Перевод Светланы Силаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2008
Дейв Эггерс[1]
Из книги «Как мы чувствуем голод»
Перевод Светланы Силаковой
КАК ЭТО ПОНИМАТЬ, КОГДА В НЕКОЙ ДАЛЕКОЙ СТРАНЕ ТОЛПА ОБСТРЕЛИВАЕТ СОЛДАТА, КОТОРЫЙ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ТАМ ТВОЮ РОДИНУ, ВЫВОЛАКИВАЕТ ЕГО ИЗ КАБИНЫ И ОСТАВЛЯЕТ ИЗУВЕЧЕННЫЙ ТРУП ВАЛЯТЬСЯ В ДОРОЖНОЙ ПЫЛИ
Одним человеком овладело сильнейшее смятение. Стало как-то тревожно, не по себе. Нахлынули совершенно несвойственные ему чувства. Раньше его никогда не посещала тоска, которая ускользает от всех попыток понять ее причины, — но теперь она жила в нем уже целый год. Иногда он просто метался по дому, из комнаты в комнату, и никак не мог понять, чтó его тяготит. Ни облачка, светит солнце, все отлично, а он вышагивает из угла в угол. Присядет почитать книжку, но скоро вскочит, подумав, что надо кое-куда позвонить. Оказавшись у телефона, тут же вспомнит, что звонить никуда не требуется, зато под окном, с наружной стороны дома, надо кое-что осмотреть. Что-то там во дворе привести в порядок. Куда-то съездить на машине, совершить пробежку. В то утро человек увидел одно фото — снимок, напечатанный в газете. Он увидел фотографию убитого солдата, сделанную в момент, когда тот уже валялся на земле под своим грузовиком. Форма у него была темно-бурого цвета — в смысле, форма солдата; лежал он на спине; ботинки — под полуденным солнцем казавшиеся почти белыми — указывали носками ввысь. Тем временем человек сидел у себя дома, в уютной комнате, в теплых носках и пил апельсиновый сок из гладкого на ощупь тяжелого стакана и видел убитого на цветном фото. От этого зрелища у него дух перехватило; вокруг — привычная домашняя обстановка, а он — наедине со снимком. Он всматривался в фотографию, искал взглядом — что же я ищу-то? — следы крови: куда попали пули? Крови видно не было. Он перевернул страницу, пытаясь переключиться, но вскоре вернулся к снимку — посмотреть, попали ли в кадр граждане той далекой страны. Нет. Не попали. Человек встал. Уставился на дым фабричной трубы на горизонте, тянувшийся слева направо. Откуда это чувство, что надругались над ним самим? Он чувствовал себя избитым, ограбленным, изнасилованным. Ему не стало бы так тошно, если бы какого-то солдата убили и труп изувечили здесь, на родине. Он же ничего такого не испытывает, когда слышит, что где-то столкнулись поезда или что в Миссури в декабре в ледяной воде утонула целая семья — минивэн в озеро свалился. Но это… далеко за океаном… этот солдат, которого выволокли из кабины, этот одинокий солдат, мертвое неокровавленное тело в пыли под грузовиком… Почему все это доводит до исступления человека, о котором мы ведем речь, отчего фото напрямую его затрагивает? Теперь этот человек слишком часто испытывает такое чувство у себя на родине. Ему кажется, что он загнан в узкий туннель, спеленут, мумифицирован. Глаза болят от напряжения, точно понапрасну вглядывались во тьму. Человек смотрит на фабричный дым и, хотя сегодня может переделать массу дел, ничегошеньки делать не станет.
