь сезон была практически королевой Атланты, а теперь стоймя стоит в экипаже как рехнувшаяся старая ведьма, в каковую вскорости и суждено было ей превратиться. В повозке горы багажа, тюки какие-то перевязанные, а когда тетушка вставала, наземь выпало несколько предметов столового серебра и серебряный подсвечник, звякнули, сверкнули отблесками фонаря, который держал Роско. Мэтти, не успев еще толком завязать поясок халата, сбежала по ступеням, глупо обеспокоенная (это она припоминала позднее) только тем, что ей неловко за свою тетку, которую, по правде сказать, она всегда уважала больше, чем любила, — вот и теперь тоже: кинулась поднимать, совать ей в руки тяжелые серебряные ложки-вилки, как будто не Роско должен был это делать или хотя бы муж на худой конец!
Из экипажа тетя Летиция выходить не стала — нет времени, пояснила она. Она явно была сильно испугана, о лошадях даже не подумала, Джон сразу это заметил и приказал, чтобы бегом тащили ведра, а она знай свое: Бегите! бегите! уносите, что сможете, и уезжайте, — а видит, что все только стоят, слушают, так даже в ярость пришла, и вот уже из-за угла дома появился кто-то из полевых негров — как раз с первым проблеском рассвета, будто созданный им, вызванный им к жизни. А ведь я знакома с ним! — причитала она. — Он в моем доме обедал! Жил среди нас. А теперь жжет дома, куда его приглашали на ланч, сжег город, в лучших залах которого сам произносил тосты, — как же, будто бы из образованной семьи, культурный (это мы так думали), но я на его удочку никогда не попадалась! О нет, меня на мякине не проведешь — слишком уж он скользкий был, не умел поддержать беседу и в одежде не всегда бывал строг, — впрочем, он совсем о своей внешности не думал, да и вообще, ну что это за воспитанность такая (это я еще тогда заметила!) — ну хоть бы чуточку умел скрывать свои чувства или притвориться немножко, когда надо. До чего ж горько, прямо жгучий ком в горле, как вспомню, что я его считала мирным, семейным человеком — ведь и жену вроде любил, и детишек, а превратился в дикаря какого-то без капли милосердия в холодном сердце.
Понять что-либо из ее речей было трудно, женщину неудержимо несло. Джон и не пытался, он сразу начал отдавать распоряжения, побежал назад в дом. Лишь одна Мэтти ее слушала. Истерика тетушки, выраженная в терминах светской гостиной, была чем-то близка ей, завораживала. На какой-то миг она даже забыла, что в доме спят ее мальчики.
Они идут, Мэтти, они уже близко! Армия диких шакалов под водительством отступника, бесстыжего негодяя, дьявола, который станет у вас чаевничать, уйдет раскланявшись, а потом все у вас отберет.
Высказав наболевшее, тетушка обмякла, откинулась на подушки сиденья и приказала вознице трогать. Ответа на вопрос о том, куда ЛетицияПтибоун направляется, Мэтти так и не дождалась. Как и о том, сколько же остается времени, покуда этот Бич Божий, этот новый Аттила, дойдет до ее собственных ворот. Не то чтобы она этой женщине не поверила, нет, какие уж тут сомнения… Она поглядела на небо, медленно светлеющее, наливающееся серенькой прозрачностью наступающего дня. Слышно ничего не было, лишь кукарекнул петух, да еще она с внезапным раздражением уловила тихий ропот рабов, уже собравшихся у угла дома. Что ж, тарантас тетки Летиции исчез, прошуршав колесами по гравию подъездной дорожки, Мэтти повернулась, и — только приподняла край подола взойти на крыльцо — здрасьте пожалуйста, опять это несносное дитя, эта Перл, как всегда дерзкая, стоит у столба веранды, скрестив на груди руки с таким видом, будто и дом, и плантация не что иное, как ее законная собственность.
Совсем-то уж не подготовлен Джон Джеймсон не был. Еще в сентябре, когда пришла весть о том, что генерал Джон Худ отступил и федеральные войска захватили Атланту, он усадил Мэтти и рассказал ей подробно, что нужно сделать. Ковры скатать, картины снять со стен, всякие там ее вышитые пуфики — все, с чем тебе жаль расставаться, понимаешь? — английские ткани, фарфор, вплоть до фамильной Библии… Все это упаковать и вывезти в Милледжвиль, там погрузить на поезд и железной дорогой отправить в Саванну, где его, Джона, сбытчик хлопка, проверенный человек, согласен принять их пожитки в свой склад на хранение. Но не рояль, — сказала она, — рояль пусть остается. Он там на складе сгниет от сырости. Как скажешь, дорогая, как скажешь, — легко согласился Джон, который к музыке и прежде был равнодушен.
Опустошение, произведенное в доме, повергло Мэтти в смятение. В оголенные окна ворвалось солнце, так осветив полы, будто ее жизнь пошла задом наперед и она снова юная невеста в только что выстроенном, еще не меблированном доме, лицом к лицу со страшноватым мужем, который ее вдвое старше. Ее удивляло, откуда Джон знает, что война коснется их столь непосредственно. На самом-то деле он не знал этого, но был из тех мужчин, чей финансовый успех дает им повод считать себя умнее других. Да и видом соответствовал — большой такой, широкогрудый, с пышной шапкой седых волос. Не спорь со мной, Мэтти. При штурме города они потеряли двадцать или тридцать тысяч человек. Чертовски дорогую цену заплатили. И вот представь: ты генерал, а президент, начальник над тобою, — псих. И что? — ты будешь сидеть сложа руки? Ведь надо же куда-то дальше двигаться! А куда? В Огасту? В Мейкон? А как туда доберешься, если не через наши холмы? А чтоб Повстанческая армия этому помешала, и думать забудь. Но если я неправ (а я от всей души молюсь, чтобы я неправ оказался), так даже и тогда, ну что, скажи мне, что мы потеряем?
