Перевод Ольги Новицкой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2008
Дэвид Шиклер[1]
Меня зовут Эверетт Доуз. Раз в месяц моя жена Джиллиан устраивает у нас в гостиной заседание книжного клуба, который называется «Горгоны». Горгоны сплошь дамы. Их шестеро: две из них — Лус Виннингем и Гвен Керкл — разведенки, еще одна Горгона, Дорри Смит, — полупрофессиональная лучница, четвертая — моя жена, Джиллиан, пятая — наша дочь Тереза. Она ушла из дома, живет с ужасным типом, и на лице у нее из-за пирсинга живого места не осталось. Я Джиллиан раз сто говорил, что в античной мифологии Горгон было всего три, причем одна страшней другой, так что клуб они назвали не по делу, особенно если учесть кудрявую челочку Лус Виннингем и ее пикантное пренебрежение бюстгальтерами. Но стоит мне высказать эту точку зрения, как Джиллиан заявляет, что, во-первых, матчи Национальной футбольной лиги — уму непостижимое зверство, а во-вторых, я опять не вынес мусор.
Мне уже сорок пять, и я сумел построить вполне достойную жизнь для себя, Джиллиан и двоих наших детей. (Томас, младший, вырос очень вежливым мальчиком. Ему двенадцать, и он у нас слепой.) Вот уже восемнадцать лет, как я работаю редактором на местном чикагском телеканале. Если мэр посетует на коррупцию, бейсбольную команду «Чикаго уайтсокс» или на порнуху в Интернете, то это я решаю, чтó пойдет в эфир (естественно, жалоба на порнуху). Если кто-нибудь, стоя на карнизе, попробует высказать свои ничем не подкрепленные претензии, я этот сюжет рассматриваю и решаю, сколько давать эфирного времени и давать ли вообще. Кадры про новорожденных панд я чередую с гласностью в России, но основной мой хлеб — катастрофы, вроде той, в которую на прошлой неделе угодил парень из Скоки. Ехал себе на «датсуне» по 94-й трассе, а на него выскочил огромный олень. Ноги оленю колесами отрезало начисто. В результате бедолага этот (я про парня) — в морге, из каждой ноздри торчит по обломку рога, а я вынужден ставить в эфир кадры с оленьим туловом, пробившим насквозь ветровое стекло.
Пусть стезя моя и не из веселых, но зарабатываю я достаточно, чтобы оградить своих близких от большинства тех бед, которые мне как редактору приходится резать-кроить на монтажном столе. В нашем доме мы установили антикварную лестницу; к Рождеству Джиллиан вяжет пушистые свитера нежных расцветок для Томаса и Ти-Джея, нашего таксика. Конечно, не всегда все гладко. У нас в подвале и в стенах полно мышей. Но мы с сыном взялись за притравкуТи-Джея. Дело это нелегкое, требующее использования сигнального свистка и собачьих лакомств для закрепления условного рефлекса по методу академика Павлова, но недалек тот вечер, когда мой верный пес кинется под ноги Джиллиан и положит к ее стопам пойманную мышь с перекушенным горлом. Вот тогда мой статус хозяина в доме получит подтверждение в глазах общественности.
Что до Горгон, то меня-то как раз ничуть не удивляет, что для своих шабашей они выбрали нашу гостиную. Губа, знаете ли, не дура. Сейчас гостиная украшена к Рождеству: на каминной полке над очагом, обложенным кирпичом, красуется посеребренный остролист, а в центре комнаты стоит трехметровая елка, которую я собственноручно срубил. Каждый год наш слепой сынишка без посторонней помощи наряжает елку к празднику, а я смотрю на него и рыдаю от счастья, потому что у меня такая замечательная жизнь и такой замечательный дом, который я сам построил. Ну и что из того, если Джиллиан накануне горгоновских посиделок загоняет меня наверх, чтобы я из своей комнаты и носу не высовывал? Мне и самому так лучше, особенно если вспомнить о последней из шести Горгон по имени Абигейл Ван Руст.
