Роман. Вступление Е. Суриц
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2008
Перевод Е. Суриц
Мюриэл Спарк[1]
Русскому читателю повезло с Мюриэл Спарк (как не со всеми современными классиками). Переводили ее щедро и лишь маленькая часть осталась «неохваченной». Кое-кого, однако, удивит выбор этой вещицы, когда не переведены еще столь монументальные, серьезные, идейные романы, как «Единственная проблема» и даже «Ворота Мандельбаума» — книга, которую особенно ценят знатоки, и с ними не поспоришь.
Но на недалекий (слишком близкий, ощупывающий) взгляд переводчика, в том значительном романе с размашистым сюжетом, с размышлениями о вере, об истине, об искуплении, Спарк играет все-таки, пожалуй, на поле Грэма Грина, где он, рискну предположить, даст ей хоть и не сто, но несколько очков вперед.
Представляемый же на суд читателя роман — из тех, что могла написать только Спарк и никто другой: эта резвая жуть, мелочно-проницательная нелепица, зримость и невероятность, элементарность, сплетенная с заумью, абсурд, непредставимый и просящийся на сцену, отвлеченное и вместе осязаемое слово, небрежно-примитивный и сказочно-закрученный сюжет, весь этот бред, замешенный, увы, на правде, — такое могло родиться только в голове у МюриэлСпарк (это и есть ее бренд, как по испорченности хочется сказать). Именно в таких ее гротесках несравнимо отразился холодный XX век, который так долго она наблюдала.
В этом году ей исполнилось бы девяносто.
Она себя считала по преимуществу поэтом.
И эта беспощадно едкая проза парадоксальным образом ничуть такой самооценке автора не противоречит.
И напрасно стали б мы пытаться до конца растолковать, расшифровать ее замысел, «рассказать своими словами».
В автобиографических заметках Мюриэл Спарк («Curriculum vitae», перевод в «ИЛ» 2007, № 4) есть слова: «Любая книга, которая стремится быть хорошей, стремится стать стихами». Лучше не скажешь.
1
Остальные слуги смолкают, когда входит Листер.
— Их жизнь, — говорит Листер, — туман терзаний, их смерть — клубок страданий. Это строки из «Герцогини Амальфи», Джона Уэбстера, старинного нашего драматурга[2].
— Когда мы говорим: что-то не является невозможным, это ведь не то же, что сказать: это является возможным, — говорит Элинор, которая, хоть и моложе Листера, приходится ему теткой. Она разоблачается, придя с улицы. — Лишь формально — все, что не невозможно, уже возможно.
— Мы не о возможностях сейчас толкуем, — отрезает Листер. — Речь идет о фактах. Сейчас не время для беспредметных словопрений.
— О свершившихся фактах, — подтверждает Пабло, мальчик на побегушках.
Элинор вешает на вешалку зимнее пальто.
— Шум поднимется на всю Женеву, — говорит она.
— А как же он, на чердаке? — говорит Элоиз, самая юная служанка, сложив руки на круглом животе. Живот сам по себе ходит ходуном. — Как он, на чердаке? — говорит она. — Мы его, что ли, выпустим?
Элинор оглядывает ее живот.
— Лучше б ты не возникала, когда будут журналисты, — говорит она. — И дался тебе он, на чердаке. Тебя расспрашивать начнут, дознаваться.
— Ой, — Элоиз гладит свой живот, — шевелится! Сейчас упаду без памяти. — Однако же она стоит, высокая, безмятежная, без памяти не падает и смотрит в окно людской.
— Он, в сущности, был благороднейший человек. Это был исключительный сюрприз для всей Женевы.
— Будет сюрприз, — поправляет Элинор.
— Зачем вдаваться в тонкости различий между прошедшим, будущим и настоящим глагольным временем, — замечает Листер. — Я вот с нетерпеньем жду известий из сторожки. Пора бы им приехать. Следите в окно. — Беременной он говорит: — Багаж весь вынесла?
— Пабло чемоданы сложил уже, — Элоиз поводит глазом на Пабло, при этом слегка поворачивая корпус.
— Не лишено резона, — говорит Листер.
— Пабло отец ребенка, — объявляет Элоиз, оглаживая живот, дрожащий у нее под фартуком.
— Я не могу с полной уверенностью это утверждать, — говорит Листер, — как, впрочем, и ты тоже.