В подобных случаях не соглашаться Мэтти не позволялось. Когда после сбора урожая Джон продал на сторону двенадцать лучших полевых работников, ее смятение было куда больше, но она не сказала ему ни слова. А тех всех до одного прибрал к рукам некий делец из Колумбии, что в Южной Каролине. Когда настал день отправки и их, закованных в кандалы, грузили в фургон, она не выдержала, убежала на второй этаж, зажав уши ладонями, чтобы не слышать стенаний остающихся их родных. Джон по сему поводу лишь процедил сквозь зубы: чтобы какой-нибудь конь из моих негров надел форму федералов? Такому не бывать, уж это я тебе обещаю.
Но сколько бы ни наслушалась она его увещеваний, каких бы приготовлений ни насмотрелась, ну не могла она поверить, что настал, настал момент уходить, покидать Филдстоун. От страха прямо ноги подкашивались. Другой жизни, иначе как в собственном доме среди дорогих ее сердцу вещей, она себе не представляла, а в Джорджии вся вселенная была повернута таким боком, чтобы снабжать и ее, и домочадцев всем тем, что соответствует их высокому положению. Тетке Летиции что — она унеслась, умчалась, поминай как звали, а вот паника так и повисла черным поветрием — она тут ею всех заразила! Чудо какой предусмотрительный Джон, весь красный, затеял беспорядочную беготню туда-сюда, а по пути на всех покрикивал (это он так всегда отдает приказы). Мальчики, конечно, проснулись; все еще полуодетые, но уже с ружьями сбежали по лестнице вниз и скрылись черным ходом.
Мэтти зашла в свою спальню и замерла, не зная, что делать, с чего начать. Как бы со стороны услышала собственные всхлипы. Кое-как оделась, похватала что попалось под руку из шкафа и ванной комнаты, все упихала в два чемодана. Услышала выстрел и, глянув в окно, застала одного из мулов еще живым. Но уже на коленях, вот он клонится, падает… Роско выводит из конюшни другого, а ее старший — Джон-младший — заряжает ружье… Казалось, прошли считаные минуты, солнце только-только показалось над верхушками деревьев, а подводы у крыльца уже ждут. Господи, да куда же им самим-то сесть? Обе повозки нагружены багажом, корзинами со съестным, мешками с сахаром и мукой. И вот уже от овина, который Джон поджег, уничтожая фураж, утренний ветерок донес запах гари. Мэтти показалось, будто это не дым, а прах всей ее жизни — летит, уносится к небу.
Джеймсоны уехали, а Перл все стояла на посыпанной гравием подъездной дорожке, все не выпускала из рук вещевой мешок. Маса на нее едва глянул! едва глянул, и — шар-рах! шар-рах! — кнутом по спинам лошадей. Роско, сидевший на козлах второй подводы, пока ехал мимо, не глядя бросил к ее ногам что-то завязанное в носовой платок. Она даже не дернулась поднимать. В совершеннейшей тишине и неподвижности ждала, пока совсем уедут. Ногами почувствовала, как задул прохладный ветерок. Потом он стих, воздух стал покоен и тепел, и через миг, ушедший словно бы на то, чтобы земля вздохнула, утреннее солнце обрушило свой жар на плантацию.
Тут только она нагнулась поднять узелок, который бросил Роско. Сразу же, не разворачивая, поняла: это те самые два золотых, что он однажды, когда она была еще маленькая, ей показывал. Все его сбережения. Тут и думать нечего, мисс Перл, — сказал он тогда. — Обе деньги настояшши. На зуб-то спытай, почуешь с ходу! А вот орлы — видала? Мошну ежлитакими полнехонько набить — сможешь по небу орлом летать, потому на них орлы и натиснуты, на деньгах этих!
УПерл перехватило горло, слезы рвались наружу. Она двинулась и пошла. Мимо большого дома с его надворными постройками и курящимся, догорающим овином, мимо застреленных мулов и хижин рабов, где они мельтешили, с песнями собирая пожитки, — и пошла, и пошла по лесной дороге туда, где с разрешения хозяина когда-то устроили кладбище.
К тому времени на этой сыроватой прогалине было уже шесть могил, над каждой колышек и дощечка с вырезанным на ней именем покойного. Более давние могильные холмики, как у ее матери, поросли мхом. Перл присела и прочитала имя вслух: Нэнси Уилкинс. Мама, — сказала она, — я свободна! Ты говорила мне: деточка, дорогая моя Перл, ты будешь свободной! Ну вот и вышло: они ушли, и я свободна. Свободна! Свободна как никто другой на всем белом свете, вот как я свободна. Но маса-то каков! Уезжая, он даже бровью не повел, взглядом не удостоил собственную свою кровиночку, родненькую дочку! Как будто и нет у меня его светло-карих глаз, и лицом словно я не похожа на него как вылитая — уж точно больше похожа, чем эти недоростки, которых родила ему жена, что один братец, что второй. Ведь и кожа-то у меня белым-бела, что твоя лилия!
