Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2008
Наталья Мавлевич[1]
Начало традиции
В Москве уже привыкли в тому, что каждый год во время ноябрьской выставки Non-Fiction среди других литературных премий вручается учрежденная посольством Франции премия имени Мориса Ваксмахера за лучший литературный перевод с французского на русский. И вот теперь, начиная с 2007 года, аналогичная премия (за лучшую переводную книгу с русского) вручается французским переводчикам. Учредители ее — Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина и основанная в начале 90-х годов Ассоциация «Франция — Урал», которая осуществляет гуманитарные и экологические программы в России и бывших советских республиках. Надо сказать, что поддержка русского языка в мире — одно из приоритетных направлений деятельности Фонда Ельцина. Благодаря ему существуют ежегодные премии за лучший перевод с русского на английский («ROSSICA») и на итальянский («Россия — Италия. Сквозь века»), проводится международный литературный конкурс «Русская премия», в котором участвуют писатели стран СНГ и Прибалтики. Во Франции, где уже довольно давно отмечают премиями переводчиков с английского, итальянского, немецкого, венгерского языков, русисты до сих пор были обойдены вниманием. Между тем именно здесь издается больше русских книг, чем где бы то ни было. Культуры двух стран, как известно, издавна питают к друг другу особую симпатию.
«Премия называется «Русофония», так как она обращена в будущее: в сферу ее внимания входит любая, а не только российская литература на русском языке, — рассказывает координатор проектаКристин Местр. — Понятие русофонии (связанное с появлением в мире все растущего числа русскоговорящих, но не обязательно русских людей) выдвинули журналист, президент Ассоциации «Франция — Урал» Димитри де Кошко и Союз русофонов Франции. Это феномен, который позволит русскому языку стать, наряду с французским, португальским, испанским или арабским, противовесом вездесущему английскому. Цель премии — знакомство читателей с литературой на русском языке, привлечение к ней их интереса и поощрение издателей к публикациям написанных по-русски книг».
Любопытно, что именно французы, со свойственным им стремлением к рациональному осмыслению реальности, обратили внимание на явление, о котором в самой России пока еще мало задумываются. Мы по инерции продолжаем ставить знак равенства между российской и русской литературой, тогда как сегодня по-русски думают, говорят и пишут на Украине, в Средней Азии, Прибалтике, а также в Германии, Соединенных Штатах, Канаде, Израиле, Австралии люди, живущие в другой реальности и часто озабоченные другими проблемами. Границы русофонии гораздо шире границ России. Если же взглянуть еще и на безграничное виртуальное пространство Интернета, то придется признать, что этногеографическое представление о русской литературе и сфере распространения русского языка безнадежно устарело.
Одинаково неконструктивны сожаления о гибели империи, где русский был официальным и доминирующим языком, и желание новых государств отринуть его как напоминание о «колониальном прошлом». «По-русски могут беседовать узбек с литовцем, израильтянин с болгарином, болтать в чате получивший образование в СССР конголезец с австралийским потомком казаков или ученый-белорус из Оклахома-Сити с переселившимся в Нюрнберг поволжским немцем… Русофония — одно из проявлений многополярного, разноликого мира», — пишет Д. де Кошко. Язык — посредник, язык — миротворец и проводник культуры способен поддержать авторитет России в мире ничуть не меньше, чем военная мощь или нефтяные трубы.
Неслучайно в 2007 году жюри премии возглавлял Андрей Макин, выходец из Советского Союза, ставший французским писателем и даже гонкуровским лауреатом 1995 года, а в 2008-м — известный украинский русскоязычный писатель Андрей Курков. Кроме них, в состав жюри вошли ученые-слависты, переводчики, преподаватели русского языка. Некоторые из них хорошо известны в России: так, Анн Дюрюфле несколько лет работала культурным атташе в посольстве Франции в Москве, Ирина Кривова — бывший главный редактор газеты «Русская мысль». Почетный председатель жюри — Татьяна Борисовна Юмашева.
Премия вручается в торжественной обстановке, непривычной для переводчиков, чей труд, как правило, остается за кулисами. Церемония вручения — настоящий праздник, заметное событие парижский культурной жизни, в котором участвуют писатели, издатели, ученые и дипломаты и которого ждут любители русской литературы. Переводчики-лауреаты читают отрывки из книг-победителей на французском языке, молодые актеры ГИТИСа — на русском.