— Ну только уж не барон, — говорит Элоиз.
— Нет, не барон, — согласен Листер.
— Не барон, определенно, — поддерживает Элинор.
— Бедный покойничек-барон, — вздыхает Элоиз.
— Вот именно, — скрепляет Листер. — Скоро он объявится. На бьюике, я полагаю.
Элинор надевает фартук.
— Где мой морковный сок? Пойди, спроси мсье Кловиса про мой морковный сок. С тех пор как я стала употреблять морковный сок, у меня заметно улучшилось зрение.
— Кловис занят своим контрактом, — говорит Листер. — Проволынил до последнего. Я-то свой уж больше месяца как заключил со «Штерном» и «Пари-матч». Придется, естественно, еще с киношниками кое-что утрясти, но главное — не суетиться. Усвойте: не суетимся и продаем тому, кто больше даст.
Кловис раздраженно поднимает взгляд от бумаг:
— Франция, Германия, Италия — все много предлагают. Но английский, учтите, — самый перспективный, доходнейший язык. Вот в этом пункте нам следует договориться, — и он возвращается к работе с документами.
— Мсье Кловис, конечно, приготовит еду сегодня, правда? — говорит Элинор. Она в дверях, идет на кухню. — Кловис! — кричит она. — Вы ж не забудете про мой морковный сок?
— Тише вы! — шипит Кловис. — Я читаю мелкий шрифт. В мелком шрифте контракта самая соль. Сами себе готовьте свой паршивый морковный сок. Морковь в ящике для овощей, блендер у вас под носом. Все сегодня сами себе ужин готовить будете.
— Ну а они — они-то как же?
— Им ужин не потребуется.
Листер стоит в дверях и наблюдает, как его юная тетка роется в ящике для овощей и, выискав несколько морковок, брезгливо их ощупывает.
— Ужина им боле не вкушать, — говорит Листер, — отныне и вовеки.
— Морковки мягкие, — ворчит Элинор. — Элоиз толком купить не умеет. Ей не место в доме такого стиля.
— А бедняжка баронесса ее любила, — замечает Кловис, отвлекшись от изучения мелкого шрифта в своих документах. — Бедняжка баронесса ничего плохого не видела в Элоиз.
— А я? Разве я вижу в Элоиз что-то плохое? — говорит Элинор. — Я отмечаю всего-навсего, что она не умеет покупать морковку, и больше ничего.
Элоиз подходит к ним, тоже останавливается в дверях кухни.
— Шевелится! — сообщает она Кловису.
— Ну, уж это явно не ко мне, — говорит повар.
— И не ко мне тоже, Элоиз, — веско объявляет Листер. — Ибо всякий раз при общении с тобой я принимал меры предосторожности.
— Это Пабло, — говорит она. — Ей-богу, Пабло. Он отец ребенка.
— Существует, однако, вероятность, что это кто-то из гостей, — замечает Листер.
Кловис поднимает взгляд от разложенных на кухонном столе бумаг.
— Никогда эти гости не имели Элоиз. Никогда.
— Ну, может, и попадался один-другой, — задумчиво прикидывает Элоиз. — Но с Пабло-то с утра до ночи бывало, когда он в настроении. Аж после завтрака. — Она глядит на свой живот, будто рентгеновым лучом определяя, кто отец ребенка. — Кое-кто из гостей был, конечно, — она говорит, — прямо скажу, был кое-кто из гостей, когда я залетела. То ли барона гостей, то ли баронессы.
— Нам сегодня ночью надо обсудить серьезные дела, девушка, так что помолчи, — говорит повар. — Много чего надо обсудить, а еще больше сделать. Всенощное бдение буквально. Там никто еще не прибыл?
— Элинор, уж ты смотри в окно, — приказывает Листер тетушке. — Мало ли, да кто угодно в любой момент может оставить машину на дороге и проникнуть в дом. Они там в сторожке и не чешутся.
Элинор тянет шею к окну, по-прежнему брезгливо щупая морковку.
— Вон Адриан идет. Адриан идет по въезду, Адриан, подумаешь, дело большое. Морковки не годятся никуда. Кошмарные морковки.
В тылу дома слышен скрип шагов. Входит Адриан, подручный повара, с портфелем под мышкой.