Перл упала на колени, прижала руки к груди. Дорогой мой Боженька Иисус, — зашептала она, — возьми эту женщину к себе, она хорошая, добрая. А меня, твою Перл, научи быть свободной.
Мало-помалу рабы, таща узлы и старые ковровые саквояжи с пожитками, потянулись к господскому дому, где стали располагаться под кипарисами у парадного крыльца. Глядели по большей части в небо, как будто то новое, что, по слухам, вот-вот придет, явится именно оттуда. Все одеты по-воскресному. Семеро взрослых — двое мужчин (старый ДжейкИерли и ДжубалСэмюэлс, одноглазый), пять женщин во главе с древней, едва передвигающей ноги бабкой, — и трое малых детей. Дети держались на удивление тихо. От взрослых далеко не отходили и либо собирали букетики из полевых цветов, либо возились в пыли, перебирая камешки и ковыряя ими землю.
Призывать к терпению ДжейкуИерли не приходилось. Страх, который все видели в глазах спасающихся бегством масы и миссус, недвусмысленно говорил им, что избавление пришло. Однако небо оставалось безоблачным, и, по мере того как солнце подымалось выше, все сперва уселись, потом разлеглись, а кое-кто и задремал, чем, надо сказать, огорчил ДжейкаИерли, который считал, что солдаты-северяне, когда придут, должны застать черный народ не в расхристанном состоянии, а чтобы освобожденные мужчины и женщины стройными рядами радостно и бодро встречали освободителей.
Сам он стоял со своим костылем на середине дороги и не двигался. Слушал. Очень-очень долго слышно ничего не было, разве что слабенькое шебуршание в воздухе — будто тебе кто на ухо шепчет или далекий лес шумит. И вдруг услышал. Что? Да и не скажешь сразу. Даже не звук, скорее ощущение, что нечто изменилось, причем скорее в нем самом, нежели в окружающей обстановке. Костыль в его руке, вдруг превратившийся во что-то вроде волшебного жезла, был им решительно направлен в западный сектор неба. В ответ на это все остальные встали, вышли из-за деревьев и увидели. Увидели дымы на горизонте, которые поднимались в разных местах — сначала тут, потом там… Но главным во всем этом был изменившийся цвет неба; нашлась в конце концов и причина изменения — вон она: ползущее вверх бурое облако, поднимающееся с земли, как будто весь мир перевернулся вверх тормашками.
Все на это облако смотрели, а оно тем временем обрело красноватый оттенок. Передвинулось вперед, спереди узкое, как сабельный клинок, а затем расширяющееся, будто отвал земли за лемехом плуга. Ползло через все небо к югу. Когда до них дошел и шум этого облака, он оказался не сравним ни с чем, что они когда-либо слышали в жизни. Он не был по небесному страшен, как гром, молния или вой ветра, зато отдавался у людей в ногах, вызывал в них ответную дрожь, будто гудит земля. Затем, подхваченный порывом ветра, шум стал ближе, и в нем временами слышалась ритмичная поступь — тут у всех отлегло от сердца, потому что огромному облаку пыли нашлось простое, человеческое объяснение. В конце концов, как бы обочь этого шума попираемой ногами земли стали различаться живые человеческие голоса, выкрики. Мычание коров. И скрип колес. Но видно ничего не было. Невольно все подались ближе к дороге, но и там ничего. Звучный гомон доносился отовсюду, полнил собой пространство, как то облако красной пыли, что неслось мимо них к югу, заставляя небо позади себя тускнеть, — то было великое продвижение Северных армий, но пока оно выглядело не более вещественным, чем если бы это были армии духов.
Отряд фуражиров Кларка состоял из двадцати человек верхами и двухфургонного обоза с пристегнутыми к нему тремя вьючными мулами. Хотя вообще-то, согласно приказу командования, солдат у него должно было быть не менее пятидесяти. Они следовали в нескольких милях от маршрута основной колонны, поэтому, наткнувшись на плантацию, Кларк решил разобраться с ней не мешкая.
Въехав в усадьбу, он сразу же увидел сбившихся в кучку рабов, но предпочел их не заметить. Лишь головой качнул. Рядом с каждым на земле стоял или потрескавшийся жалкий сундучок, с какими ходят по селам коммивояжеры-коробейники, или мешок из-под хлопка, набитый пожитками. Кларк выставил дозорных и принялся за дело. В дальнем конце двора, позади всех построек дымился сгоревший фуражный овин, ветер кружил над ним, взметывая хлопья черного пепла. Поодаль лежали три мула с простреленными головами. Кларку было приказано следить, чтобы подобного рода акты неповиновения пресекались решительным образом. Пока что, впрочем, он следил лишь за тем, как его солдаты вереницей несут на плечах из амбара мешки с сахаром, кукурузой, мукой и рисом. В коптильне полки прогибались, уставленные горшками с медом и сорго. С крюков свисали свиные окорока и копчености, забрать которые хозяину не хватило времени. А одна из клетей была полна сладкого картофеля — не меньше двух сотен фунтов, если навскидку.
Работа у солдат шла споро. Свиней забили мигом, а вот с курами кто-то прошляпил, и они разлетелись по всему загону. Шум, гвалт… — ну, тут негритята, конечно, сбежались… Хихикали и посмеивались, глядя, как белые господа плашмя бросаются наземь, пытаясь подмять под себя заполошно орущую курицу или связать ноги гогочущему гусю. Ну что ж, всем хорошо, все довольны, думал Кларк. Такая-то война еще ничего, всегда бы так!
