Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2008
Перевод Марк Дадян
У. Х. Оден[1]
2 апреля 1947 года
С точки зрения композиции трагедия «Антоний и Клеопатра» напоминает ранние пьесы Шекспира — английские исторические хроники. Кроме того, эта пьеса родственна «Юлию Цезарю» — еще одному произведению, посвященному римской истории, где у Шекспира впервые появляются Антоний и Октавий, «Троилу и Крессиде» — пьесе, в которой также чередуются сцены общественной и частной жизни, и «Ромео и Джульетте» — единственной, помимо «Антония и Клеопатры», трагедии, построенной вокруг отношений юноши и девушки, здесь — мужчины и женщины. С замечательной смелостью Шекспир оживляет в «Антонии и Клеопатре» дух хроник, в полной мере используя возможности елизаветинской сцены. Действие переходит из Александрии в Рим, затем в Мессину, Рим, Александрию, Мессину, Сирию, Рим, Александрию, Афины, Рим, в Акциум и вновь в Александрию. В действии нет ни одного промежутка, который можно было бы назвать условным, за исключением перехода от второй сцены второго акта к третьей — война между Цезарем и Помпеем происходит вне театральных подмостков. Из всех шекспировских пьес именно при постановке «Антония и Клеопатры» сегодня больше всего ощущается недостаток средств, которые предоставлял режиссеру елизаветинский театр.
Эта пьеса совершенно непригодна для кинематографа. Она целиком и полностью посвящена истории человеческой души и последствиям человеческих поступков. В ней нет крестьян-землепашцев, нет столкновений человека с природой, нет бурь. Лейтмотив пьесы — стремление к господству над миром. В кинофильмах уделяется особое внимание местности и ее своеобразию. К примеру, если сцену — Вентидий в Сирии (акт III, сцена 1) — перевести на язык кино, в фильме будет чересчур много сирийских пейзажей. Тогда как здесь главное — контраст с непосредственно предшествующим эпизодом на галере Помпея. Опять же, в кинофильме нам подробно показали бы убранство корабля, но в данной сцене неважно, галера это или дом. Существенно лишь то, что развлекающиеся властители мира противопоставлены Вентидию и его солдатам, стерегущим границу империи. Главный трофей — это пространство, и не какой-то отдельный его уголок, а все пространство цивилизации.
Злейший враг героев пьесы — время, как в смысле старения и смерти, так и в смысле изменяющегося духа века и непостоянства народной любви. Два важнейших поступка героев — это решение Клеопатры бежать в разгар битвы при Акциуме и решение Антония следовать за ней. Описание самой битвы, передвижение кораблей несущественно. Шекспир изображает историю с ошеломляющей новизной. Он отказывается от жанра histoiremoralisée[2]: в «Антонии и Клеопатре» нет симметричных картонных персонажей, вроде «сына, убившего отца» и «отца, убившего сына», как в «Генрихе VI». Вместо этого мы видим импрессионистические сцены, которые ограничены рамками строгой необходимости. Возьмем эпизод на улице Рима, когда Лепид встречает Мецената и Агриппу (II. 4): всего несколько строк, но мы видим и нерешительность Лепида, и презрение, которое испытывают к нему Меценат и Агриппа. Тут же действие устремляется дальше. В двух кратких сценах, предшествующих битве при Акциуме (IV. 5-6), Шекспир скупыми штрихами изображает сомнения Антония и решимость Октавия. Реплики сведены к минимуму — монологи отложены до тех пор, пока они не станут драматургически оправданными. В пьесе много исторического материала, порой, как кажется, избыточного, но это не так; напротив, отдельные события, например, война с Помпеем, происходят за сценой или предельно сжаты.
«Юлий Цезарь», по сравнению с «Антонием и Клеопатрой», — пьеса «местная». Действие в ней сосредоточено на городе Риме, а не на империи или мире. Сюжет «Юлия Цезаря» — это история одного политического заговора, главный участник которого — Брут — не обладает политическим талантом. «Юлия Цезаря» можно поставить в современных костюмах, «Антония и Клеопатру» — нет. В «Антонии и Клеопатре» речь идет о единственной в своем роде политике — создании мировой империи. Пьесе присуще единство — это всегда изображение отдельных событий и конкретных лиц, в противоположность отвлеченному изучению нравственных канонов в хрониках.