— Сундук мой вынесла? — спрашивает он у Элоиз.
— Чересчур тяжелый, а я в интересном положении.
— Тогда Пабло скажи, пусть несет, живо. Мне пора укладываться.
— А как насчет него, на чердаке? — спрашивает Элоиз. — Лучше б ему отнести его ужин, а то он такое нам устроит, или приступ у него начнется.
— Разумеется, свой ужин он получит. Но пока не время.
— А вдруг барон потребует обедать?
— Разумеется, он рассчитывал на свой обед, — говорит Листер. — Однако дело обернулось так, что он до него не дожил. Скоро он явится.
— Возможен неожиданный оборот событий, — замечает Элинор.
— Разумеется, суждено было произойти чему-то неожиданному, — вздыхает Листер. — Но что сделано, того не удастся миновать, и будущее должно было свершиться. Мои мемуары вплоть до похорон, собственно, более или менее окончены. От нас, можно сказать, ничто уже не зависит. Я полагаю, что некое событие произойдет в три часа пополуночи, так что приготовьтесь бодрствовать.
— А по-моему, все случится в шесть утра, на самом-самом рассвете, — говорит Элоиз.
— Очень возможно, ты и права, — говорит Листер. — У женщин в твоем положении чрезвычайно обостряется интуиция.
— Ой, как брыкается! — Элоиз оглаживает свой живот. — А знаете чего? Мне винограду хочется! Есть у нас виноград? Ну прям до смерти хочется! Готовить поднос, ему на чердак нести?
— Рано еще, — говорит Листер, глянув на круглолицые кухонные часы, — только десять минут седьмого. Складывайте вещи.
Окна людской смотрят на усыпанный гравием двор и дальше, на холодные горы, уже залитые ранними осенними сумерками.
Темно-зеленый небольшой автомобиль припаркован у бокового входа. Слуги смотрят. Две женщины сидят в автомобиле, одна за рулем, другая на заднем сиденье. Они не разговаривают. Некто высокий только что оставил сиденье рядом с водительским и прошел к парадной двери.
Листер выжидает, пока зазвонит звонок, и тогда идет открывать.
Молодой блондин с длинными локонами облачен в прекрасные белые меха, от которых как бы светится его розовая кожа. Манто ему доходит до сапог.
Листер, с помощью легкой улыбки одним ртом, дает понять, что отлично помнит гостя по прежним его визитам.
— Сэр? — говорит Листер.
— Баронесса? — говорит молодой человек тихо, явно не привыкнув понапрасну растрачивать свой голос.
— В отсутствии. Не угодно ли подождать, — Листер отступает в сторону, высвобождая вход.
— Да, мне назначено. А барон? Дома? — звучит тихий голос молодого человека.
— Мы ожидаем его к обеду, сэр. Вот-вот прибудет.
Листер принимает белое манто, взглядом оценивая качество и вид норки, подкладку, этикетку. С манто на локте Листер поворачивает налево, пересекает овальный холл, и молодой человек следует за ним. Листер ступает по рифленым плиткам tromp-l’oeil[3], молодой человек за ним. На госте лазоревый атласный пиджак с муаровыми лацканами потемнее, синие бархатные брюки, рубашка лилового атласа с очень высоким воротом, при белом галстуке, пронзенном аметистовой булавкой. Листер отворяет дверь, отступает в сторону. Молодой человек на ходу любезно бросает Листеру:
— На сей раз в левом наружном кармане, Листер.
— Благодарю вас, сэр, — говорит, ретируясь, Листер.
Он снова закрывает дверь и через весь овальный холл идет к другой двери. Отворяет ее, вешает белую норку на одну из вешалок, выстроенных в готовный ряд. Затем Листер ощупывает левый наружный карман манто, вытаскивает пухлый, узкий коричневый конверт, указательным пальцем поддевает пачку банкнот, на глаз прикидывает, заталкивает обратно и сует конверт в собственный карман где-то под белой курткой, на уровне сердца. Листер смотрится в зеркало над раковиной, отводит взгляд. Делает опрятный ряд свежих полотенец, помеченных литерой К с гербом, еще опрятней и выходит из гардеробной.
Остальные слуги смолкают, когда входит Листер.
— Номер первый, — говорит Листер. — Надо сказать, с большой опаской шел навстречу смерти.
— Все это секс, — размышляет Элоиз.