В Армии Теннесси он был одним из немногих уроженцев восточного побережья. Поэтому считал себя не таким беспечным и не настолько провинциальным, как большинство его сослуживцев. А то ведь порой диву даешься: даже унтер-офицеры не обучены грамоте! Зато Кларк — о! — дежурил как-то раз в Белом доме, и ему доверили доставить генералу Шерману в его штаб, располагавшийся в Аллатуне, письмо самого президента. Прибыл в разгар сражения, после которого генерал попросту не отпустил его, велел остаться. Может быть, генерал, конечно, и снесся потом с Вашингтоном по телеграфу, но все равно это было сделано как-то небрежно и для Кларка, пожалуй, даже унизительно — ну кому понравится, когда вопрос о твоей дальнейшей службе решают мановением пальца!
Но теперь его беспокоило другое. Где же весь скот? Зайдя за угол господского дома, он у парадного крыльца поговорил с высоким седовласым негром, который назвался ДжейкобомИерли. Иерли повел его через поселок рабов в лес, потом мимо маленького кладбища, дальше под горку, и вот уже под ногами зачавкало. За рощицей бамбука начиналось болото, где маса надумал утопить своих коров. Пять коров еще стояли в жиже по самую холку — принимали судьбу бесстрастно, не жалуясь. Теленка было уже не спасти, он наполовину плавал, из воды торчало лишь его гузно. Пришлось звать подмогу; потребовались несколько солдат с веревками, чтобы всех коров вытащить. Да и времени на это ушло немало. Теленка освежевали. Коров подвели к телегам и привязали, чтобы чапали сзади.
На такую добычу не стыдно бы угрохать и целый день, а день-то как раз был чуть не весь впереди — солнце едва-едва перевалило к западу. Солдаты, понятное дело, самостийно ринулись в дом на розыски — чем бы еще себя побаловать. И как бы ни хотелось Кларку скорей двигаться дальше, он понимал, что сейчас не надо вставать им поперек. Выходит, и нижестоящие могут приказывать командиру, даже без слов. А еще это пример того, чему он не мог бы дать связного объяснения в письме домой. В огромной массе людей, составляющих армию, подчас странные происходят завихрения, так что сквозь жесткий каркас воинской дисциплины своеволие и упрямство порою просачиваются беспрепятственно и легко. Лучшие офицеры знают, когда и на что надо закрыть глаза. Даже генералы отдают приказы, в общем-то, скорее ради истории. Кларку все это было не по душе. Он любил порядок. Строгость и дисциплину. Себя содержал в чистоте, всегда был гладко выбрит. Форма наглажена. Ранец правильно уложен. Писчая бумага в клеенчатом конверте. Однако ремесло снабженца требует определенной лихости, которая в свою очередь заставляет смотреть сквозь пальцы на вольности подчиненных. Его обормотам нравится их независимость. Нравятся им и выгоды, которые они из этого извлекают, притом безнаказанно, поскольку их добыча жизненно необходима для успеха армии, которая по плану генерала Шермана должна кормиться непосредственно с земли.
Медового цвета ценный паркет в главном зале освещался через застекленный купол. На второй этаж шикарной пологой дугой вела лестница с перилами на фигурных балясинах. Да еще и окно наполовину в витражах. Как нормального человека, северянина и бостонца, Кларка постоянно поражало великолепие этих дворцов, понастроенных в полях сельского Юга. Если труд рабов приносил здешним жителям такое богатство, не удивительно, что эти люди дерутся не на жизнь, а на смерть!
В столовой рядовые Генри и Галлисон обнаружили сервант, а в нем поднос с несколькими хрустальными графинчиками бурбона. С этой своей лептой они присоединились к кучке солдат, собравшихся вокруг рояля в гостиной, и когда Кларк услышал первые аккорды, ему стало понятно, что придется крепко подумать, как этих распоясавшихся балбесов без нажима, но и без большой потери времени выставить отсюда вон. Пианистом оказался рядовой Толлер. Его пухленькие ручки бегали по клавишам неожиданно резво. До тех пор Кларк не замечал за ПаджемТоллером творческих наклонностей, если не считать таковою всегдашнюю его готовность выпить и закусить.
Сержант Мелоун всех обходил с коробкой, предлагая сигары. Балбесы пели:
Был я, мама, исправным солдатом,
Трескал виски, баталии ждал,
А как встретили конфедератов,
Испугался и деру задал!
Кларк принял у сержанта Мелоуна сигару и, прикурив от поднесенной ему спички, отправился по величественной лестнице наверх. Вошел в одну комнату, потом в другую и везде драл палашом обивку мебели и потрошил матрасы, а рукоятью бил окна и зеркала. Был услышан и понят: и двух минут не прошло, как несколько его подчиненных уже рубились плечом к плечу с командиром, топорами сокрушая мебель, срывая занавеси и весь этот раздрай поливая керосином[3].
Но был еще третий этаж, чердачный, и когда Кларк добрался туда, остолбенел. Там обнаружился ребенок — босоногая девочка; стоит себе перед зеркалом, кутая плечи красной с золотым шитьем невиданной прелести шалью, да так спокойно, будто и не началось уже изничтожение дома. Лишь когда она подняла взгляд и в зеркале встретилась с ним глазами, он понял, что перед ним белая негритянка, белая как белый шоколад[4].
