Фрагменты книги
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2009
Перевод Ирина Адельгейм
Анджей Стасюк[1]
Дойчланд
Фрагменты книги
Перевод Ирины Адельгейм
В Штутгарте на вокзале старик дал мне листок из календаря: «Пятница, пятое августа две тысячи пятого года». На листочке была цитата из «Первой книги Царств»: «…а ты остановисьтеперь, и я открою тебе, чтó сказал Бог». Старик отошел. Я видел, как он идет дальше по залу и пытается одаривать других. Высокий, худой, седой и неспешный среди суетливой толпы. Кое-кто брал, но большинство обходило его, как обходят всех этих распространителей рекламы дешевой пиццы и распродаж.
Я был пятый день в пути и не мог остановиться. Меня ждали вТюбингене. Штутгартский вокзал напоминал бухарестский Гара де Норд. Не хватало только охранников, гоняющих бездомных, да ребятни, нюхающей клей. Все прочее очень похоже. Так мне казалось. Я был пятый день в пути, и приходилось искать сходство, чтобы не потерять голову. Приходилось в Штутгарте вспоминать Бухарест, чтобы лучше запомнить Германию. Выход на перроны, во всяком случае, был очень похож. На Гара де Норд я когда-то купил чернуюбандану с узором из множества маленьких белых скелетов. Скелеты занимались сексом во всевозможных позах. Я ехал в дельту Дуная и забыл шапку, так что пришлось купить бандану. Но теперь я дожидался поезда в Тюбинген. Среди вокзальной толчеи старик выглядел пророком, вопиющим в пустыне. Он протягивал человеку листок, пару секунд ждал, как тот отреагирует, потом убирал руку и двигался дальше.
Поезд был пригородный, переполненный. Сплошная молодежь. Я был старше всех. Потом сел мужик в кожаной куртке. С новыми автомобильными номерами под мышкой. Он вынул телефон и заговорил по-сербски, а может, по-хорватски, в общем, как-то по-тамошнему. Вытянул ноги и говорил, говорил, говорил. Я пытался смотреть в окно, но серб — или хорват — меня отвлекал. Он болтал, словно у себя дома, словно бы вне времени, словно сидел где-нибудь в теньке, пил, курил и разглагольствовал о политике, мироустройстве и моторизации. За окном стоял баварский ноябрь, а на меня повеяло балканским летом. Поистине Белград или Тиват — во всяком случае, те края с их словоохотливостью, ленью и апломбом. На ногах у мужика были растоптанные туфли и синтетические носки. Наконец он замолчал, потому что собрался выходить.
Я вез через Германию все, что когда-либо видел. Пришлось захватить с собой, чтобы одолеть тридцать восемь немецких городов. Надо сперва побывать в Тульче, чтобы осилить вид Франкфурта-на-Майне, когда поезд прибывает с севера и на протяжении пяти-шести секунд с моста видны переплетения железнодорожных путей, небоскребы и электростанции — картина величественная, грозная и прекрасная, словно аллегория Вавилона. Надо запечатлеть в сердце картину румынской степи, чтобы остаться целым и невредимым.
Но теперь я ехал в Тюбинген, чтобы глядеть из окна отеля на Неккар. Ей-богу, на зеленых волнах покачивались лебеди. По ту сторону реки город карабкался на холмы. Виллы, особнячки, кукольные домики, пряничное королевство, словно время остановилось сотню лет назад. Поздняя мягкая осень золотит этот пейзаж, затягивает голубой дымкой, обхватывает пальцами и осторожно извлекает из реальности, точно безделушку на память. Я пил красное вино прямо из бутылки и смотрел за мост Эберхарда, вверх по течению. У подножия башни Гёльдерлина были привязаны несколько черных лодок. Этот цвет воскресил в моей памяти суденышки в Сфынту-Георге. И лодки в ГрудекеНадбужном. И те и другие воняли смолой, рыбой и илом. В Грудеке их использовали для ловли беззубки, которую потом скармливали свиньям. На берегу лежали кучи зеленоватых овальных скорлупок. Это было в семидесятые годы. Некоторые лодки стояли в прибрежных зарослях, заполненные водой. Их хозяева умерли или состарились.