Листер морщится:
— Запрещенное слово. Чтоб больше я от вас его не слышал.
— Получается, Виктор Пассера там ждет в библиотеке, — вздыхает Элоиз.
— Прекрасный принц, — Элинор разглядывает морковный сок, который приготовила с помощью блендера.
— Ни разу с ним не переспала, — объявляет Элоиз, — хотя имела шанец.
— Кто б не имел? — бросает Пабло.
— За себя говори, — замечает Кловис.
— Поменьше слов, — приказывает Листер.
— Виктор Пассера не папочка, нет, — говорит Элоиз.
— Он вообще не по этому делу, — говорит Пабло.
— Ты, кстати, в курсе, — спрашивает Элинор племянника, — что две дамы ждут во дворе, в машине, которая доставила к нам гостя?
Листер кидает взглядом по окну, однако же идет к стенному шкафу. Осторожно, одну за другой вытаскивает бутылки-банки со всяческими заготовками, джин на тмине, ананас в анисовке, вишню в коньяке, джемы всех сортов; одни явно закатаны по-домашнему, другие, судя по формам и наклейкам, прибыли аж из магазина Фортнума и Мэйсона в Лондоне, от Джорджа в Нью-Йорке. Все это Листер бережно сгружает на буфет с помощью Элинор, тогда как остальные за ними наблюдают в траурном, очевидно приличном случаю, молчании. Листер снимает высвобожденную полку. В стене за шкафом — сейф, и Листер медленно, торжественно открывает замок, но дверцу пока не трогает. Он требует самопишущее перо и в ожидании, когда Адриан, подручный повара, его доставит, вынимает из внутреннего кармана конверт и на глазах у всех пересчитывает банкноты.
— Мелочовка, — замечает он, — в сравненье с тем, что еще будет или уже было, — это смотря по тому, придерживаться ли философии временного или вечного. В сущности, они уже умерли, несмотря на тот банальный факт, что некоему событию этой ночи еще дано свершиться.
— Листер сегодня в ударе, — говорит Кловис. Он бросил свой контракт и присоединился к остальным. Меж тем Адриан вернулся и протягивает Листеру обыкновенную шариковую ручку.
Наверху хлопают ставни.
— Сегодня сильный ветер, — говорит Листер. — Боюсь, мы не услышим выстрелов.
Он берет ручку, помечает на конверте сумму, ставит дату. Затем широко распахивает сейф, аккуратно заполненный конвертами и ящичками — металлическими, кожаными. Помещает новый пакет среди прочих, запирает сейф, водружает на место полку и, с помощью Элинор и Элоиз, в прежнем порядке расставляет банки и бутылки. Спрыгивает со стула, передает стул Адриану, а сам идет к окну.
— Да, — он говорит, — две дамочки ждут-пождут в машине. Спокойной ночи, дамочки. Спокойной ночи, милые, милые дамочки.
— А чего они вбок свернули, ждали бы себе на въезде, а? — спрашивает Элоиз.
— Ответ таков: они свое место знают, — толкует Листер. — У них достало смелости проводить своего родственника по его делу, но в распоследнюю минутку им недостало вкуса, который только и мог бы его спасти. Приедет барон, их не увидит, не спросит. И так же точно баронесса. И толку никакого от всех от их мильонов.
— Да на одно на то, что тут напихано, — Элоиз не может отвести глаз от запертого стенного шкафа, скрывающего сейф с сокровищами, — мы б запросто отель «Монтрё Палас» купили.
— На кой он нужен, твой «Монтрё Палас»? — говорит Адриан.
— Губа не дура, — Пабло, мальчик на побегушках, охлопывает ее живот.
— Ой, как брыкается, — вздыхает Элоиз.
— Как странно, — говорит Листер, — тяга к смерти жажде жизни сродна! Как непреложно обуянность жизнью толкает на самоубийство! Поистине, уж лучше быть полубесчувственным и полусонным. Блаженнейшее состоянье.
— Клопштоки были обуяны сексом, что она, что он, — подтверждает Элинор. Она накрывает длинный стол в людской.
— О сексе мы молчим, — говорит Листер. — Не то мы умалим, принизим их образ действий. В их случае секс не что иное, как передозировка жизни. Вот от чего они умрут или, строго рассуждая, уже умерли. Здесь, собственно, мы имеем дело как бы со спонтанным самовозгораньем. Секс мы убираем, как Генри Джеймс, английский американец, который все путешествовал.