По способу воссоздания политической жизни «Антоний и Клеопатра» существенно отличаются и от «Троила и Крессиды». В обеих пьесах разыгрываются большие сцены государственного совета. Во время первого греческого совета в «Троиле и Крессиде» (I. 3) Агамемнон, Нестор и другие разглагольствуют о природе, судьбе и политической власти. Каждый, обращаясь в пустоту или в зрительный зал, разражается чередой монологов. Сцена состоит из 392 строк. Что в остатке? Немного. Образы не получают развития, а результатом всех речей становится лишь решение о том, что вызов Гектора должен принять Аякс, а не Ахилл. В «Антонии и Клеопатре» встреча Октавия, Лепида и Антония после первого возвращения Антония в Рим (II. 2) — это и в самом деле конференция политических деятелей, которые, несмотря на взаимную неприязнь, стремятся достичь согласия. Они говорят только о деле, а поэтические речи оставлены на потом. Впервые поэтические строки прозвучат в монологе Энобарба, описывающего встречу Клеопатры с Антонием: «Ее корабль престолом лучезарным / Блистал…»[3] (II. 2). Но и в этом случае богатство поэзии не противоречит политическому контексту: оставит ли Антоний Клеопатру? Энобарб сообщает Меценату и Агриппе необходимые сведения. Красочное описание передает силу чувства между Антонием и Клеопатрой — сообразно восприятию Энобарба. Можно сказать, что в «Антонии и Клеопатре» больше прекрасной поэзии, чем в любой другой пьесе шекспировского канона, но при этом ни одну строку нельзя изъять ни из конкретной сцены, ни из произведения в целом.
Частная и общественная жизнь Троила протекает в разных измерениях. Повесть о его любви разворачивается параллельно Троянской войне, и течение истории уносит Крессиду — но их разлука могла быть вызвана и любыми другими обстоятельствами. В «Генрихе IV» отношения между принцем Генри и Фальстафом выявляют пропасть между политическим и аполитичным. Фальстаф остался бы тем же человеком, и не повстречай он принца Генри. Напротив, в «Антонии и Клеопатре» общественная и частная жизнь тесно переплетены, и конфликт в пьесе развивается между двумя разновидностями жизни общественной. Антоний не мог бы вступить в связь с Клеопатрой, будь она прекрасной рабыней и только, так же как она не могла бы любить его, будь он лишь красавцем центурионом. Их положение в мире составляет существенную часть их отношений. В отличие от Ромео и Джульетты, обыкновенных юноши и девушки, разделенных семейной распрей, Клеопатра — царица Египта, Антоний — один из властителей Римской империи. Две семьи, не поделившие газонокосилку, немногим отличаются от враждующих жителей провинциальной Вероны.
В данной пьесе две темы: длительное интеллектуальное противостояние Антония и Октавия и отношения между Антонием и Клеопатрой. Возвращаясь к «Юлию Цезарю», какими предстают здесь Антоний и Октавий? Брут говорит: «Я не любитель игр, и нет во мне / Той живости, как у Антония»[4] («Юлий Цезарь», I. 2). Цезарь рассказывает Антонию о своих подозрениях в отношении Кассия: «…он не любит игр / И музыки, не то что ты, Антоний» («Юлий Цезарь», I. 2). Тем временем Кассий, в разговоре с Брутом, предлагает не щадить Антония, так как «мы в нем найдем / Врага лукавого» («Юлий Цезарь», II. 1). Брут возражает — на его взгляд, «Антоний — лишь часть Цезарева тела», который «слишком уж предан / Увеселеньям, сборищам, распутству» («Юлий Цезарь», II. 1). Требоний соглашается: Антоний и сам потом посмеется над смертью Цезаря («Юлий Цезарь», II. 1). Кассий, конечно же, оказался прав, а Брут заблуждался. После подстрекательской речи, обращенной к толпе, Антоний холодно замечает: «Я на ноги тебя поставил, смута! / Иди любым путем» («Юлий Цезарь», III. 2). Он и сам без особой щепетильности пользуется создавшимся положением. Почти сразу после речи перед толпой и вести о прибытии в Рим Октавия Антоний говорит: «Весела Фортуна / И потому ни в чем нам не откажет» («Юлий Цезарь», III. 2). Позже он без колебаний соглашается на предложение Лепида включить в проскрипционные списки сына своей сестры: «Умрет и он; ему знак смерти ставлю» («Юлий Цезарь», IV. 1). И вскоре говорит Октавию, что Лепид — «жалкий, недостойный человек», которого не грех использовать в своих интересах. Октавий отмалчивается, хотя и провоцирует Антония на откровенность — пусть Антоний чернит Лепида, а он, Октавий, потом это использует против Антония, в случае если Лепид окажется умнее, чем думалось. В битве при Филиппах Октавий настаивает на том, чтобы выступить на правом фланге, и когда Антоний, старший по возрасту и, очевидно, более опытный военачальник, возражает: «Зачем перечишь мне в такое время?», Октавий холодно бросает: «Я не перечу; просто так хочу» («Юлий Цезарь», V. 1). Войска Октавия сражаются вяло, и это неслучайно, так как Октавий выжидает, пытаясь предугадать, как повернется дело. Антоний — искушенный политик, он честолюбив, он понимает людские мотивы и слабости. Подобно принцу Генри, он любит общаться и многому учится у других — и это выгодно отличает его от Брута. Он может быть беспощаден, о чем свидетельствует его поведение в деле о проскрипциях, он блестящий импровизатор, как видно из его речей, и превосходный воин. Однако он далеко не так силен в стратегии. Подобно многим импровизаторам, он отличается известной безответственностью: «Смута… иди любым путем». Он нетерпелив, и это мешает ему справиться с Октавием, человеком медлительным и осторожным. Октавий одерживает победу, потому что умеет ждать.
(Далее см. бумажную версию)