Штутгарт, снова Штутгарт, и снова вокзал; прошло несколько месяцев, но ощущение, что это Гара де Норд, не исчезло, хотя на сей раз я еду трезвый как стеклышко, на сей раз не покупаю на вокзале красное вино по десять евро бутылка и не везу в рюкзаке «Джим Бим». «Бим» легче, удобнее, а на вкус, в сущности, — как крепкое вино, только слишком быстро кружит голову. Итак, на сей раз я еду трезвый. Нет старика, раздающего листочки из календаря. Суббота, пора туристов. Немцы любят свою страну и по выходным осматривают ее достопримечательности. Вокзал венчает одиннадцатиэтажная башня из тесаного камня. Поднимаешься на лифте и любуешься городом. Так они и делают. Лифт битком набит. Красные крыши, зелень, где-то течет Неккар, но с башни его не видно. Немцы сосредоточенно показывают друг другу и перечисляют: планетарий, парк, старый город, замок, Штифтскирхе… На башню, на самую верхотуру, водрузили большую серебряную звезду «Мерседеса». Собственно, весь город принадлежит «Мерсу». Если не буквально, то уж психологически — точно. Здесь все это начинается. А заканчивается, лет через десять-пятнадцать, на автомобильных кладбищах Албании, Турции или Черногории. «Мерседесы» ездят до последнего и живут дольше всех прочих марок. Как правило, они умирают вдали от родины: в Крыму, в Анатолии, в Африке. Это была хорошая идея: создать нечто, еще способное пригодиться, став уже, в сущности, бесполезным. Таково будущее. Кто-то примет в наследство наш мусор и скажет спасибо. Я прогуливаюсь по пустому перрону; моментально появляется барышня в железнодорожной форме: сообщает, что поезд сегодня отходит с другой платформы — они приносят свои извинения. Я спешу ее успокоить — мне нужен эс-бан[2], перроны которого располагаются несколькими этажами ниже, под землей, так что я предпочитаю подождать здесь, на поверхности, где все напоминает Гара де Норд. Чтобы выжить, я или пью, или сравниваю. Многих вещей я не помню и вынужден придумывать заново. Недавно даже купил себе путеводитель по Германии издательства «Паскаль». Возвращаюсь домой и читаю, где побывал. Или заранее читаю, где буду, чтобы не тратить время на запоминание, экскурсии и так далее. Мне всегда больше нравилось читать о достопримечательностях, чем ходить на экскурсии. Тут есть элемент принудительного восхищения, проявления интереса, некое лицемерие. Вот человек с гордостью что-то мне демонстрирует, а я чувствую себя обманщиком, потому что киваю, а самому наплевать на эту башню, замок и прочие чудеса. Я люблю скалу Лорелеи, мне правда очень нравится это место. Дважды я проплывал там на катере, десять раз проезжал на поезде, и скала по-прежнему меня поражает. В Германии у меня с полсотни любимых мест, но ни одного из них, кроме Лорелеи, нет в моем «Паскале». Нет, к примеру, окрестностей вокзала во Франкфурте-на-Майне воскресным утром — окровавленные клочки туалетной бумаги на тротуаре, мужики в забегаловках, что в восемь утра пялятся на экран подвешенного под потолком телевизора. Так было в албанской Саранде и здесь тоже так. Они сидят и курят — приятели, соплеменники, — сидят и чего-то ждут. На улицах стоят бледные, мучимые похмельем алкаши с прическами семидесятых годов: спереди коротко, сзади грива до плеч. Нигде уже таких не встретишь, кроме как у франкфуртского вокзала. Стоят и выжидают. Бледные и блондинистые. Те, что с Балкан, из Леванта, — черные и пострижены обыкновенно. Мне нравится этот район. От Линденштрассе, где я иногда останавливаюсь в гостевой квартире «Зуркампа»[3], до вокзала — каких-нибудь десять минут. Из спокойного шикарного района — в самую гущу эмигрантского Вавилона. Стоят здоровенные жирные русские в этих своих золотых цепях и туфлях с острыми полуметровыми носами. Сало да сивуха. Стоят и смотрят, и воображают, что все это принадлежит им. С таким же успехом они могли бы облачиться в меховые колпаки и шелковые кафтаны до пят. Ничего не изменилось. Утро сонное и вялое. Бордели спят, спят порнокинотеатры. Встали только те, кого гонит в поисках спасения похмелье и ломка. Да еще мужики из забегаловок, которые просыпаются на рассвете и должны немедленно собраться вместе, потому что жить друг без друга не могут. У самого вокзала двое полицейских проверяют документы у бритого наголо парня в кожаном пиджаке. Парень крупный, массивный, со славянскими чертами лица. Глядит поверх голов полицейских, куда-то в немецкую пустоту. На лице его написано полнейшее равнодушие. Но ничего этого нет ни в «Паскале», ни в «LonelyPlanet»[4]. Нет пятидесяти пяти немецких вокзалов, где я садился в поезд, ждал и пересаживался.