— Они умирают от насилия, — говорит Кловис; он перенес на буфетную стойку свой контракт и документы, которые столь неотрывно изучал последние три четверти часа. Теперь он сидит ко всем спиной, поглядывая через плечо. — Точней сказать, от насилия они вот-вот умрут.
— Кловис, — просит Элинор, — может, вы бы в духовку глянули, а?
— А мой помощник где? — ворчит Кловис.
— Адриан пошел в сторожку, — объясняет Элинор, — занять парочку яиц. Он, на чердаке, еще не ужинал.
— Во всем доме яиц не оказалось? — ворчит Кловис.
— Сегодня пришлось обделывать бездну разных дел, — говорит Элинор, расставляя вдоль стола крошечные серебряные солонки, тщательно на глаз отмеряя расстояние. — До покупок руки не дошли.
— Все развалилось, все пришло в упадок, — говорит Листер, — когда пришла пора. Прежде дом был налажен, как Солнечная система.
— Сами себе обед поганый стряпайте, — и Кловис снова утыкается носом в свой контракт.
— А вы-то чего ж, не будете? — оживляется Элоиз. — Тогда я вашу долю скушаю. Я лопаю за двоих.
Кловис стучит кулаком, бросает перо, идет через всю кухню к белой сложно-затейливой плите, изучает регулятор температуры, поворачивает диск, открывает дверцу духовки и, заглянув вовнутрь, щелкает пальцами свободной руки. Элоиз, подбежав, вкладывает в эту руку тряпку и половник. Вооружась тряпкой, Кловис слегка выдвигает кастрюлю. Поддевает крышку черенком половника, заглядывает, внюхивается, снова прикрывает крышку, заталкивает кастрюлю обратно и прикрывает дверцу. Снова вертит диск регулятора. Потом черенком половника поддевает крышки двух бурлящих на плите горшков. В каждый заглядывает, снова прикрывает.
— Кастрюля пятнадцать минут еще потомится. Через семь минут сдвинете горшки. Сядем в полвосьмого, если повезет и те не вздумают до своей смерти отобедать.
— Не станут они питаться, — говорит Листер. — Мы мирно-спокойно пообедаем, покуда они будут делать свое дело.
Откуда-то издалека, из-под самой крыши, слышен вой и грохот.
— Я бы лично выпил водки с тоником, — Кловис через всю громадную кухню идет к своим бумагам, оставленным на стойке.
— Прелестно, — Листер всех обводит взглядом. — Что кому еще угодно заказать?
— Я ничего не буду. Я обойдусь морковным соком. Шерри мне сегодня в горло не полезет, даже подумать тошно, — говорит Элинор.
— Нервы-нервы, — вздыхает Листер и направляется уже прочь из кухни, но тут звонит внутренний телефон.
— Листер слушает. — Он недолго слушает, пока телефон трещит и крякает на всю комнату. — Очень хорошо, — говорит он в трубку, прежде чем ее повесить. — Барон, — он говорит, — прибыл.
Пока швейцар закрывает за ней ворота, большая машина барона отъезжает от сторожки. И, слегка вильнув, пропускает идущего по въезду Адриана.
Швейцар возвращается в сторожку. Его жена в холодной прихожей как раз вешает трубку внутреннего телефона.
— Листер разговаривает ну как всегда, — говорит она мужу.
— А как он, по-твоему, должен разговаривать? И охота тебе, ей-богу?
— Но чтобы так, совершенно обыкновенным тоном! — шепчет она. — Ох, мне страшно!
— Ничего не будет, миленькая, — вдруг он крепко ее сжимает. — Ничего, ничего не будет.
— Нет, я просто в воздухе чую, это как электричество, — она шепчет. Он берет ее за руку, тащит в теплую комнату. Она маленькая, совсем юная. Хоть вид ее не вызывает подобных опасений, она говорит: — Я, кажется, с ума схожу.
— Клара! — почти кричит швейцар. — Клара!
Она говорит:
— Ночью я видела ужасный сон.
СесилКлопшток, барон, — у себя на пороге, осунувшийся, дряблый. Дверь открыта, подле нее стоит Листер.