Абигейл, я и Джиллиан учились в одной школе. Девчонки дружили, а у нас с Абби за год до выпуска случился роман на почве легкой атлетики. Она занималась бегом с препятствиями, а я прыгал с шестом, и каждый день после тренировок мы шли в аптеку Натана Гэнди, где я сперва покупал ей шоколадный батончик с карамельной начинкой, а потом она мне давала за мусорными баками. Славное это было время, но зимой накануне выпуска произошла трагедия. Джареду Ван Русту, отцу Абби, принадлежал занюханный цех по расфасовке бройлеров, и в снежную погоду Абби ставила там свои барьеры и упражнялась на коротких дистанциях. Так вот, как-то раз в пылу тренировки ее занесло, и она угодила под автопогрузчик с вильчатым захватом. Затянуло ее туда. Ну что, лицо искромсано, обе ноги — в кашу, с тех пор она в инвалидном кресле. Джаред Ван Руст прикрыл свою лавочку, которая и так на ладан дышала, я из трусости бросил Абби и закрутил роман с Джиллиан, а большинство жителей нашего города сегодня являются постоянными покупателями продукции канадской компании «Чиперчикен», поставляющей бройлеров из Торонто по бросовым ценам и как-то уж очень рьяно прокладывающей себе путь в самое сердце Америки. Но есть в этой истории и хорошая сторона (вроде той, что мне положено подчеркивать по долгу службы): Абби вышла замуж заБоба Бича, богатого врача-дерматолога, и теперь, когда он завозит ее на заседания книжного клуба, невооруженным глазом видно, что кожа и настроение у нее просто блеск. Ни на меня, ни на Джиллиан Абби зла не держит, но всякий раз в ее присутствии мне становится стыдно. А вот с Томасом они лучшие друзья. Горгоны специально ради него выбирают для обсуждения книги, которые можно найти либо напечатанными по Брайлю, либо на аудиокассетах. Во время заседаний клуба он всегда сидит по-турецки рядом с инвалидным креслом Абби.
Сейчас восемь. В своей комнате я дочитываю последнюю страницу книги под названием «Узри создателя своего». Через полчаса Горгоны соберутся, чтобы обсудить это отменно раскрученное чтиво. «Узри создателя своего» принадлежит перу Джозефа Хедерала, кстати, уроженца Чикаго, и повествует об очередных приключениях детектива Уизли Добра, широкоплечего буддиста-полицейского, который прокладывает себе путь в нирвану сквозь дебри каменных джунглей Чикаго, в промежутках расследуя убийства и трахая домохозяек. Когда я спросил у Джиллиан, с какой стати буддист таскает с собой нунчаки, она ответила, что Уизли Добр — это глубокий и сложный образ, а восточные религии таят в себе много неведомого.
Я выхожу на лестницу, спускаюсь на несколько ступенек, потом сажусь и сквозь резные деревянные балясины смотрю на то, что делается внизу. Джиллиан в кухне снимает с противня миндальное печенье, достает бренди и покрывает глазурью свой фирменный торт «Шоколадный хаос». В гостиной вокруг кофейного столика уже разложены гигантских размеров подушки, на которых раскинутся Горгоны. Ти-Джей, наш таксик, зевает и потягивается в своей корзинке перед пылающим камином. Под переливающейся огнями елкой среди груды подарочных коробок сидит Томас и напряженно смотрит на дверь. Он ждет Абби. Томас и Ти-Джей одеты в свитера с одинаковым рисунком, изображающим перевозбудившихся эльфов, которые кубарем катятся с горки, но я стараюсь об этом не думать. Прижимаясь лбом к балясинам, я стремлюсь впитать царящее внизу радостное тепло. Созерцая свой домашний рай, я повторяю пришедшее на ум латинское выражение, засевшее в голове еще со школы:
— Hocfeci.