Подбородок девчонки пошел вверх, она окинула незнакомого офицера взглядом хозяйки поместья. Выглядела она, пожалуй, лет на двенадцать-тринадцать, стояла себе босая, в простеньком платьице по колено, однако эта шаль… Шаль превращала ее в женщину, к тому же царственно красивую. Прежде чем он успел что-либо сказать, она ужом скользнула мимо и устремилась вниз по лестнице. Мелькнули гладкие белые икры и летящая следом шаль.
Делать нечего, пришлось позволить черномазым как-то устраиваться со всем их барахлом на подводах, втискиваться или среди мешков с добычей, или на козлы к возчикам. Везти старую бабушку негры спроворились на своей отдельной тележке, запряженной какой-то чахлой лошаденкой, чуть ли не пони. Чем больше они радовались, тем мрачнее становился Кларк. Ну куда их пристроишь? Ни к какой службе явно непригодны. Обуза. Ни еды им не положено, ни укрытия. И так с армией движется этих черных уже под тысячу душ! Их надо бы назад отослать, но куда? Мы ведь никакой гражданской администрации в тылу не оставляем. Все сожгли и помчались. Их запросто могут снова всех переловить или, что еще хуже, они могут попасть в лапы партизан, которые неотрывно висят у нас на хвосте.
Солдаты пошвыряли в окна факелы, и вот над крышей показался первый дымок; первые языки пламени, вырываясь из окон, забегали по обшивке. Это ж ведь мы сжигаем всё, чем черномазые могли бы кормиться! Однако все вокруг веселились, болтали и хохотали. Сержант Мелоун красовался в хозяйском цилиндре и его же сюртуке, надетом прямо поверх форменной тужурки. Найденные где-то в закромах старинные треуголки колониальной милиции пошли на шапки чернокожим детишкам. Рядовой Толлер напялил на себя юбку с оборками, и все, в том числе и двое негритянских старцев, курили сигары.
Господи, что за сброд, кем тут командовать? — сказал Кларк, ни к кому, в общем-то, не обращаясь. Подал сигнал «по коням». Бичи защелкали, колеса заскрипели, застукотали копытами лошади. Уже отъезжая, Кларк краем глаза увидел девчонку, ту самую белую негритянку. Она оставалась в сторонке, залезть ни на одну из подвод к неграм даже не пыталась, стояла по-прежнему босоногая, но в роскошной красной с золотом шали, провожала их глазами. Позже Кларк сам себе задавал вопрос: почему ему не показалось странным, что она ждет особого приглашения? Он развернул коня, подскакал к ней, нагнулся и ухватил за руку. Поехали со мной, мисси, — сказал он, и через миг она уже была с ним в седле, сидела сзади, крепко обхватив его руками. В тот момент он сам не понимал, чтó им движет, знал лишь одно: чувство ответственности за вверенное ему подразделение почему-то вдруг оставило его, испарилось. Он ощущал лишь тепло ее рук, крепость объятия. Она уткнулась ему лбом и щекой в плечо, и через какое-то время ткань мундира в этом месте промокла от слез.
Так они и ехали еще совсем теплым ноябрьским вечером — черные и белые вместе в направлении просвеченной солнцем тучи пыли, плывущей на юго-восток по небу Джорджии.
II
Сперва он и есть-то отказывался — этот Уилл, такой тощий юнец, что лица будто вовсе нет, череп на палке, да и все тут; не пил, не ел, только на прутьях решетки все время виснул да в коридор глядел. Арли, сидевший в камере напротив, внушал ему: Слышь, малой, нельзя так, ты должен есть! То, что тебя задумали убить, еще не значит, что надо делать это за них.
Арли болтал без умолку, этим спасался. А вдруг нам приговор отменят? Веселенькое дело: ты и за порог выйти не сможешь! Что до меня, то я буду жрать их червивую свиную солонину с бобами да нахваливать, благодарить начальника тюрьмы сержанта Баумгартнера — у-у! — сидит себе в кабинетике в конце коридора… Да, нахваливать и благодарить как отца родного за отменную жрачку, хотя он все равно не услышит: он ведь, ты знаешь, глух как пень! Тебя, кстати, в чем обвиняют-то, юноша Уилл? Ну скажи уж!
В дезертирстве, — прошептал тощий малый. — Мне позарез домой понадобилось.
Гляди-ка, я и не знал, что за это смертную казнь дают! Сейчас столько народу с войны смывается! Наверху, видимо, решили страху нагнать. А меня застали спящим на посту в охранении. Бывает хуже, между прочим. Насильник Джон — помнишь его? — вон, прямо тут сидел, на той неделе еще… Достукался до веревки, но это потому, что преступал гражданский закон. А мы с тобой, как мы есть солдаты, нарушившие воинский устав и присягу, или чего там мы нарушили, нас — видал-миндал — всего лишь выставят перед расстрельной командой.
Юнец, однако же, не улыбнувшись, ушел на свою койку — лег на спину, сцепив руки за головой.