— Баронесса? — спрашивает барон, рассеянно роняя на руки Листеру свое пальто.
— Нет, сэр, баронессы нет еще. Мистер Пассера ожидает.
— Давно?
— С половины седьмого приблизительно, сэр.
— Был с ним кто-нибудь?
— Две женщины, в машине, ждут снаружи.
— Подождут, — говорит барон, по белым и черным плиткам направляясь к библиотеке. Мешкает, собирается повернуть, потом говорит: — Там помоюсь, — разумея, очевидно, душ при библиотеке.
— Я счел за благо, — говорит Листер, входя в людскую, — сообщить ему про тех двух особ, которые ждут снаружи, по его лицу угадав, что он и сам их видел. «Был кто-нибудь с мистером Пассера?» — спрашивает, а сам в глаза заглядывает. «Да, сэр, — говорю, — две женщины, ждут в машине». И зачем понадобилось задавать мне этот излишний, праздный вопрос, ума не приложу.
— Это он вас пытал, — говорит Адриан, взбивая в мисочке яйца.
— Я, собственно, и сам так решил, — говорит Листер. — И я задет. Я открыл дверь библиотеки. Пассера встал. Барон говорит: «Добрый вечер, Виктор», Пассера отвечает: «Добрый вечер». После чего, поскольку услуги мои не требовались, я почтительно ретировался. Sic transit gloria mundi[4].
— Посидят, выпьют, — говорит Пабло. Он навел красоту и теперь издали любуется своими волосами в овальном зеркале. Так и сяк поворачивает голову, и волосы темно поблескивают.
— Льда не требовал? — спрашивает Элинор. — Вечно льда им не хватает.
— Льда у них в баре предостаточно, — говорит Листер. — Я сам положил, и под вечер еще поставил намораживать, я, лично, пока вы тут все были заняты собственными делами и названивали по телефону. Льда у них предостаточно. Им не хватает только баронессы.
— А-а, приедет она, будьте спокойны, — Кловис, встряхивая, тщательно уравнивает края в стопке своих бумаг.
— И где ее только носит, — Элоиз плюхается в пухлое, обитое кретоном кресло. — Уж хочется покушать тихо-спокойно.
Адриан приготовил поднос: поставил на него блюдо с омлетом, тарелочку с намасленными тостами, чашку на блюдце и серебряный термос с каким-то питьем. Элинор, оторвавшись от сервировки стола, рассеянно кладет на поднос нож, вилку, ложку; потом накрывает серебряными крышками тосты и омлет.
— Ты что? — Адриан сгребает с подноса нож и вилку. — Совсем уже?
— Ой, забыла. Весь день такое состояние, — Элинор заменяет нож и вилку большой ложкой.
Листер подходит к внутреннему телефону, снимает трубку, жмет кнопку. Телефон жужжит.
— Ужин направляется к нему, на чердак, — говорит Листер. — Ваш воспоследует.
Телефон опять жужжит.
— Мы будем держать вас в курсе, — говорит Листер. — От вас требуется одно: оставаться на месте вплоть до дальнейших наших указаний. — Вешает трубку. — Сестра Бартон дергается, — говорит он. — Этот, на чердаке, разгулялся и, возможно, к ночи еще ухудшится. Тот же случай — интуиция.
Адриан берет поднос, несет к двери, с порога спрашивает:
— Может, сказать сестре Бартон, чтоб доктора вызвала?
— Предоставим это сестре Бартон, — отзывается Листер мрачно, явно занятый другими мыслями. — Пусть уж она сама, как знает.
— Я с ним, на чердаке, тоже, если что, могу управиться, — говорит Элоиз. — Я всегда с ним очень даже хорошо умела.
— Ты бы, девушка, лучше, как поешь, прилегла поспать, — говорит Кловис. — Впереди у тебя важная ночь. Репортеры набегут с самого утра, а то и раньше.
— Это не случится раньше чем примерно в шесть утра, — говорит Элоиз. — Они как начнут ругаться, так всю ночь и не уймутся. У меня интуиция, вот и мистер Листер говорит, и…
— Только что касается твоего положения, исключительно, — уточняет Листер. — В прочее время интуиция твоя равна нулю. В прочее время ты пень пнем. Просто в твоем положении Ид[5] стремится одолеть Эго.
— Меня надо баловать, — Элоиз жмурится. — Почему мне винограду не дают?