Я еще сильнее прижимаюсь лбом к балясинам, словно ребенок, приклеившийся носом к оконному стеклу. Hocfeci. Я сделал это сам. Все, что я сейчас вижу, я сделал сам. Искры света пляшут на елочной канители. Ти-Джей зевает. Слезы гордости застилают мне глаза.
— Hocfeci, — повторяю я шепотом свое волшебное заклинание, свое кредо, все сильнее налегая лбом на резные перила, как вдруг голова моя проскакивает куда-то вперед и застревает между балясинами. — Ой, мама!!!
Сидящий под елкой Томас растерянно крутит головой в разные стороны. Как правило, у слепых обостряется обоняние или слух, так что им не составляет труда определить местонахождение собеседника по легчайшему шороху, но Томас — явное исключение из этого правила.
— Пап, ты где? — спрашивает он.
— На лестнице, старичок, — отвечаю я, пытаясь вытащить голову, но она не идет назад. — Я застрял.
В гостиную заходит Джиллиан. Она ставит на низенький столик бренди и замечает меня.
— Ты что тут делаешь? А ну, марш к себе!
— Не могу, Джилл, не видишь, я застрял?! — Согнув шею, я опускаю голову пониже, к тому месту, где балясины тоньше всего, и делаю рывок назад. Основание черепа с глухим стуком бьется о первосортный индонезийский тик. — Да что ты будешь делать!
— Все, хватит дурака валять! — заявляет Джиллиан, уперев руки в боки. — Я кому сказала: быстро к себе!
— Да ничего я не валяю! Вот полюбуйся, вот! — я кручу головой вправо-влево, болтаю ею туда-сюда, но все тщетно.
Меня разбирает смех.
— Ничего смешного, — говорит моя жена.
Я вешаю оба запястья на перила и делаю трагическую мину, как у арестанта-колодника.
— Мам, что с папой? — спрашивает Томас.
Джиллиан буравит меня взглядом.
— Эверетт, мы ведь условились, что на заседания клуба тебе лучше не приходить. Если хочешь вечером карамельку, ты сию же секунду встанешь и пойдешь в свою комнату, договорились?
«Карамелька» — это кодовое название минета. Поступают подобные предложения нечасто, а практическое воплощение получают и того реже.
— Джиллиан, я не шучу, честное слово, я правда застрял! Сам не знаю, как так получилось, голова — тык! — а теперь видишь, ни туда ни сюда. Прямо чудо какое-то рождественское!
— Мам, и мне карамельку! — просит Томас.
Джиллиан поднимается по лестнице, за ней трусит Ти-Джей.
— Так не бывает, это противоречит законам физики!
Она обхватывает меня сзади за плечи и бешено дергает на себя, так что я бьюсь затылком о балясины. Сигнальный свисток для притравки собаки по мышам, который я ношу на цепочке под рубашкой, врезается мне в ямочку между ключицами.
— Отнюдь, — хриплю я, — ты же сама знаешь, что иногда пробку можно протолкнуть внутрь бутылки. Джиллиан, пусти, больно!
Ти-Джей, который обожает лизать мне лицо, начинает скулить, потому что теперь до лица не дотянуться, и принимается покусывать меня за пятку.
— Тихо, брат, тихо, все отлично, — говорю я и не лукавлю, поскольку, безо всякой на то причины, настроение у меня замечательное, и вообще я у себя дома. Лестница-то, на минуточку, моя!
Джиллиан продолжает трясти меня как грушу. Замечу между прочим, что она нормально ко мне относится. Вот, например, в прошлую пятницу я играл вечером в боулинг-клубе «Сикамор-Лейнз» и набрал двести сорок три очка, так на следующий день Джиллиан сама, безо всяких напоминаний с моей стороны, поздравила меня целых два раза.
— Вот это от души, — крякнув, говорю я.
— Ну, давай, давай же! — пыхтит Джиллиан. Она прижимает мне уши к черепу, отчего голова моя приобретает аэродинамическую форму.
Снизу доносится дребезжащий звук.
— По-моему, звонят, — сообщаю я.