Но ты не волнуйся, — продолжил Арли. — У генерала Худа все продумано: когда ведут, то отделение впереди, отделение сзади, все в парадной форме, вокруг флаги реют и барабаны трещат, а ты — то есть тот, кого они убивать собрались, — садишься на край собственного гроба, чтобы лечь точнехонько в него, когда по команде «пли» все разом стрельнут. Только вот стрелков-то всех на укрепления в Атланту отправили, и в Милледжвиле войск не сыскать даже на одну приличную расстрельную команду. Есть, правда, детки-кадетки из военного училища, что от нас как раз через улицу, но начальство, видать, крепко подумало и решило, что это все ж таки не детское дело. А с религией у тебя как, а, Уилл?
Вот только религии мне не хватало!
А я, знаешь, как на это дело смотрю? Бог там на них, видать, руками замахал — дескать, стоп-стоп-стоп, дайте ребятам передышку! Так, может, он для нас еще чего наметил? Пока есть время, надо попытаться сообразить, что бы это могло быть. Потому что бессмысленных милостей он не оказывает.
Ноябрьское тепло обманчиво, раз — и кончилось, так что оба узника день и ночь не расставались с одеялами. Окна в камерах были без рам. Когда шел дождь, стены отсыревали, потом небо прояснялось, становилось морозно, и камень покрывался ледком. Железные прутья так промерзали — не прикоснешься. В общем, в тюрьме города Милледжвиль было примерно так же холодно и промозгло, как в могиле.
Сержант Баумгартнер, сэр! — заскулил Арли. — Вам хорошо, у вас хотя бы ведро с углями в ногах! Зашли бы к нам сюда — ну, то есть с ведерком с этим вашим, — а то ведь мы так до смерти тут замерзнем, вам и расстреливать будет некого!
Страж оставался нем. Он был такой толстый, что шагу не мог ступить не задохнувшись.
Сержант Баумгартнер, — опять завел свое Арли, — вот, пророчествую: придет день, когда вы отопрете эти двери и отпустите нас.
Баумгартнер вздохнул. Конечно, — пробормотал он, — сражаться я староват, и моя служба — сидеть здесь с такими как вы. Если это не тянет на медаль, то я уж тогда и не знаю, что тянет!
С рассвета на ногах? Да ну, какое там, гораздо раньше — прыгали, как обычно, разгоняли кровь, изображая бег и ходьбу на месте, пытались согреться. Уилл подсмотрел, как это делает Арли, и перенял у него методу. Но это утро принесло кое-что новое, нечто помимо пробирающего до костей холода и парных, видимых выдохов. За окнами слышалась суета, возбужденные голоса и стук тележных колес. Уилл подошел к окну, встал на цыпочки, выглянул из-за решетки. Вид с холма открывался обширный.
Что там? — забеспокоился Арли.
Фургон за фургоном, прямо парад какой-то, — ответил Уилл. — А лошадей-то нахлестывают!
О господи, неужто уже?
Несмотря на весь этот шум, Уилл услышал небесный звук — а может, и не звук: то ли дуновение какое-то донеслось, то ли воздух сгустился, словно само небо кто-то придавил к земле, и от этого произошло не то шуршанье, не то запах даже — вроде того, что иногда чувствуется после удара молнии. Ощущалась тяжесть приближающейся бури, хотя солнце как ни в чем не бывало поднялось, небо налилось холодной синевой, и никакой бури в скором будущем на первый взгляд вроде не намечалось.
Зато в здании тюрьмы происходило странное шевеление. Со своего верхнего этажа они слышали окрики и команды на всех нижних. Да тут еще и заключенные принялись громыхать мисками о прутья решеток. Загомонили, засвистели.
Лицо Арли расплылось в широкой ухмылке: Ты вот что, юноша Уилл, собирай-ка пожитки. Этот гостеприимный дом мы покидаем.
Сержант Баумгартнер, встревоженный шумом, вскочил и стал с мушкетом наизготовку лицом к тяжелой дубовой двери.
Да бросьте вы, мистер Баумгартнер, — хихикнув, воззвал к нему Арли. — И осторожнее, а то смотрите, сэр, еще подраните сами себя!
Словно согласившись, старик снял палец с курка и снова сел, тяжело отдуваясь.
По каменному полу забухали шаги, раздался гром ключей, решеток. На мгновение Уилл даже испугался: их камеры в отдельном закутке, в стороне от других, а ну как до них просто не дойдут, не найдут, позабудут! Но вот замолотили в дверь. Баумгартнер, с перепугу одурев, еле нашел нужный ключ.
В первый раз за время их дружбы Арли и Уилла не разделяли решетки; они пожали друг другу руки. Железными маршами тюремной лестницы зашагали следом за другими заключенными вниз, вышли в залитый холодным солнцем двор, оказавшись в толпе из полутора сотен других таких же — в ботинках без шнурков и одеялах, наброшенных на плечи.
Стоят, дрожат. Н-да, пейзаж не больно радостный, — проговорил Арли, озираясь и видя вокруг одни обветренные бородатые рожи, ссутуленные плечи в одеялах, охрану, серые стены и убитую, затвердевшую землю под ногами. — Но ведь и это сотворил Господь, Уилл, мальчик ты мой! Это все тоже ведь его чудесное творение, а как же!
В сопровождении лейтенанта и четырех нижних чинов с винтовками во двор вошел какой-то старший офицер в ладном сером мундире. Явно большая шишка — шляпа с плюмажем, кушак какой-то бордовый, шибко сложная вязь толстого шнура на рукаве… Ему помогли взобраться на ящик. Разглядев петлицы с тремя звездами в дубах, заключенные загомонили. Он подождал, пока они утихнут, потом сложил ладони рупором, поднес ко рту: Я генерал-майор Натаниэль Уэйн, — сообщил он. — Губернатор Браун уполномочил меня объявить все ваши приговоры отмененными, все сроки отбытыми — все, я сказал! — при условии, что вы записываетесь в ополчение, даете клятву защищать нашу великую Джорджию и будете воевать под моей командой.