Все началось в Лейпциге семь или восемь лет назад, в марте. Я вышел из вагона около полуночи; меня не встретили, хотя обещали. Кто-то из поляков. Я приехал из Кракова, у меня было двадцать марок и ни одного адреса, ни одного телефона. Несмотря на поздний час, на вокзале работала техника, что-то разбирали или ремонтировали — экскаваторы, бульдозеры, копёры, нечто в этом роде. Меня не встретили, отсюда, видимо, мое немецкое одиночество. Я гулял до рассвета. Осматривал Лейпциг. Возвращался на вокзал и глазел по сторонам. Я устал, и иногда мне начинало казаться, что весь город вместе с черным небом накрыт куполом вокзала. Кроме меня тут бродили только полицейские и скины. И те и другие — одинаковой неспешной походкой патрульных. Мне хотелось стать невидимкой. Я выходил на улицу. Осматривал собор Святого Фомы. Размышлял об Иоганне Себастьяне Бахе. К счастью, у меня был с собой запас курева. Осмотрел ратушу. На улицах было пусто. Я прислушивался к звуку собственных шагов. Холод. Германия спала. Я должен был впасть в ярость, но испытывал лишь удивление. Вот я в Германии. Все тонуло в тишине и темноте. Живыми были только полицейские и скины. Вспоминались война и пустые разбомбленные города. На вокзале все было закрыто. Ни еды, ни кофе, только эти гудящие машины, прожектора и парни в комбинезонах, но в полночь и они исчезли. Да, изнутри Германия была холодной. Я ходил туда-сюда. Где-то в ночи маячили гэдээровские блочные дома. За восемь часов я ни с кем не обменялся ни словом. Что-то бормотал себе под нос. В семь открылся буфет. Я попросил кофе и пирожное. Мне стало все равно, можно было ехать обратно. Я повидал Германию, и совесть моя чиста. Я выполнил свой долг. Каждый человек должен увидеть Германию хотя бы издали и впотьмах.
Мне хотелось вернуться. Сесть «зайцем» и не дать кондуктору себя высадить. Около полудня уходил какой-то поезд в Польшу. У меня оставалось несколько марок, можно было выпить кофе и съесть еще одно пирожное. Но около восьми прибыл поезд из Польши. Из него вышли десять писателей, и их встретили те, кто не встретил меня. Сотрудники Польского культурного центра в Лейпциге. Какой-то кретин ошибся и выслал мне неправильные билеты. Я пошел вместе со всеми, чтобы согреться и поесть. Дело было во время книжной ярмарки. Девяносто шестой или седьмой, а может, и девяносто восьмой. Ярмарка проходила еще на старом месте, где-то возле рыночной площади.
Мне хотелось поспать, но те, что приехали, писатели, желали выпить водки. Я был самым младшим и не посмел отказаться. По утрам я не люблю пить водку с другими людьми, в особенности с писателями. По утрам я люблю пить в одиночестве. В полном одиночестве.
Гостиница располагалась у черта на куличках. Наc куда-то возили. Но запомнил я мало. Разве что самый конец. Роскошный банкет в лабиринте подвалов неподалеку от Рынка. Под землей играло несколько оркестров. Никогда в жизни я не видел такого количества еды. Она лежала повсюду. На столах, на полу, на стульях, в сортире, в коридорах, на лестницах. Того и гляди споткнешься. Я потерял ориентацию и блуждал по кругу. Есть уже не хотелось. Я был способен только ходить кругами и пить. Наблюдал за темным подземным празднеством. ГДР отыгрывалась за прошлое. Так я себя уговаривал, потому что впервые в жизни видел столько жратвы. В чем-то это все было сродни аду. Идешь по бесконечному подвалу, и справа и слева открываются какие-то ниши, боковые нефы, подземные капеллы с дубовыми столами и сводами из красного кирпича. В одной такой капелле за длинным опустевшим столом я увидел Хенрика Гринберга[5]. Он что-то ел. Подносил ко рту вилку. Медленно и задумчиво. Сидел с краю, у самой стены. Стол был метра четыре в длину. Весь уставлен едой. Рядом — ни души. Вокруг бурлила лейпцигская ГДР, а Гринберг не спеша подцеплял что-то на вилку, и в глубине кирпичной ниши поблескивали его очки. Немцы убили всех его родных. Хенрика спасла мать, сама чудом уцелевшая. Отца во время немецкой оккупации убили поляки. А он сидел на этом тевтонско-гэдээровском празднике и смотрел. Смотрел, чтобы запомнить и унести эту картину с собой, куда бы ни лежал его путь.
Таков был мой немецкий дебют. Одиночество, ГДР, скины, пьянство, литература и Холокост. Поездки в Германию не проходят безнаказанно.
(Далее см. бумажную версию)