В 2007 году лауреатом «Русофонии» стал Жан-Батист Годон. Перевод повести Евгения Замятина «На куличках» — первая его опубликованная работа. В пятерке лучших новый перевод «Мертвых душ» Гоголя, выполненный преподавателем русской литературы университета «Париж IV — Сорбонна» Анн Кольдефи-Фокар, переводы Анри Абриля «Случаев» Даниила Хармса, Жака Эмбера — «Пятерых» Владимира Жаботинского, Анн Кишилов — соловецкой летописи Бориса Ширяева «Неугасимая лампада». Сам перечень произведений — не просто свидетельство интереса, но преданной, благоговейной любви к русской литературе и культуре.
Жюри всех подобных премий обычно стремится поощрять знакомство читателей с самыми последними новинками. Однако среди представленных на первый конкурс работ переводов современной литературы было не так много. Логичное объяснение этому дал Андрей Макин. «По моему глубокому убеждению, — сказал он, — мы не можем судить о том, что пишется непосредственно сейчас. Должно пройти лет 40-50, чтобы можно было сказать: вот это великий писатель, хотя в свое время он остался незамеченным, а это — ничего не стоящий, хотя вокруг него было столько шуму»[2].
И все же на следующий год переводов современных авторов стало значительно больше, и премию «Русофония-2008» получила Жоэль Дюбланше за перевод «Патологии» Захара Прилепина и «Года обмана» Андрея Геласимова. Жюри особо отметило Лили Дени, одну из старейшин цеха русских переводчиков, она была удостоена почетной награды за перевод романа Василия Аксенова «Москва-Ква-Ква» и за многолетние заслуги перед русской литературой и французской публикой. Отмечены также работы Любы Юргенсон («Обмененные головы» Леонида Гиршовича) и Николая Струве («Письма Марины Цветаевой Константину Родзевичу»). На будущее жюри высказало пожелание «удостоить премии безупречные стихотворные переводы».
Всего на конкурс уже в первый год было представлено около четырех десятков книг разных жанров, на следующий год — около полусотни. Диапазон интересов издателей и переводчиков (а значит, и читателей) чрезвычайно широк: от Радищева до Сорокина, от Чехова до Пелевина. Стихи Ахматовой, поэзия и проза Мандельштама, воспоминания и письма Цветаевой, эссе Ольги Седаковой, детские стихи Михаила Яснова и целый сборник русской детской поэзии (Саша Черный, Чуковский, Маршак, Хармс, Заходер, Берестов, Сапгир, Сеф, Мориц, Григорьев), составленный и переведенный Анри Абрилем. Все, что читают у нас, довольно быстро появляется во Франции: Людмила Улицкая, Б. Акунин, Анна Политковская, Евгений Гришковец, Михаил Шишкин, Дина Рубина, Марк Харитонов. Есть и довольно неожиданные, на наш взгляд, находки: «Буря» Николая Островского, «Голова профессора Доуэля» Александра Беляева, поэма Максимилиана Волошина «Святой Серафим».
«Русофония» — это еще и прекрасно изданные каталоги, где собраны высказывания писателей, переводчиков (русских и французских) и членов жюри, а также представлены отрывки из произведений-финалистов на двух языках. Эти размышления и сопоставления наглядно показывают тонкие различия национального мышления и дают редкую возможность взглянуть на себя со стороны.
Носителям языка трудно самим судить о тех его особенностях, которые становятся явными при сравнении. Билингвы, такие как Андрей Макин, в этом более компетентны. «Как передать по-французски русское мышление с его законами, его нормами и запретами? — пишет он. — Один из излюбленных примеров — сфера эмоций: русские в этой области куда более сдержанны и менее красноречивы. У французов же имеется огромный запас слов на эту тему. Дело тут не в языке, а в принципиальной установке не касаться определенных предметов». Опытные переводчики согласятся с ним.
Анн Кольдефи-Фокар, на чьем счету, помимо «Мертвых душ», «Носа» и «Шинели» Гоголя, переводы Достоевского, Пильняка, Платонова, Солженицына, приводит слова немецкого философа Эрнста Кассирера о том, что различия в языках отражают различия в мышлении народов. По ее мнению, понятие совершенного и несовершенного вида глаголов, которого нет во французском, «выражает иное отношение к времени, а значит, и к миру». «Переводчик, — продолжает она, — сталкивается с тройными трудностями: это, во-первых, разница мировоззрений двух языков, во-вторых, особенности языка, а следовательно, и мировоззрения переводимого автора, и в-третьих, отношения с потенциальным читателем (крайне важный фактор, которым часто пренебрегают), без которого перевод не имеет смысла». «Переводчик — обезьяна», — говорил переводчик Фолкнера Морис Коэндро, поскольку он должен изучить и воспроизвести жесты, мимику — а то и гримасы — своего автора. «Переводчик — обманщик», — возражает Андре Маркович и обосновывает свое утверждение тем, что любой переводчик неизбежно навязывает читателю собственную интерпретацию текста. Кроме того, существуют теории о «переводчиках-невидимках» (чьи имена даже не указываются в книге), «переводчиках-клептоманах» и множество других. Не пришло ли время «просто переводчика», вполне отдающего себе отчет в том, что он предлагает читателю свое прочтение произведения, вместе со своими речевыми пристрастиями и погрешностями; переводчика, понимающего, что, по выражению Бланшо, «идеальный литературный перевод невозможен, так как невозможно полное сходство», и что в то же время без него, при всем его несовершенстве, целые области мировой литературы были бы навсегда недоступны для миллионов читателей?
