Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2008
Владимир Британишский. Поэзия и Польша. Путешествие длиной полжизни. М.: Аграф, 2007
Наверное, у каждого читателя, а уж тем более читателя профессионального, складывается наряду со строгой иерархией имен и значений академической истории литературы и своя личная ее картина. В памяти мы носим собственную антологию поэзии и прозы, прекрасно осознавая, что наши читательские предпочтения могут не совпадать с литературной табелью о рангах — но то, что однажды дало пищу душе и уму, подарило самостоятельное открытие, любишь особой любовью. Кроме того, книги обычно читаются в произвольной, а не хронологической последовательности, и «далекие» имена и факты в личном восприятии часто «сопрягаются» в замысловатые контексты, а образуемое ими знание иной раз не совпадает с принятым каноном. Словом, академическая картина развития литературы всегда дополняется личной. И эта последняя может содержать взгляд на развитие особенностей того или иного литературного момента.
Именно такую личную картину польской поэзии ХХ века рисует Владимир Британишский. Это книга о том, как постижение чужой литературы становится делом и смыслом жизни.
Интерес, а тем более любовь к другой литературе нередко возникают почти случайно. Импульсом может оказаться впечатление от прочитанного текста, от обстоятельства жизни. Книга начинается с упоминания знакового для того времени стихотворения Бориса Слуцкого. «Вначале было стихотворение, — пишет Британишский. — Стихотворение было о Польше». Путь к польской поэзии начался для него самого именно с этих строк:
Для тех, кто до сравнений лаком,
Я точности не знаю большей,
Чем русский стих сравнить с поляком,
Поэзию родную — с Польшей…
Действительно, это стихотворение («одно из заглавных стихотворений целого тридцатилетия») стало чем-то вроде катализатора полонофильства, которым была охвачена в 60-70-е годы ХХ столетия лучшая часть советской интеллигенции. Любовь к Польше Давид Саймолов назвал для русского интеллигента неизбежностью. Британишский же пишет об этом так: «Восприятие Польши в сознании моем, моих ровесников, людей чуть постарше и чуть помоложе менялось во времени. Вначале Польша была для нас окном в свободу, иллюзорным продолжением вовне той оттепели, что кончалась внутри, в России. Позже Польша была для нас окном в Европу. Иногда окном и в свободу и в Европу одновременно. Но раньше или позже для многих из нас Польша становилась окном в самое себя».
Британишский услышал это стихотворение от самого автора в 1957 году. Услышал и запомнил «с голоса». Оно поддерживало в нем, геологе и начинающем русском поэте, как и во многих тогда, особое напряжение духа, чтобы потом соединиться с другим сильнейшим переживанием собственной жизни: Польшу, по словам Британишского, принесла ему «в приданое» Наталья Астафьева, поэтесса и переводчица, ставшая его женой («Поэзия и Польша» посвящена ей — «соавтору книги» и «соавтору жизни»). Полька по крови и рождению, она, несмотря на все трагические обстоятельства, выпавшие на долю ее семьи, сохранила и польский язык, и память о Польше.
Из этого сплава родился не просто интерес к другой культуре, а деятельная любовь к ней, началась судьба русского поэта, «обреченного» на перевод польской поэзии, потом — исследователя польской поэзии, который познакомил русского читателя со многими страницами ее истории.
Из личного опыта открытия Польши и ее поэзии родилась спустя десятилетия и эта своеобразная личная история польского поэтического ХХ века — история приращения к собственному мироощущению и поэтическому языку постоянно расширяющегося и углубляющегося знания о языке, поэзии, культуре Польши.