КАК МИНИМУМ ТРИ СТЕНЫ ДО ЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ
Он строит на заднем дворе маленький домик для их малыша — когда подрастет, ребенок устроит там крепость, или штаб-квартиру тайного общества, или убежище от мира, — и ему хочется к возвращению жены возвести хотя бы три стены. Жена сейчас у своей матери, та поскользнулась на льду: пошла на каток, на особую рождественскую вечеринку, и поскользнулась, и теперь не может одна подготовиться к домашнему праздничному ужину, который наметила до того, как повредила ногу. С неба падает мелкий снежок, воздух настолько охладился, что почти виден. Он пользуется новой дрелью, купленной прямо сегодня. Работает и дивится, какая дрель удобная и мощная. Он хочет продемонстрировать жене свои умения, ведь он редко делает что-то руками; а она дала понять — ей нравится, когда он что-нибудь мастерит, строит, когда ездит в велопоходы или играет в регби во взрослой лиге. Она просто поразилась, когда он собрал телескоп (полученный в подарок на день рождения) за два часа, хотя в инструкции значилось, что требуется четыре. И вот сегодня, когда она уехала на весь день, а воздух плотный и мутный, и сыплет снег, похожий на пепел, он работает споро — надо хотя бы заложить фундамент. Управившись с фундаментом, он решает: ей на изумление — а ему хочется чем-то ее изумлять каждый день и еще хочется, чтобы желание ее изумлять никогда не пропадало, — надо будет возвести как минимум три стены домика до ее возвращения домой.
ОНА ЖДЕТ, ВСКИПАЯ ОТ ЗЛОСТИ И РАСЦВЕТАЯ
Она — мать-одиночка, изо всех мужчин ее интересует только один — ее собственный сын; а сыну пятнадцать, и он не звонит. Время — два тридцать три ночи, а не звонит он с пяти сорока дня, когда сказал, что поужинает в городе. И теперь она смотрит "Свидания на выбывание"[2], пьет красное вино, подмешивая для крепости джин, и воображает, как колотит своего единственного сына клюшкой для гольфа. Воображает, как нещадно, наотмашь хлещет его по щекам и думает, что звук этих пощечин почти компенсирует ее истраченные нервы, и бессонницу, и пару сотен страшных предположений, которые последние несколько часов разъедают ее мозг. Где он? Она даже предположить не в состоянии, куда его могло занести и с кем. Он — чудик, одиночка. Он, как ей кажется, из тех подростков, которые в Интернете попадаются на удочку к извращенцам. Одновременно интуиция подсказывает ей: он жив-здоров, у него все в порядке, только позвонить он по какой-то причине не может или просто не додумался. Или решил выяснить, сильно она ему навесит или не очень — ох, она уж ему напомнит, чем такая дурость кончается. И, задумавшись о том, чтó она ему скажет и насколько громко, она начинает испытывать непонятное наслаждение. Все равно как всласть расчесывать кожу, изнывающую от зуда. Всей душой отдаться чесотке, скрести каждый сантиметр тела, скрести остервенело — кстати, в прошлом месяце она действительно так чесалась, когда обстрекалась сумахом, — ни с чем не сравнимое удовольствие. И теперь, дожидаясь сына и зная, насколько праведным будет ее гнев, какое разностороннее удовлетворение ей доставит все, что она выскажет ему в лицо, в эту безалаберную морду, она ловит себя на том, что ждет его возвращения, точно голодный — ужина. Она кивает, соглашаясь с собой. Постукивает авторучкой по пересохшим губам. Пытается упорядочить мысли, решить, с чего начать разнос. Насколько обобщенными должны быть упреки? Должны ли они касаться только нынешней ночи? Или перед нею и сыном распахнется некая дверь, в которую они войдут, чтобы обсудить все его недостатки? Каков потенциал! Она все-все-все сможет высказать, любую тему затронуть. Она наливает в свой мерло еще чуточку джина, и когда в два сорок семь поднимает глаза, по окну, выходящему на дорогу, скользит сияющий мелок — его фары. Это будет божественно, думает она. Просто класс. Звездный час, благодать божья; она будет скрести, и скрести, и скрести, и цвести. Она бежит к двери. Прямо не терпится начать.
(Далее см. бумажную версию)