Переводчиков вообще хлебом не корми — дай поговорить о своем ремесле, а уж красиво говорить они умеют, профессия такая. Но самое любопытное, насколько сходны мысли русских и французских коллег. Видимо, профессиональное мышление у них, по крайней мере, не слабее национального. Всякий, кто знаком с выступлениями и интервью наших переводчиков, легко заметит эту близость, читая выдержки из каталогов премии.
«Сама профессия обрекает переводчика на смирение, ведь ему никогда не создать оригинала. <…> О переводе можно еще сказать, что он воплощение закона двойственности, присущего живой жизни, «сходства несходного», — пишет Анри Абриль, поэт, публицист, славист, автор перевода полного собрания стихов Мандельштама, поэзии и прозы Пастернака.
«Как не раз уже говорилось, перевод — занятие безнадежное, — считает Владимир Берелович, перу которого принадлежат переводы «Облака в штанах», «Дамы с собачкой», произведений Исаака Бабеля, мемуаров Андрея Сахарова и другого, — ибо любой литературный текст по существу уникален: мало того, что он плоть от плоти родного языка, он и сам представляет собой особый язык, поэтому передавать его средствами другого языка, как поступает медицина (трансплантация) или техника (трансляция), невозможно. Для любого переводчика высказанная сентенция — банальность, повторив ее про себя, он садится за стол и принимается переводить». Рассказывая о своей работе над «Зияющими высотами» (по-французски книга называется «Hauteurs béantes») Александра Зиновьева, В. Берелович выводит своеобразные правила перевода непереводимого, подобные тем, каким следуют и оказавшиеся в аналогичной ситуации русские переводчики:
Это произведение непереводимо по самой своей сути, в нем вместо привычных трудностей переводчика встретили неодолимые препятствия, заставив его рисковать, играть ва-банк, решать: все или ничего, пан или пропал. Непереводимость текста Зиновьева связана с тремя его специфическими чертами. Первая — автор постоянно играет словами. В обычной прозе игра слов встречается редко, и переводчик довольствуется передачей прямого значения слов, при необходимости снабжая фразу небольшим смысловым комментарием. Без прямого значения слов обойтись невозможно, так как фраза встроена в общий контекст, а высветить на другом языке ее второй смысл представляется невообразимым чудом. Ведь играют словами чаще всего в шутливых диалогах, тогда как попытка воспроизвести игру выглядит вымученно, натянуто и почти всегда проигрывает по сравнению с оригиналом, так что переводчики заведомо отказываются шутить именно так. В тексте Зиновьева сноски, разъясняющие его словесные игры, заняли бы целые страницы. Но дело не в объеме сносок, а в том, что автору нужно играть словами не ради шутливых каламбуров, а ради того, чтобы выявить в том бюрократически-канцелярском языке, на котором говорило советское государство, таящийся в нем абсурд — абсурд, который вызывает смех и страх одновременно.
Вторая — текст «Зияющих высот» непереводим из-за самого «канцелярита». И не только потому, что, существуя по-русски, подобный язык не существует по-французски. Не только потому, что сам по себе этот язык нелеп, неуклюж и абсурден, но еще и потому, что в России этот язык при всей своей бессмыслице был понятен и привычен всем, как привычен был городской пейзаж, состоящий из одинаковых серых бетонных домов-коробок. <…> Этот своеобразный жаргон для посвященных, теряющий всякий смысл для тех, кто находится вне среды, принимали как данность, понимали с полуслова. Текст Зиновьева и создан из «полуслов», он одновременно тяжел и воздушен, тяжел, потому что в основе его «бетон», воздушен, потому что весь состоит из намеков. Воздушный бетон для стороннего наблюдателя кажется туманом.
Третье — текст Зиновьева непереводим, потому что высмеиваемый и обыгрываемый «канцелярит» отсылает к реалиям — лучше было бы сказать к «нереалиям» — советского быта, которые теперь не понятны даже молодым россиянам.