«Поэзия и Польша» продолжает и дополняет предыдущую книгу автора — «Речь Посполитая поэтов. Очерки и статьи» (СПб.: Алетейя, 2005). Там было «задействовано» свыше сотни имен польских поэтов разных эпох. Здесь — речь идет о нескольких десятках, но только ХХ века. В академической иерархии они оказываются и первыми, и вторыми ее именами, а некоторые безусловно вошли в число лучших имен поэзии мировой. Но в живом течении жизни, в стихии развивающейся литературы все они составляли единый поэтический текст польской поэзии — формировали ее язык, воспитывали восприятие и мироощущение читателя. Чтобы был понятен диапазон самого разговора Британишского о польской поэзии ХХ века, перечислю имена тех, о ком автор пишет только в первой главе, рассказывающей о начале его приобщения к польской литературе и Польше. Среди них — как имена, известные русскому читателю, так и никогда им не слышанные. Это Виктор Ворошильский и Витольд Домбровский, Анджей Браун и Анджей Мандальян, старейшие к началу знакомства с ними Британишского и Астафьевой польские поэты Анатоль Стерн и Антоний Слонимский, это Влодзимеж Слободник и Константы Ильдефонс Галчиньский, Ян Лехонь и Болеслав Лесьмян, Ярослав Ивашкевич, Ян Спевак и Анна Каменьская, Ежи Литвинюк, Юзеф Вачков и Мариан Гжещак, Казимира Иллакович, Леопольд Стафф, Эрнест Брылль, Збигнев Херберт, Ян Парандовский, Ежи Лец, Витольд Вирпша… В следующих главах появляются Юлиан Стрыйковский, Арнольд Слуцкий, Артур Мендзыжецкий, Юлия Хартвиг, Томаш Глюзиньский, Тадеуш Бжозовский, Михаил Геллер, Тадеуш Ружевич и десятки других, среди которых и краковские нобелевцы — Милош и Шимборская…
Теоретические и историко-литературные наблюдения над польским стихом, размышления по поводу творчества отдельных поэтов — по сути часто превращающиеся в своеобразные микроочерки о тех или иных сюжетах истории поэзии ХХ века — органично соединяются в книге с рассказом о жизненных и исторических перипетиях этих десятилетий. Британишский описывает их с Астафьевой встречи и разговоры с поляками, нередко возникавшие при этом споры, в которых выявлялись позиции, взгляды, пристрастия, а в конце концов преодолевались и непонимание, и неизбежные стереотипы восприятия друг друга. Фон политической, общественной, культурной жизни Польши занимает в этой книге немалое место. На самом деле это даже не фон, а удивительно живая по самому ее переживанию жизнь, сохраняющая облик тех десятилетий и их уроки для новых поколений читателей книги. Как это важно, например, для будущих филологов-полонистов, для их собственной ориентации в чужом времени, вряд ли нужно доказывать. Но не менее важно такое знание и для любого думающего человека.
Погружение Британишского в поэзию другого языка происходило одновременно с участием в реальной жизни Польши и России — личного знакомства с большинством из тех, о ком он пишет, перераставшего часто в близкие отношения и даже дружбу, которая продолжается десятилетия, нечастых тогда, но тем более значимых для переводчика поездок по Польше (Британишский неслучайно вспоминает слова Гëте: «Если ты хочешь понять поэта, поезжай в его страну») и получаемых во время них впечатлений, когда «каждый фрагмент увиденного чем-то помогал осмыслить огромный космос польской культуры», через узнавание особенностей другой жизни, другого быта, в том числе литературного. В конце концов становится трудно и даже уже и невозможно ответить — даже себе самому — на вопрос: что при этом важно более, а что менее. Важно ли, к примеру, вспоминать, как создавалась личная библиотека полонистики Британишского и Астафьевой, как они постепенно «обрастали» польскими книгами, словарями, энциклопедиями — купленными на скудные злотые, которые выдавались на поездки, а также подаренными поляками, знавшими положение приезжих русских и старавшимися помочь хотя бы таким образом; как во время поездок изучалась история и архитектура польских городов, больших и маленьких, находящихся и в сегодняшней Польше, и на бывших ее территориях; и как все это в соединении с польскими стихами создавало неповторимый собственный образ «гения места». Возникали «Львов Стаффа», «Львов Херберта», «Львов Парандовского». Как параллельно с врастанием Британишского в Польшу развивалась переводческая работа неизменного спутника — Н. Астафьевой, как проходили ее выступления в Польше, где она читала свои русские и польские стихи.