— Дали бы ей винограду, — говорит Пабло.
— Только не перед обедом, — говорит Кловис.
— Клара! — кричит швейцар Тео. — Клара!
— Я умираю просто — такое желание спросить, что у них там творится в доме, — говорит она.
— Иди, иди сюда. Ну иди же, миленькая. — И он тащит ее в комнату, где огонь пылает за каминной решеткой. — Такое желание, — он говорит.
— Тео! — говорит она.
— Вечно ты со своими кошмарами, — Тео говорит. Он прикрывает дверь комнаты, садится рядом с женою на диван и рассеянно оглаживает ее бедро, гдядя на огонь. — Вечно ты со своими кошмарами.
Клара говорит:
— Нам-то все равно ничего не светит. Мы в Мадриде в «Рице» лучше жили.
— Ну-ну. Нам и тут неплохо. Мы гораздо лучше тут живем. Листер щедрый. Листер очень-очень щедрый. — Тео берет кочергу, ворошит в камине угли, они вспыхивают, и Клара забрасывает ноги на диван. — Тео, — она говорит, — я тебе сказала, что Адриан заходил, занял два яйца?
— А еще что, Клара? Что еще?
— Ничего. Просто два яйца.
— Только отвернешься, он тут как тут, — ворчит Тео. — Вот я завтра утром барону на него нажалуюсь. — Подходит к окну, опускает шторы. — И на Кловиса, — он говорит. — Совсем за ним не смотрит. — Тео возвращается к дивану.
Клара кричит:
— Нет, нет, не надо, я передумала! — она его отпихивает, завязывает пояс отороченного шнурком халата.
— И не надоело тебе, Клара, — Тео говорит. — Да-нет, да-нет. Я бы баронессу мог иметь, была б охота. В любой момент. В любое время дня и ночи.
— Ох, Тео, это же из-за тебя мне такие ужасы снятся, — шепчет Клара. — И зачем так говорить про баронессу, ведь у нее седые волосы. Постыдился бы.
— У нее, возможно, седые волосы повсюду, — говорит Тео. — Собственно говоря.
— Будь я мужчина, — Клара говорит, — меня бы от одной мысли стошнило.
— Собственно говоря, меня не так уж тянет с нею спать, — говорит Тео.
— Слушай, там машина на дороге. Я слышу, — говорит Клара. Но Тео не слушает. Она вцепляется в его подтяжки, шепчет: — Стыд-то какой, в доме ни одного яйца на ужин идиоту-мальчику на чердаке. Нет, что-то там случится. Я всю неделю чую, а ты, Тео?
У Тео нет слов, все существо его теперь сосредоточено на Кларе. Она говорит:
— Там машина подъезжает, Тео. Остановилась у ворот. Тео, лучше ты иди.
Он отрывается от жены только на долю секунды, чтобы сказать: «Молчи».
— Я слышу у ворот сигнал, — она почти кричит. — Она там дудит, неужели не слышишь? Всю неделю во сне я слышала эти сигналы у ворот.
Тео сопит.
Машина гудит дважды, и теперь уж Тео надевает ливрею, берет себя в руки и обретает обычное свое достоинство не привыкшего суетиться человека. Идет в прихожую, берет из ящика стола ключи и выходит в сырой холод — отпирать ворота, за которыми продолжает сигналить скромный бежевый автомобиль-купе.
Впущенный во двор, он тормозит возле сторожки. Скуластая женщина за рулем одна в машине. Она опускает окно, улыбается:
— Как дела, Тео?
— Очень хорошо, спасибо, мадам. Прошу прощенья, что заставил ждать, мадам. Там был вопрос насчет яиц для бедного джентльмена на чердаке, ему на ужин.
Она прелестно улыбается из-под большой меховой шляпы.
— Все без меня разлаживается, правда? А Клара как? Нравится ей новый маленький домик?
— О да, мадам, мы очень довольны этой службой, — говорит Тео. — Мы очень уютно устраиваемся.
— Вы привыкнете к нашим распорядкам, Тео.
— Да, мадам, мы много чего испытали, мы с Кларой. И мы очень хорошо тут обживаемся. — Он весь дрожит, стоя на холодном ветру с непокрытой головой, в своей легкой ливрее.
— С другими слугами найден общий язык? — ласково осведомляется баронесса.