За его спиной охранники поставили стол и стул.
У вас три минуты. Даю вам три минуты на то, чтобы, подняв правую руку, присягнуть и расписаться, получив тем самым все права и привилегии службы. Если нет — пойдете назад в камеры и будете сидеть там, пока ад до дна не промерзнет.
Все задвигались, зашевелились. Некоторые были за; другие, кому до конца срока оставалось мало, — против. Арли покачал головой. Проблема не слабее тех, о которых до хрипоты спорят в законодательном собрании штата. Какой-то уголовник крикнул: Да лучше я здесь сгнию, чем дам отстрелить себе яйца!
Все заговорили разом. Эти парни не дураки, — сказал Арли. — Атланта сгорела, война уже и сюда подходит. Если войско так обезлюдело, что оружие раздают уголовникам, тогда знаете, сколько шансов хоть кому-нибудь из нас выжить?
Раз, два и обчелся? — округлил глаза Уилл.
Ну, вроде того. Впрочем, не знаю, как тебе, Уилли, — проговорил Арли, решительно поднимая руку, — а мне, ей-богу, все равно, каким способом меня убьют.
Сколько прошло времени — два часа? три? Как-то мгновенно они, уже ополченцами, обнаружили себя в составе подразделения, развернутого для защиты деревянного свайного моста через реку Окони милях в пятнадцати к югу от города. Сидели на карачках в болотной жиже под мшистым обрывом восточного берега. В руках мушкеты, в карманах сухари, ну, подсумки, конечно, с патронами, башмаки на босу ногу и ношеные, в застиранных пятнах крови, мундиры поверх тюремных роб. Им даже одеяла оставили: сгодятся вместо плащ-палаток. А то ведь холодно — ступая в грязь, они своими башмаками аж похрустывали, проламывая тонкий ледок.
Поезд, который их привез, остался здесь же, чуть позади, грозя врагам Джорджии одинокой пушечкой, закрепленной на открытой платформе. А на западном берегу кадеты из военного училища, удостоенные чести принять на себя главный удар, спешно рыли окопы, прячась за валиками мягкой лесной земли.
Будь моя воля, — заговорил опять Арли, — я бы подумал о том, чтобы поставить нас поближе к городу для защиты тамошних женщин и детей, но они, похоже, военного значения не имеют. Он поглядел на Уилла. Даже жуя сухарь, малый сохранял на лице кислую мину.
Ты же не хочешь просто так, за здорово живешь, отбросить копыта, скажи мне, ну-ка, Уилл?
И как это надо понимать?
Да так, что мы вышли из тюряги. Так что ты, хмурый ты сукин сын, слабовато радуешься: вывернулся ведь прямо из когтистых лап смерти!
Ага, а теперь сижу тут под деревом, за шиворот капает ледяная вода, и жду, когда же, наконец, меня растопчет вражеская армия! Из огня да в полымя — так, по-моему, это называется.
Ну, по крайности можешь утешиться тем, что прихватишь с собой на тот свет парочку янки. Потом я вот еще что думаю. В бумаге, которую мы подписали, сказано, будто бы по всем назначенным нам наказаниям мы уже сполна рассчитались. Интересно, как можно уже рассчитаться со смертным приговором? Один способ такой: чтобы тебя казнили, а потом воскреснуть из мертвых.
Насчет себя я такого что-то не помню.
Я тоже. Другой — по прямому произволению Божию казнь обойти. Я к тому, что ни один генерал от нее освободить не может. Даже у губернатора штата нет такой власти. И вообще подобная идея может исходить только от Бога: больно уж серьезное это дело, я бы даже сказал сверхъестественное — превращение смерти в жизнь. Ты согласен?
Ну, наверное.
Тогда вопрос: зачем Бог заслонил нас от расстрельной команды, если нам предуготована смерть в этой жиже у железнодорожного моста? Ответ напрашивается: значит, не предуготована! Так что постарайся глядеть веселее.
Тут они впервые воочию увидели врага — за деревьями на другом берегу замелькали кавалеристы в синем; они яростно натягивали поводья, пытаясь совладать с лошадьми, которые попятились, когда раздался треск ружейной пальбы. Оттого что это обычные люди, Уиллу вроде даже полегчало. Но затем ни одной мысли в голове не осталось, их как метлой вымело — словно думать стало непозволительной роскошью. Позже он сообразил: дезертир или не дезертир, но он доказал себе, что не трус, а тогда не соображал вовсе: был простым приложением к мушкету. Становился на колено и стрелял, перезаряжал и снова стрелял. Холода больше не чувствовал. Казалось, от трения летящих снарядов и картечи воздух нагрелся. Орудие позади грохотало оглушительно. Когда раздавался выстрел их полевой пушки, так било по ушам, что потом на несколько секунд наставала как бы гробовая тишина. На той стороне реки в тишине ломались и рушились верхушки деревьев, здесь, на оборонительной линии, тюремные сидельцы хватались за грудь и падали — и тоже в тишине. Потом внезапно грохот возвращался. А рядом Арли картинно сдувал дымок с дула мушкета. На головы с деревьев сеялось ледяное крошево. Свистели пули. У них новые многозарядные винтовки, — проорал Арли, поднимая мушкет, чтобы выстрелить. Один из синемундирных всадников прорвался к берегу, но тут его ударила пуля, да с такой силой, что наполовину вышибла из седла и даже коня сбила с ног; так вместе с конем он и полетел в реку.