Вчитываясь в книгу, вникая, я нашел — или ко мне пришло — единственно возможное решение: я свободен, и я передаю текст. Передавая словесную игру, я руководствовался следующими принципами: она должна была быть забавной и вместе с тем пугать; даже если не все было в ней понятно, должна была возникать иллюзия, что понятно все; я старался настолько приблизить читателя к целому, чтобы у него возникало разом два ощущения — близости и дистанции. В случае необходимости я жертвовал и каламбурами. В качестве примера приведу название: «зияющие высоты» по-русски сразу вызывают в памяти «сияющие высоты» (коммунизма), которыми пестрели газетные полосы. Я попробовал передать эту игру, взяв известное выражение писателя-коммуниста Поля Вайяна-Кутюрье «певучее завтра», превратив его в «вонючее завтра» (то есть вместо «les lendemains quichantent» — «les lendemains qui sentent». — Н.М.), но тут же ощутил, что исчезла метафизика русского названия, и отказался от игры слов. Передать официозный советский язык мне помогла левая пресса… Передавая жаргон и непереводимые грубые ругательства, впаянные в литературный контекст, я ориентировался на такого недосягаемого мастера этого жанра, как Селин…
Главная задача переводчика — передать авторскую интонацию; сначала уловить ее и, переводя, стараться передать читателю. Во имя верности тексту и правдивости его воспроизведения я дал себе полную свободу действий. Не обязательно переводить каламбур, можно его изменить, даже убрать и потом воскресить в другом месте, в другом виде, сохранив глубинный смысл и силу воздействия. Можно даже что-то прибавить, чтобы не потерять конечный эффект: текст Зиновьева кумулятивен, он — результат всех составляющих его элементов, поэтому верной должна быть фраза, а возможно, абзац, а возможно, страница или глава и уж во всяком случае — книга в целом. А как это достигается — дело техники.
Как видно из приведенного блестящего текста, перевод, особенно перевод прозы, это настоящая пересадка (или «переселение при помощи языка», как сказал Андрей Курков) литературного произведения из одной культурной почвы в другую. Чтобы саженец прижился, надо перенести с ним вместе целый ком земли. Это нелегкое, захватывающее занятие и настоящее искусство, мастера которого должны обладать интуицией, эрудицией, безупречным слухом.
Для знающих французский язык очень интересно сравнивать отрывки оригиналов и переводов, но даже знатоки не всегда способны оценить, удачно ли проведена пересадка, или понять, почему, например, «Картофельный Рафаэль» (название второй главы «На куличках» Замятина) превратился в «Картофельного Моцарта» (Le mozart de la pomme de terre). Видимо, для французов имя Рафаэля, в отличие от Моцарта, не бывает нарицательным, так что равенство «Рафаэль=Моцарт» верно.
Обычному читателю и в голову не придет, сколько изобретательности должен проявить переводчик, чтобы передать рубленые русские фразы по-французски, где никак не обойтись без глагола-связки! Трудно узнать родную «мерзопакость» во французском «saloperie», невозможно понять, почему такой сложной для перевода кажется такая простая и нейтральная фраза, как «Чего ты глядишь?» (она приведена в избранных, вероятно, самых виртуозных образцах перевода «Случаев» Хармса). Между тем именно такие тонкие капилляры определяют жизнеспособность текста на новой почве.
Загребая землю для пересадки, переводчик подчас набирается неожиданного, оглушительного жизненного опыта. Лауреату 2008 года Жоэль Дюбланше, до этого переводившей гончаровского «Обломова», чтобы перевести «Патологию» Прилепина, пришлось освоить целый слой речи, с которым она никогда не соприкасалась (герои Прилепина — далекие от благолепия омоновцы). «Перевод «Патологий», — пишет она, — стал для меня, никогда в жизни не державшей оружия и в детстве даже не игравшей в «казаков-разбойников», эпическим, незабываемым опытом». По словам члена жюри, крупного русиста Кристин Кайон, «Жоэль Дюбланше семь месяцев страдала, пила, сражалась и чистила оружие бок о бок с автором-близнецом, а мы благодаря этому получили замечательный перевод».
Андрей Курков, чьи произведения переведены на 32 языка, поделился взглядом на проблему с другой стороны, со стороны переводимого автора. Он знает, что «хороший переводчик всегда соавтор». А вот когда он начинает чувствовать себя автором, получается уже не так хорошо. Как в случае с его английским переводчиком, сократившим роман на 40% (поскольку «английским читателям непонятны многие неизвестные им реалии»), так что английские критики написали: «Никогда еще Андрей Курков не был так лаконичен, жаль, что краткость не пошла на пользу логике романа»!
Две премии — это уже начало традиции. И начало это благодаря доброй воле, труду, профессиональному и любовному отношению к делу организаторов «Русофонии» сулит надежное продолжение.