Тео мешкает, наконец открывает рот. Баронесса его перебивает:
— Отношения хорошие? Поладили?
— О да, мадам, вполне, мадам. Спасибо. — Он слегка пятится, с некоторой поспешностью, видимо норовя поскорей нырнуть в тепло сторожки.
Баронесса и не думает класть на руль руку в теплой перчатке. Она говорит:
— Ну, я очень рада. Среди слуг разных национальностей не всегда легко достигается гармония. В здешних краях у нас чуть ли не у единственных достойный штат прислуги. Не знаю, что бы мы с бароном делали без всех без вас.
Тео, скрестив руки, дергает оба рукава ливреи пониже плеч, весь дрожа, как одинокая звезда на ледяной орбите. Он говорит:
— Наверно, рады домой попасть, мадам. Такой с озера ветер.
— Ах, да, вы же замерзли, — и она трогает с места.
— Спокойной ночи, мадам.
— Спокойной ночи.
Он пятится к крыльцу сторожки, потом быстро поворачивается, распахивает дверь. В прихожей хватается за внутренний телефон и несколько секунд, трясясь, ждет, когда он оживет. «Баронесса, — говорит он, — прибыла. Ожидается кто-то еще?»
Из кухни большого дома ему что-то кратко отвечают, сразу вешают трубку. «Что?» — спрашивает Тео у смолкшего телефона. Потом вешает трубку, выскакивает, бежит запирать ворота. И поскорей возвращается в теплую комнату, где Клара томно раскинулась на диване, одной рукой обняв спинку, другую свесив. «Фотографа ждешь?» — говорит Тео.
— О чем так долго? — спрашивает Клара.
— Весь издрог. Ей-то что, в машине. То да се. Про тебя спросила. Спрашивает, мы довольны тут?
Пабло нырнул в машину и отвел ее от фасада, как только Листер помог баронессе вылезти, принял свертки, захлопнул дверцу и провел баронессу по ступеням в холл.
— Ну вот, — говорит она, стягивая перед зеркалом большую меховую шляпу. Листер принимает шляпу, баронесса взбивает седые букли. Роняет с плеч твидовое пальто, зажимает локтем сумочку, спрашивает:
— Где все?
— Барон в библиотеке, мэм, с ним мистер Пассера.
— Ну что ж, — она снова охорашивает свои букли. Потом оправляет платье, тесное в талии и в боках, приказывает: — Скажите Айрин, что я через полчаса поднимусь переодеться.
— Айрин сегодня выходная, мэм.
— А Элоиз тут?
— Да, мэм.
— Все еще работает? И как она?
— О, в полном здравии, мэм. Я скажу, чтоб она вам приготовила переодеться.
— Если только ей не будет трудно, — говорит баронесса. — Я так высоко ценю Элоиз, — говорит она, тяжко подходит к библиотеке, сама берется за дверь, опережая Листера, медлит на пороге и поворачивается к Листеру, тогда как в комнате вдруг смолкают голоса.
— Листер, — говорит, стоя на пороге, баронесса. — Тео с Кларой, они должны уйти. Очень, очень жаль, но домик мне понадобится для одного кузена. И нам, собственно, швейцар не нужен. Тут я на вас полагаюсь, Листер.
— Хорошо, мэм, хотя материя довольно деликатная. Они ничего такого не подозревают.
— Знаю, знаю. Вы уж там придумайте что-нибудь, Листер. Мы с бароном будем вам исключительно благодарны.
Чуть театрально она распахивает дверь, входит, и мужчины разом вскакивают с серых кожаных кресел. Листер ждет в комнате у двери.
— Ничего не нужно, спасибо, Листер, — говорит барон. — Все у нас тут покуда есть. — Он поводит рукой в сторону бара, явно занятый своими мыслями.
Баронесса грузно опускается на диван, Листер хочет выйти, но замирает на пороге, задержанный запоздалым соображением барона:
— Листер, кто бы ни объявился, нас ни в коем случае не надо беспокоить. — Барон поднимает взгляд на часы, золоченые, в синей эмали, затем сверяется со своим запястьем. — Кто бы нас ни спрашивал, мы просим ни под каким видом нас не беспокоить.
Листер послушно склоняет голову, согласно шевелит губами и уходит.
(См. далее бумажную версию)