Джиллиан оставляет мои уши в покое и раздраженно бросает Томасу:
— Пойди открой!
Томас делает, как велено, и в гостиной появляется его сестра Тереза, которая в свои девятнадцать спит с тридцатипятилетним водителем грузовика по имени Хьюи.
— Здравствуй, доченька! — радостно машу я рукой.
Тереза целует Томаса в макушку и глядит на меня волком.
— Знаешь, Эверетт, шел бы ты отсюда, — говорит она.
— У меня сложилось ощущение, что ты должна звать меня папой.
Джиллиан приносит банку вазелина и начинает щедро умащивать мне голову. Я пытаюсь поддерживать светский разговор с Терезой.
— Как поживает Хьюи? — спрашиваю я, хотя даже произнести это для меня мука мученская, ведь всякий раз, стоит мне подумать о Терезе и ее заросшем грязью немолодом дружке с порочными наклонностями, воображение тут же рисует мне мою дочь, Хьюи и еще парочку шоферюг, Дьюи и Луи, вписывающихся друг в друга. Нездоровая, доложу я вам, фантазия.
— Как ты туда угодил? — раздраженно вопрошает Тереза.
Жена тем временем хватает меня за брючный ремень и бешено тянет на себя, что создает неприятное давление в области яичек. Мое терпение лопается.
— Хватит, Джиллиан! Прекрати немедленно, — требую я.
Недовольно фыркнув, Джиллиан отпускает ремень. Она против моего присутствия на заседаниях книжного клуба, и я отношусь к этому с пониманием. Когда мы идем проветриться с ребятами и Джиллиан увязывается за нами, дело может принять катастрофический оборот. Года два назад ей вздумалось пойти с нами в боулинг-клуб, где она набрала одиннадцать очков. Я подчеркиваю: одиннадцать как суммарный результат десяти фреймов, и все это на глазах у десятка ухмыляющихся, налитых пивом мужиков. Девять фреймов с одной сбитой кеглей и мощнейший десятый, где она сбила целых две. Ну, семья — это свято, тут уж ничего не поделаешь.
В дверь, которую Томас оставил открытой, входят ЛусВиннингем и ГвенКеркл, вечно платиновая вечно блондинка.
— Здоровья и счастья всем в этом доме! — провозглашает с порога Гвен, хозяйка магазина витаминов и поборница прав животных. Мне мгновенно бьет в нос запах духов Лус Виннингем.
— Только пикни, — шепчет мне в ухо Джиллиан.
— А, Эверетт, — произносит, заметив меня, Гвен и хмурится. — Ну, здравствуй, здравствуй.
Она дуется, потому что я поставил в эфир кадры с обезноженным оленем в оправе из осколков ветрового стекла.
Джиллиан вихрем несется вниз и кидается на шею своим разведенным подругам.
— Добро пожаловать, Горгоны, — восклицает она.
Томас принюхивается:
— Я чувствую запах ЛусВиннингхем!
— Правильно, сынок, — отзываюсь я, а про себя думаю: «Не ты один».
Лус и Гвен поворачивают головы в мою сторону. Для меня глубокое декольте Гвен — лучший рождественский подарок. Несмотря на ее диету из каш и мое пристрастие к бифштексам с кровью, я не раз за эти годы возвращался к мысли о том, что мы с Гвен в любую секунду можем предаться знойной страсти. И наконец прошлым летом, в августе, на каком-то фуршете Гвен затащила меня в гардеробную. Я сгруппировался, готовясь к тому, что сейчас Гвен меня поцелует и навек разобьет мою семейную жизнь, но она вместо этого спросила, понимаю ли я, что чеснок и холестерин — природные антагонисты.
— Что это ты там делаешь, Эверетт? — интересуется Лус.
— У тебя вся голова в чем-то липком, — говорит Гвен.
Я развожу руками и улыбаюсь. Весь обмазанный вазелином, я чувствую себя новорожденным.
— Вот, попался, — заявляю я дамам. Заявляю громко и не стыдясь.
(Далее см. бумажную версию)