Рядом с размышлениями о варшавском «Скамандре» и Краковском авангарде, впечатлениями от польских литературных журналов, с которыми постепенно знакомился автор книги, возникают и воспоминания о студенческих волнениях 1968 года, с которых начинался путь к освобождению Польши из тисков социализма, об их арестах и исключении из высших учебных заведений, об увольнении университетских профессоров, об эмиграции из Польши, о советских танках, вошедших в Прагу в августе этого памятного года, о приездах польских писателей в Москву, о рождении «Солидарности» и военном положении, об интернировании многих польских интеллигентов и сложных взаимоотношениях польских писателей, занимавших порой противоположные жизненные позиции. В книге Британишского — это живые люди, которые, несмотря на нередко разную идеологическую ориентацию, в те годы работали в литературе. Многое сегодня, с дистанции времени, видится, понимается, оценивается иначе. В этом отношении, например, очень интересно и важно то, что пишет Британишский о выдающемся польском писателе ХХ века, классике литературы Я. Ивашкевиче, о его общественно непоследовательной позиции, которую не принимала часть польской интеллигенции.
Но как бы глубоко ни врастал автор в польский материал, его личные критерии и даже точка обзора того, о чем он вспоминает, а также чтó и как видит, обусловлена тем, что он — русский поэт (точно так же, как, по словам Британишского, «личностью и поэтом» Наталью Астафьеву «сделали <…> русская проза и русская поэзия и сама Россия») и его личный опыт ментально связан в первую очередь с российской жизнью. В книге наряду с поляками возникают фигуры русских поэтов — Слуцкого и Самойлова, Горбовского, Бродского. Британишский пишет о своих первых публикациях переводов, об отвергнутых в наших журналах статьях о польской литературе, о прекращении на долгие годы своих польских публикаций из-за цензуры, о работе «в стол»… И это, и многое другое, о чем в рецензии невозможно не только рассказать, но и упомянуть, на самом деле оказывается очень важным в содержательном сплаве этой книги, который дополняют размышления о литературе, причем исторические события полувековой давности неожиданно приближаются к теперешнему читателю через сегодняшнее личное их переживание — и эта далекая, не своя история, часто совершенно неизвестная, заставляет задуматься о многом. Книга рождает вопросы, порой желание поспорить (например, суждения автора о современной женской прозе Польши), но прежде всего — интерес к тому, о чем пишет автор, и желание знать.
Все это равнó важно: то, о чем Британишский пишет, — есть его собственная жизнь, в которой постепенное узнавание другой культуры и другой жизни превращалось в знание, пропущенное через мозг и сердце. Этим знанием, имя которому любовь, автор делится теперь со своим гипотетическим читателем, надеясь на со-переживание и со-интерес.
Книга разделена автором на главы, в названиях которых обозначены четкие хронологические рамки, ставшие границами как важных исторических периодов, так и периодов собственной жизни. «Шестидесятые годы», «Год 1968», «Конец шестидесятых и семидесятые», «Годы 1980-1986», «Поездка 1986 года», «Конец восьмидесятых и девяностые», «Годы 2000-2005». Эта хронология — важная смысловая координата, столь значимая для истории полувековых русско-польских отношений, да и вообще истории Европы второй половины ХХ века. А внутри каждого раздела в оглавлении книги автором обозначены события, демонстрирующие, как общая история обретала личный смысл. Другой человек вспоминал бы, вероятно, другое. Британишский же говорит о событиях, ставших знаковыми именно для него. Получается краткий, но очень «плотный» реферат содержания собственной исторической памяти. А ее роль в этой книге колоссальна, хотя это никак не мемуары в привычном для нас смысле, а именно история и страна, увиденные через призму поэзии («Поэзия, в сущности, синоним жизни народа», — пишет автор), которая стала собственным сильнейшим жизненным переживанием.
Иногда этой памяти столько, что некоторые страницы начинают походить на инвентаризацию ее содержания. Но избыточной информации, к счастью, немного. Во всяком случае, она никак не уменьшает читательской благодарности автору.
И. Адельгейм