Попадал ли он в кого-либо, Уилл понятия не имел. Конники в синем внезапно отступили и исчезли в лесу. Прекратить огонь! — крикнул офицер. В звонкой тишине кое-кто из солдат принялся шумно выражать свою радость. Кричите-кричите, — проворчал Арли. — Эти ваши вопли у вас в глотках застрянут, когда следующая атака начнется! Уилл дышал так тяжело, будто все это время бежал бегом. В лесу висел густой дым.
И тут янки вернулись, но никакой новой тактики не придумали. Они как будто еще не поняли, что мост обороняют. Уиллу казалось, что с каждым выстрелом он все глубже погружается в грязь. Трещали винтовочные выстрелы, взрывались снаряды, и едкая пороховая вонь щекотала ноздри. Слышались крики и стоны людей и лошадиные взвизги, пока подразделение федеральных сил, несмотря на преимущество в численности, не отступило снова. Тишина теперь казалась угрожающей. Между ветвей деревьев плавал дым.
Это была еще не армия, а только привет от нее, — сказал Арли. — Отряды кавалерии только тыркаются куда ни попадя и смотрят, что из этого выйдет. Теперь они вернутся с подкреплением и, пока мы будем тут отдуваться, наведут выше по течению наплавной мост, обойдут нас с тыла, и нам крышка.
С Уилла пот лил градом, волосы слиплись. Чтобы смахнуть пот, он провел по лбу рукой, она оказалась в крови. В меня попали, — пробормотал он.
Ну попали, и что с того?
Так ведь кровь идет.
Поцарапали чуть-чуть башку — всего-то делов, — отмахнулся Арли. — Говорю тебе: Бог нас не оставит, он на нас глаз положил. Но это не значит, что он не может чуток поизмываться. Гляди.
И справа и слева от них уголовники-ополченцы покидали позиции, бросали оружие и задавали деру. Офицер заорал на них, потом выстрелил из револьвера в воздух.
Они мыслят правильно, только бегут не туда, — сказал Арли. — Давай за мной. Уилл не успел и глазом моргнуть, как Арли вскарабкался на мост. Обернулся и поманил за собой Уилла.
Побежали по мосту, мост местами горел. Снующие вокруг люди пытались сбивать огонь одеялами, затаптывать. Арли и Уилл, пожертвовав на сие благое дело свои одеяла, бежали дальше. На той стороне реки болота не было, и на мшистых полянах за бревнами и валиками земли во множестве лежали милледжвильские кадеты — мертвые и раненые. Кое-кто из них, не получив ни царапины, бродил в помрачении рассудка. Некоторые плакали. Их офицеры-наставники бросались от одного к другому, пинками гнали к позициям, били по щекам, приводя в чувство.
Арли вел Уилла вперед через линию обороны. У железнодорожных рельсов они наткнулись на мертвого федерала. Видели павших лошадей, которые стонали как люди; некоторые бились, пытаясь поднять с земли голову.
Спереди из лесу доносились голоса и треск кустов, ломаемых лафетами орудий. Быстрей, быстрей, — понукал Арли. Он начал сдирать мундир с одного из мертвых янки.
Что ты делаешь? — удивился Уилл.
Молчи, дурачок! Лучше найди себе что-нибудь по размеру.
Уилл огляделся и потащил тужурку с парня, лежавшего вывернув ноги, — по росту вроде подходит. Один глаз у него был выбит пулей. Потом стащил с него брюки и башмаки. От ощущения того, что мертвое тело ему сопротивляется, желудок задергали спазмы. Что мы делаем? — бормотал он, подбирая тем временем скатку и фуражку, валявшиеся в траве, хотя на всем были пятна крови. Заметив, что в руках у мертвеца одна из этих новых многозарядных винтовок, он отбросил свой заряжаемый с дула нарезной мушкет, расцепил мертвые пальцы и взял винтовку. Ну и подсумок с патронами, конечно, и жестяной котелок.
С узлами одежды в руках они, пригибаясь, побежали вдоль русла реки. Наткнулись на потерявшуюся лошадь, которая стояла, опустив морду в желтеющую траву, поймали ее за повод, потащили за собой и не останавливались, пока не оказались на добрую милю ниже по течению. Тут отдохнули и переоделись в северян.
В холодном, отсыревшем мундире Уилл весь дрожал. Физиономия грязная, да еще и в крови — его собственной. Он принялся ходить кругами, стараясь не обращать внимания, что мундир натягивается на спине и жмет под мышками. И все пытался припомнить, как называется тот, кто еще хуже дезертира.
Арли сидел по-турецки, опершись спиной о дерево. А мы теперь с тобой разбогатели, — ухмыльнулся он. — С такой-то лошадкой! Похлопав по карманам, обнаружил фляжку с бурбоном. Отвинтил крышку и сделал глоток. У-у-ух! На, приложись, юноша Уилл. Давай-давай. Если у тебя еще есть какие-то сомнения в том, что Бог решил оставить нас в живых, возьми-ка, глотни чуток.
(См. далее бумажную версию)